На зернистый, сияющий белым пластик подоконника, падает молочно-голубая тень – полупрозрачный слепок плотного искрящегося стекла. Солнце заливает подоконник, играет на плавных голубых изгибах, а аромат моря, запертый во флаконе, отпечатывается на ослепительной белизне расплывчатым силуэтом. В прозрачной нежной синеве искрится солнечный свет, дрожат сияющие блики. Нежная синева подрагивает, словно прибрежные воды, пытающиеся захватить пляж, однако прохладные волны лишь впитываются в песок и уходят обратно, в царство сверкающего солнечного дня.

За стеклом окна живет многозвучный парк, и сейчас эта жизнь настолько непосредственна, что можно услышать, как шуршат деревья и кусты, как струи фонтана хрустально разбиваются о водную гладь, а латиноамериканские песни растворяются в теплом воздухе, оседая в сознании мягким эхом.

Морковно-оранжевые родинки ярко пылают на горячей сияющей коже, по которой нехотя, словно тихая река, ползет невероятно объемный и вещественный пар. Он распадается на нити, скручивается в спирали, превращаясь в извивающихся рыб, которые быстро теряют форму, расползаются и повисают в воздухе расплывающейся паутиной.

В лаковой черноте кухонных шкафов отражаются два ряда квадратных ламп – акварельные сиренево-синие цветы, отбрасывающие тягучий свет, который ярок и пронзителен лишь здесь. В акварельном отражении он расплывается влажными бликами, между ним и лаковой чернотой нет четкой границы. Свет постепенно растворяется во тьме, а тьма постепенно растворяется в свете.

Над городом нависает пронзительно-белое, почти прозрачное небо, и под его легким шлейфом впитывают солнечный свет пронзительно-зеленые травинки, колыхаются на ветру теплые листья изумрудных крон. Нестерпимое сияние неба четко отделено от такого же нестерпимого сияния зелени. Границ нет лишь в отражениях, которые расплывчато копируют вещественный мир. Вещественный мир состоит из сотен деталей и отчетливых линий, будь то сочные плавные прожилки на листьях фикуса или мягкие, словно бархат, болотно-алые тени.

Радужные отсветы пронзают жаркий воздух комнаты, звонко оседая пятнами на слоистых тенях, прозрачно-алые родинки мерцают, словно мелкая смородина. Рука ползет по мягкой коже золотящегося бедра.

За черным лаком шкафов скрывается отраженный мир, где за точно таким же окном точно так же сверкает светлая зелень деревьев. В отраженном антрацитовом мире плавно изгибается бедро, и его очертание, подчеркнутое сияющей кромкой, плавно перетекает в талию.

Пронзительный голубой дым ползет по гладкой мерцающей коже, по розовым искрам родинок. Солнечный свет заливает комнату, растекаясь по ней тягучими каплями золотистого меда, которые хрустально-желтым сиянием оседают на расслабленном теле.

На границе сверкающего белого неба и насыщенной зелени резко выделяются черные деревья, их ветви тянутся к облакам, словно вены, ярко синеющие на сгибе локтя, словно раскидистые корни.

На зеленой глади канала, отделенного от розовых прибрежных плит теплой коричневой каймой, серебрятся мелкие искры, и чем выше поднимается солнце, тем крупнее они становятся, тем ярче они сияют, сливаясь в огромное золотое пятно, слепящее глаза.

В сверкающем белом небе медленно пролетает ослепительно-белый самолет.

Я - наркоман. Семья опасалась, что в подростковом возрасте я попаду в нехорошую компанию и начну принимать наркотики. Их ожидания не оправдались – не попал, не начал. Начал, когда закончил вуз. Со дня первой пробы прошло почти полтора года, а осознание того, что я наркоман, пришло именно сегодня. В ретроспективе всё видно гораздо лучше. Перед тем, как мне исполнилось двадцать три, я подсел на аптеку[1] и пережил первую передозировку. Надеюсь, что последнюю.

[1] обозначение аптечных наркотиков в целом

Да, конечно, я вполне могу говорить о стойкой ремиссии. Если иметь в виду аптеку, на которой я сидел. Что касается остального – то всё со мной понятно. Было время, когда я решил, что буду принимать только вещи растительного происхождения, а к более тяжелым наркотикам приближаться не буду. Было время, когда я решил, что вещи вроде МДМА[2] тоже подойдут, а к опиатам приближаться не буду. Все эти времена прошедшие.

[2] стимулятор-эйфоретик

Формально с аптекой я завязал. Однако стоит оказаться рядом с чем-то, что потенциально можно употребить, я ощущаю сильное желание это сделать.

Я оказался в гостях у товарища, который не так давно вернулся из США и привез оттуда лекарства, потому что, будучи в путешествии, сильно заболел. Несколько дней флакон из прозрачного оранжевого пластика стоял на кухне, но настал момент, и я к нему присмотрелся. Увидев на флаконе имя товарища, заподозрил во флаконе рецептуру[3]. Оказался прав – кодеинсодержащее[4].

[3] рецептурный препарат
[4] лекарство, которое содержит кодеин – производное опиума

Я чувствовал себя странно. Следующие полдня я занимался бытовыми делами, а в двух метрах от меня стоял кодеиновый сироп. Конечно же, разум прибегал к типичной для таких ситуаций аргументации. Да, это кодеиновый сироп. Но где еще я с ним столкнусь? Я нервный, я не люблю все эти мутки[5], а такая возможность выпадает редко. А он на расстоянии вытянутой руки. Да, это кодеиновый сироп, я могу к нему привыкнуть. Но разве у меня есть доступ к таким лекарствам? Даже если что-то будет, то мне придется просто перетерпеть. Да, это кодеиновый сироп, это опиат. До этого я не интересовался опиатами, но опять же – такая возможность выпадает редко.

[5] социальные взаимодействия, которые наркоман предпринимает, чтобы достать наркотики

Не попробовал.

И понял кое-что еще. Мне всё равно, что употреблять. Моя цель – не наркотики, а нечто другое. Нечто, чего у меня нет. А чего у меня нет – я и сам не знаю. Если бы я знал, разве был бы сейчас наркоманом?

Здесь нет витиеватого слога. Он здесь и не нужен.

 Владислав сосредоточенно всматривался в душную темноту квартиры. Что-то было не так. Скосив взгляд на полуоткрытую дверь ванной, за которой виднелся узкий короб стен, обложенный синим кафелем, он увидел лишь бледный свет лампы, рассеивающийся в воздухе, и ванну, наполненную водой.

 Это было единственное светлое место в квартире, а оставшиеся квадратные метры занимала холодная темнота, которая не должна была быть душной, но почему-то ей была, и среди этой холодной духоты в глубине зала раздавался тихий приглушенный клекот. На обои падали размытые пятна слабого свечения, и ничего, кроме этого свечения Владислав не видел. Чтобы увидеть больше, нужно было пошевелиться и заглянуть в зал, а Владислав стоял, настороженно вжавшись спиной в запертую дверь, пытаясь не дышать, унимая зубовный стук, который мог его выдать. Что-то было не так.

- Полина… - тихо выдавил он, но даже не услышал своего голоса. Дробно клацнули зубы, столкнувшиеся друг с другом, и Владислав, сжав челюсти еще крепче, медленно заглянул в зал. Комната постепенно оказывалась в его поле зрения, и Владислав обмер.

 В центре зала темнела бесформенная груда то ли хлюпающей серой грязи, то ли сырого мяса, а над этой грудой склонилось не менее бесформенное существо, окруженное слабым фиолетовым свечением. Владислав пытался сдвинуться с места. В его голове билась лишь одна мысль: бежать, пока его не увидели, бежать прямо в ночь. Однако он не мог заставить себя пошевелиться, он словно окаменел, словно врос в пол.

 Фиолетовый свет падал на груду сырого мяса, которая прежде была человеком, расплывчатые блики тонули в кровавой мясной каше, испачканной чем-то серым и вязким, а существо жадно присосалось пастью к тому, что когда-то было лицом, но теперь представляло собой лишь развороченное месиво, окруженное рамой из кожаных лоскутов. Черные волосы трупа промокли от крови, и по линолеуму расползалась темная лужа, а рыбья пасть существа тихо клокотала, всасывая вязкую массу.

 В ушах Владислава гудел кровоток, в шум которого вклинивалось громкое и частое биение сердца. Рыхлое существо было ростом с человека, а под прозрачной кожей тускло светились переплетенные внутренние органы. Оно было похоже скорее на глубоководную рыбу, чем на человека. Вязкая мясная масса стремительно неслась по пищеводу и исчезала в фиолетовом желудке, чьи слизистые едва заметно серебрились, как рыбья чешуя. Кожа существа была покрыта кляксами прозрачно-белых пятен, существо пожирало труп и колыхалось, будто студень.

 Владислав словно со стороны услышал, как клацнули его зубы. Существо, громко хлюпнув, оторвало от лица трупа свою зубастую рыбью пасть. На светящейся морде чернели круглые паучьи глаза. Настолько большие, что Владислав видел в них смутное отражение своего силуэта.

 Вдруг светящееся существо дрогнуло, словно матричный экран компьютера, поползло рваными полосами вбок, и на его месте показалась улыбающаяся Полина. Пухлые губы и щеки были измазаны красно-серым, а на желтом платье темнели багровые разводы. Полину окружало фиолетовое свечение. Она сидела на трупе, опираясь руками на его размякшую грудную клетку, её пальцы тонули в мясной каше.

- Полина! – сдавленно прохрипел Владислав. Моргнув, Полина улыбнулась еще шире. Рваные полосы снова поползли вбок, и на месте Полины, жены Владислава, снова возникло прозрачное рыбообразное существо.

 Владислав уже ничего не решал. За него всё решил инстинкт самосохранения. Он не помнил себя от страха, но ноги несли его на кухню, а за спиной раздавалось хлюпанье грузного, но стремительного студенистого тела. Кухонная дверь ударилась о косяк, щелкнула щеколда, грохотом отозвавшись в ушах Владислава. Дрожащими руками нашаривая в ящике с инструментами топор, он не отрывал взгляда широко распахнутых глаза от двери, за зернистым стеклом которой уже маячило фиолетовое пятно.

 Сжимая в руках топор, Владислав крупно трясся, а челюсти бились друг об друга, издавая нескончаемый стук зубов. Даже не утирая со лба холодный пот, он смотрел, как существо, чуть попятившись назад в коридор, берет разбег и врезается в зернистое стекло. Дверь не выдержала в двух местах. Осколки со звоном посыпались на пол, и в бреши, окаймленной острыми режущими изгибами, окруженной паутиной жирных белых трещин, показалась вытянутая угловатая пасть, измазанная сырым мясом. С нижней челюсти капала густая серая слюна, больше похожая на грязь, а из горла существа вырвался низкий голодный клекот.

 Решения теперь принимал не Владислав. Существо натужно втискивало в брешь длинную морду, и на пол падали всё новые и новые осколки стекла. Не помня себя, Владислав подскочил к двери и, дернув щеколдой, резко распахнул её наружу.

 Существо хрипло заклокотало, ударившись бледно-фиолетовым хребтом о стену. В темном коридоре, зажатое длинными зазубринами стекла, рвано дергалось фиолетовое пятно света. Владислав, с топором в руках, вжимался спиной в стену и упирался в дверь ногой, не выпуская существо из ловушки. В стеклянной бреши беспомощно щелкали рыбьи челюсти, а под студенистым телом медленно расползалась густая лужа сине-серой слизи.

 Подошва ботинка скользила по двери, Владислав слышал, как дробно шумит трещотка – это бились друг об друга его собственные зубы. Истощенные нервы не выдержали, и дрожащие руки обрушили лезвие топора на зернистое стекло, на прозрачное светящееся тело. Владислав рубил топором существо, с которым он уже три года жил в браке.

 Осколки стекла грохотали по полу, хрустели под ботинками Владислава, а за деревянной рамой двери билось в агонии прозрачное существо. Клокоча трубчатым горлом, оно угловато выгибалось во все стороны, лезвие топора врезалось в прозрачную кожу, и она выворачивала наружу жирные мясистые края. Из свежих ран клубами поднимался зловонный дым, они фонтанировали кроваво-алыми искрами, которые тут же угасали во тьме.

 Владислав остервенело рубил существо, которое уже и так превратилось в жидкую груду прозрачного фосфоресцирующего фарша. Фиолетовый свет, исходящий от внутренних органов, медленно затухал, а в круглых черных глазах, лишенных жизни, отражались багровые искры.

 Тело существа последний раз дернулось, пытаясь вернуть себе прежний вид, но не смогло довести это усилие до конца. Владислав замер и отшатнулся. Тяжело дыша, крепко вцепившись пальцами в топор, он смотрел на тело Полины – бледное тело, изуродованное рублеными ранами и вкраплениями чужеродной плоти.

 В угасающем фиолетовом свете Владислав видел прозрачную кисть, под кожей которой, словно паутина, переплетались нервы и кровеносные сосуды. Челюсти Полины вытянулись вперед, как угловатая трубка, из пухлых розоватых губ торчали острые иглы зубов, не успевшие скрыться. Большой черный глаз, лаково блестящий в темноте, наполз на аккуратную переносицу и сросся с человеческим глазом, бездумно глядящим в потолок.

 Владислав нервно осматривал коридор, пропахший чужеродной вонью, его взгляд бегал, и каждое движение глазных яблок эхом отдавалось в ушах. Раны чудовища, которое так долго притворялось Полиной, до сих пор тлели.

 Держа топор в левой руке, правой рукой Владислав ухватил тело Полины за босую ногу, покрытую розоватыми набрякшими гнойниками и лоскутам прозрачного эпидермиса.

 Действуя словно по чужому приказу, Владислав волок труп в ванную. Пепельные волосы, промокшие от слизи, тянулись за трупом, словно кислая капуста. Владислав сипло и придушенно дышал, что-то кололо его сердце, навязчиво сдавливало виски. Подтащив труп к ванной, он опасливо всмотрелся в развороченное лицо Полины. Это было лицо мертвеца.

 Отложив топор, Владислав, до сих пор пребывавший в психическом оцепенении, подхватил труп. Изуродованная голова вяло легла ему на плечо, ткань рубашки сразу же пропиталась липкой холодной слизью. С трудом усадив труп Полины на бортик ванной, Владислав вдруг ощутил очередной укол в сердце, но уже гораздо более ощутимый. Дрожащие руки разжались, и усеянный гнойниками полупрозрачный труп, похожий скорее на квашню, плюхнулся в воду, обдав Владислава холодными брызгами.

 Капли врезались в горячий от температуры лоб, размытыми пятнами расползлись по рубашке, а Владислав стоял на месте, пытаясь вдохнуть полную грудь воздуха и держась за сердце. Над трупом Полины подрагивала вода, на полу тускло блестели лужи.

 Через несколько минут разъяренное колотье сердца пошло на спад. Владислава охватила слабость. Изнуренно сев на бортик ванной, он посмотрел на труп Полины.

- Что же делать?.. – прошептал он дрожащими губами, зубы часто бились друг об друга. – Что же теперь делать?..

 Владислав не мог оторвать взгляда от прозрачной чужеродной кожи, которая испоганила человеческое тело Полины. В толще этой прозрачной кожи уже начала набухать стеклянно-серая плесень, которая, видимо, была признаком разложения.

 Ком, резко заполнивший желудок, понесся к горлу, но Владислав вовремя зажал рот руками и отвернулся. Сгусток тошноты, оставляя в горле мерзостный привкус, вернулся обратно. Шумел кровоток, стучали зубы, ногти нервно скребли по щекам.

- Что же теперь делать? – тихо простонал Владислав сквозь зубы, обхватив голову руками. Заставив себя подняться, он привел свое слабое непослушное тело в зал и включил там свет. Ему сразу же пришлось привалиться к стене, потому что от увиденного у Владислава подкосились ноги.

 В центре зала лежала красно-серая груда сырой плоти, подернутая склизкой черной пленкой. От груды мяса, когда–то бывшей человеком, исходил мертвый холод. Зажав рот, останавливая несущийся рвотный ком, Владислав метнулся обратно в ванную. Впервые за всё время ему захотелось закричать. Пепельные волосы трупа вуалью колыхались в воде, свет лампы высекал из прозрачной, словно стекло, кожи дрожащие блики. Блики рвано плясали на трупе, словно тонкие паучьи лапы. Владислав сдавленно мычал в ладонь, а красноватые веки набухли слезами.

 Вдруг словно что-то щелкнуло у него в голове. Отняв руку от лица, Владислав резко выпрямился и впился пристальным взглядом в зеркало, висящее над раковиной.

 Звенящий шум в ушах переплетался с барабанным стуком тахикардии и холодным лязганьем зубов. Владислав смотрел в зеркало, где отражался синий кафель, покрытый бледными бликами света, где отражалось его лицо – худое, вытянутое, бледное. Он в упор смотрел на свои темные глаза, под которыми расплылись серо-сизые пятна синяков, на черные копейки зрачков.

 «Сколько дней прошло? – думал Владислав, не в силах избавится от ступора. – Два?.. Три?..»

 Это был ступор облегчения. Под толщей воды виднелось гладкое белое дно ванны, а на полу коридора тускло мерцало битое стекло.

 Владислав смотрел в зеркало, туда, где чернели его утомленные глаза. Саднили изжеванные изнутри щеки. Крупно дрожали руки, дрожали прыгающие челюсти, высекая дробный стук.

 Не было у Владислава никакой жены.

Нет, нет, нет, опять трезветь… Еще минуту назад волшебство казалось настолько плотным, что его можно было схватить рукой, а теперь оно ускользало, и как бы я ни цеплялся, я мог лишь ощущать, как истончается полотно, как подкрадывается пока еще слабая, но всё же неумолимая ясность сознания. Впрочем, в таких ситуациях о точном времени не говорят – определить его ход довольно сложно.

Так или иначе, выкрученная на максимум эмпатия начинала меня покидать, а это означало, что теперь меня ждали бесцельные перемещения по квартире и раздумья – пока не такие уж и угрюмые, но вот завтра они явятся ко мне во всей красе. И послезавтра тоже.

Решив понять, что делают мои друзья, я попробовал сфокусировать взгляд, но попытка провалилась: только я выхватывал из общей картины фрагмент, как сбитый с толку взгляд сползал в сторону. В темноте, заполненной синими искрами рассеянного света, растягивались томные лица, подрагивающие радужки, затянутые черным, и полуопущенные веки. Вяло, словно водоросли, движимые неспешным течением, колыхались чьи-то руки. Я ничего не понял, кроме того, что остальным до сих пор хорошо, а я, как и всегда, выдохся первым.

- Ничего не поделаешь, - пробормотал я пересохшими губами. Разгребая руками синий полумрак, я побрел в спальню, где, едва не споткнувшись о громоздкое кресло, аккуратно рухнул на кровать. Матрас оказался чрезмерно мягким, а сама спальня, залитая белым светом, стала то ли ярче, то ли больше. Я лежал, скосив глаза на дверной проем. Хрустальные грани люстры, покрытые ягодно-красными, изумрудно-зелеными и пурпурными бликами, продолжали притягивать взгляд. Ни на чем другом глаза фокусироваться не желали – им нужен был яркий раздражитель.

Надо мной горело бледное пламя лампочки, оно мелко искрилось на снежинках бело-голубых обоев, на стершейся обивке продавленного кресла, на длинной и тонкой цепочке торшера, заканчивающейся тяжелой каплей черного пластика. Я вытянул руку, кончики пальцев задели холодное железо, и цепочка качнулась, словно эшафотная петля.

Теплота жгла меня изнутри, покрывая лоб мелкими каплями пота, и я засучил рукава черной рубашки, однако это не помогло – следовало освободить еще и горло. Я расстегнул две верхних пуговицы, хватка тугого воротника ослабла, и прохладный воздух плавно коснулся горячей кожи.

Раскинув по покрывалу легкие руки, я закрыл глаза и тут же потерял точку опоры. Несколько часов назад в желудке растворилась последняя принятая капсула, а теперь неотвратимо приближалась трезвость, однако я уже ничего не мог с этим поделать: за вечер я сожрал то ли полграмма, то ли больше. В расчете на вес тела выходило в четыре раза больше необходимого.

«Или пять», - скептически подумал я. В любом случае, рисковать не следовало.
По дверному косяку застучали костяшки, и предвечную тьму разорвал озадаченный голос Виктора.

- Эй, Влад, - тихо позвал он, то ли не решаясь беспокоить меня, то ли опасаясь, что со мной что-то случилось, - ты в порядке? Тебе плохо, Влад?

Лениво открыв глаза, я покосился на Виктора, который опирался на дверной косяк. Его тело заметно обмякло и, казалось бы, расслабилось, он, как и всегда, едва заметно щурился, однако я заметил в его взгляде легкую настороженность.

- Всё в порядке, - произнес я, ощущая боль в челюсти, - просто я, кажется, иссяк.

- Я тоже,- вздохнул Виктор, однако вместо того, чтобы вернуться к остальным, расположился в кресле. Руки с узловатыми пальцами расслаблено лежали на широких подлокотниках, свет отражался в черных волосах Виктора ломаным белым зигзагом. Я рассредоточил взгляд, и силуэт Виктора расплылся в зоне нерезкости, а на фоне размытой человеческой фигуры повисла отчетливая цепочка торшера, оттягиваемая вниз лаково-черной каплей.

Я снова закрыл глаза, и безрадостные мысли хлынули в голову, словно вода в пробитое днище корабля. Скажи мне кто пять лет назад, что сегодня я буду проводить досуг именно так и именно здесь, я бы ни за что не поверил. Теперь, конечно, было понятно, что к этому привела стройная цепочка событий, которые с каждым разом становились всё абсурднее, да и без склонности сбегать от проблем тоже не обошлось. Какое-то время мне прощали слабоволие, однако потом я внезапно осознал, что повзрослел.

Осознали это и остальные, которые вдруг стали требовать от меня принятия каких-то решений, они захотели, чтобы я выплывал сам, а я не захотел выплывать. По крайней мере, таким способом, которого от меня ожидали. В детстве мне прививали мечты о будущем – не грандиозном, но всё же хорошем. Говорили даже, что я далеко пойду. Зашел-то я далеко, вот только не туда. Было бы гораздо честнее, если бы меня с трех лет настраивали на должность менеджера по продажам, на то, что собственная квартира появится лишь в том случае, если я убью на это десять лет молодости, однако ни о чем таком меня не предупреждали, а вместо этого внушали какую-то чепуху. Несбывшиеся надежды, запоздалая социализация, поганый характер – и вот я здесь, в этой точке путешествия. Отклонился от намеченного маршрута.

«Нужно отвлечься», - подумал я и открыл глаза.

Как всегда: три-шесть часов небывалой близости с окружающими и последующие два дня, переполненные крайним недовольством, унынием и беспокойным сном. Я твердо пообещал себе не брать кредиты в банках, но сейчас делаю именно это – беру в кредит собственное счастье, чтобы промотать его за несколько часов, не размазывая тонким слоем по череде дней. Переживаю катарсис, как завещал Аристотель. Стоит ли оно того? Иногда мне кажется, что да, иногда кажется, что нет. Сейчас считаю, что стоит.

Метаморфозы всегда были одинаковы и поначалу пугали, однако они происходили настолько часто, что я к ним привык и стал расценивать такой ход вещей как нечто естественное. Детские мечты превратились во взрослые проблемы, я стал тем, кем я стал, приход[6] неизменно сменяется отходняками[7], а обоюдная любовь – такой же обоюдной неприязнью. Неизменный цикл умирания.

[6] состояние опьянения
[7] состояние похмелья

Прежде я пытался как-то справиться с ситуацией, примерял различные точки зрения, менял их на другие, когда они не оправдывали себя, расходясь с реальным течением дел, а потом стало ясно, что гораздо проще не иметь точки зрения совсем. Меньше ожиданий – меньше разочарований.

Я долго не мог понять, что происходит, и в упор не желал замечать точку невозврата. Как и всегда, я осознал всё после, когда плато пошло на спад, а ко мне вернулась трезвость восприятия. Точка невозврата пришлась на сентябрь и октябрь – два месяца, окрашенные черным. В конце октября, прорвавшись сквозь туман в голове, я позвонил Виктору.

- Забери меня домой, - апатично сказал я в телефонную трубку. Это произошло, когда я решил наконец разорвать порочный круг, однако оказался слишком слаб, чтобы сделать это в одиночку.

Спустя сутки плацкарта Виктор оказался на вокзале чужого города и сразу же нашел меня: тощего, заметно угасшего, с как попало собранным чемоданом. Цепляясь за ручку чемодана, я прятал глаза, а под легкое пальто, слишком неуместное теперь, когда до ноября оставалось всего несколько дней, прокрадывались мерзлые порывы ветра. Мое и без того вытянутое лицо истощилось, очертив скулы, а русые волосы прилипли к горячему от температуры лбу, к вспотевшим вискам.

Виктор сразу понял, что произошло, и не стал меня стыдить, как на его месте поступил кто-нибудь особенно высокоморальный. Меня же захлестнуло болезненное осознание – настолько болезненное, что оно могло бы меня добить, однако я не прочувствовал его в полной мере: то ли убитые рецепторы отказывались служить мне, то ли хитрая машина человеческого тела отключила эмоции, чтобы спасти психику от перегрузки.

Я спал почти сутки. Проснувшись, я сразу догадался, что поезд уже на территории моей родной области. Солнце уже зашло, и в сине-черном небе, у самого горизонта растянулась тяжелой темной кишкой длинная туча – осевший заводской дым. Я возвращался в привычное индустриальное чистилище. Темноту пронзали полосатые трубы, из которых валил дым, как из водного, за промзоной виднелись похожие друг на друга панельные дома, увязшие в земле пригорода, словно в трясине, а я смотрел на них и не чувствовал ничего.

Конечно, мой город был не настолько инфернальным, чтобы сравнивать его с Петербургом Достоевского, однако его вполне можно было считать Скотопригоньевском. Низкое провинциальное небо давило на вросшие в фундамент градирни, загазованный воздух, вваливаясь в распахнутые окна, набивался в легкие, а зимой нелепые городские декорации заваливало снегом, который неизбежно превращался в коричневую кашу.

С момента моего возвращения прошло целых полгода.

- Ты опять об этом думаешь? – заговорил Виктор.

Сухо рассмеявшись, я поднял с кровати легкое тело и прошел к подоконнику. В темной ночной бездне качались кроны деревьев, холодно мерцали свинцово-серые лужи и блестели, понуро склонив головы, придорожные фонари.

- Вьетнамские флэшбеки. Иногда так тянет. Даже снятся сны, где я…

Услышав в собственном голосе несвойственное мне злобное веселье, я оборвал фразу на полуслове. Виктор нахмурился, озадаченно поглядев на меня.

- Знаешь, Влад, мне перестал нравиться твой юмор. Ты шутишь, как покойник.

- Не смешно?

- Совсем не смешно.

- Как пострадавший, я имею право иронизировать, - усмехнулся я.

Первые две недели я провел наедине с самим собой, причем, они были лишены рефлексии. Никаких желаний, никакого самокопания, никакого ужаса – я не мог осознать, насколько неадекватно себя вел, потакая одержимости, не до конца понимал, к чему привело мое неуемное желание. Зато потом, когда ступор прошел, я прочувствовал всё в полной мере.

Один и тот же цикл: нарастающая эйфория, пик чувств и постепенное угасание. Постепенное, но не окончательное – иногда тяга возвращается, и я хочу повторить всё снова, хочу всё вернуть, воссоздаю в воображении притягательные детали былого, словно забывая о негативных последствиях, которых было гораздо больше. Один и тот же цикл - что для наркотической зависимости, что для любви.

Бежать от зависимости тяжело - от любой зависимости. Особенно если у тебя мышление аддикта, который так и рвется во что-нибудь влипнуть.

Виктор горько искривил губы:
- Как давно ты с ней разговаривал?

- Вчера, - ответил я, сложив руки на груди, - но недолго. Я в очередной раз сделал что-то не так, и она стала ругаться.

- Ей просто нравилось, что есть слабохарактерный человек, с которым можно принимать наркотики. Вспомни, что она сказала тебе, когда ты решил бросить.

- Что нужно снижать дозировку, чтобы не было неприятностей, - договорил я за него.

- Именно, - Виктор встал с кресла и, сложив руки за спиной, стал ходить по комнате. То и дело он бросал на меня взгляд, в котором уживались укор и крайнее непонимание.

- Бросить? Нет, что ты, это слишком сложно, лучше продолжать бегать по аптекам, изображая мигрень, и употреблять. Потому что в трезвом состоянии ты можешь всё обдумать и принять решение, а так тебе ни до чего нет дела, так ты не сорвешься с крючка.

Сказав это прямым текстом, Виктор перешел черту, которую не следовало переходить. Не знаю, намеренно ли он так поступил, но тем не менее. О некоторых вещах не говорят. Стыдно признаваться, что ты так долго искал человеческое тепло там, где его не стоило искать, и выпрашивал утешение у того, кто лишь взращивал в тебе чувство вины. Я мог лишь представить, как сильно бы меня душил стыд, если бы самоуничижение не сопровождалось наркотической зависимостью. К счастью, половину этого времени я провел в счастливом анабиозе, который сильно смягчил мои впечатления.

Однако даже аптечная анестезия не могла сгладить образ, так сильно отпечатавшийся в памяти. И каждый раз, когда я принимал таблетки, когда я в изнеможении валился на кровать и закрывал глаза, этот образ всплывал перед мысленным взором, не исчезая, не подчиняясь моему контролю. Впрочем, хотел ли я, чтобы он исчезал – большой вопрос.

Таблеткам[8] нельзя доверять – никогда не знаешь точный состав. Каждый раз играешь в рулетку, потому что клиента нужно привлекать чем-то особенным, чем-то интенсивным, и вот клиент принимает МДМА, смешанный со спидами[9] и чем-нибудь еще. Первое – чтобы клиент не выдохся слишком быстро, второе – чтобы визуальная часть была более впечатляющей.

[8] экстази
[9] амфетамин

Именно третий компонент пробуждал образ, постоянно дремлющий где-то в глубине сознания, и в такие моменты её лицо и она сама становились настолько вещественными, что мне даже делалось страшно, хотя я прекрасно понимал, что всё в моей власти, нужно лишь открыть глаза и избавиться от наваждения. Я не открывал.

Я безропотно лежал в дымящейся тьме, а надо мной нависала она. Безмолвие медленно затягивалось петлей вокруг моего горла, бледное лицо слабо просматривалось за каштановыми прядями, на волнах которых играл скупой матовый блеск, а я не мог поверить, что снова вижу её, пусть даже в этом траурном зале, пусть даже её осязаемость и реальность были вполне оспоримы. Из-под полуопущенных век вырывался недвижимый тяжелый взгляд – пристальный и холодный, словно мясник смотрел на кусок сырого мяса, сочащийся кровью, а в тускло-белой руке, над зернистой рукоятью мерцало узкое лезвие ножа.

С каждый днем на шее всё туже затягивалась мягкая петля, а я не замечал этого и лишь метался, как пойманный заяц. Дни превратились в закольцованный ролик: новая аптека ничем не отличалась от предыдущей, а лица фармацевтов наслаивались друг на друга, размываясь и образуя одно лицо – молодое, женское и крайне безучастное. Самый удачный типаж фармацевта. Волоча за собой жемчужно-черную тень, я аккуратно входил внутрь и под затухающий звон дверного колокольчика втягивал слабо уловимый запах лекарств.

Стоило мне озвучить несколько заветных слогов, как между мной и фармацевтом тут же устанавливалось прохладное, но всё же взаимопонимание: я мог сколько угодно кривить лицо в притворной боли, однако фармацевт уже знала, что болен я немного иначе.

Цикл всегда повторялся: на монетнице дрожали тяжелые потемневшие рубли, я забирал сдачу, прятал в карман пальто молочно-белый блистер и снова оказывался на улице. Под фонарным светом дрожали на ветру тускло-желтые листья, холодно бил в лицо сырой ветер, а на ступени крыльца падали зыбкие зеленые отблески. Под ботинками трещали сухие листья, и теплые пальцы взволнованно ползали по белому пластику, по серебрящейся фольге, которая скрывала две мои нормы – десяток кровянистых капсул.

За окном подрагивал чернильно-серебристый пейзаж, покрытый налетом грязи. Я молча лег на кровать, глухо захрипели пружины. Видимо, Виктор понял, что слишком распалился и сказал то, чего говорить не следовало, потому что прислонился к стене и перевел сконфуженный взгляд за окно. Сложив руки на груди, отгородившись от меня, он изо всех сил напускал на себя непринужденный вид, а я смотрел на его профиль, отбрасывающий на стену остро очерченную тень. Я уже видел эту тень, однако тогда она принадлежала не ему.

Она точно так же стояла у стены, и руки были сложены таким же манером. Наступало синюшное утро, на выцветших обоях чернела вытянутая тень её профиля - острого, как скальпель. Меня вскрыли этим скальпелем. А я не сопротивлялся, лишь снова и снова пытался согреть тлеющую тьму, вот только забыл об одной важной детали – моего тепла было недостаточно даже для себя самого. Возомнил себя Данко. Ворошил седеющие угли, безуспешно подбрасывал свои, но хрупкие искры сковывало холодом, и они сливались с опустошенной тьмой.

Загородные дни, бьющие солнцем в глаза, гостиничные встречи среди лазаретно-белых стен, тепло сонных приходов – все эти светлые моменты отпечатались в памяти, как выжженные на коже клейма, но если прежде они были светлыми, то теперь эти моменты лишь сжигают. Стоит увидеть хотя бы одну деталь, и память услужливо подрисовывает остальные, а ты замечаешь, как эта улица похожа на ту, где вы жили, думаешь, как было бы хорошо пройти чуть выше, повернуть направо и увидеть нужный дом. Но там лишь чужой дом, в который ты никогда не заходил, там даже нет тринадцатого этажа, возле него почти нет аптек, и ни одну из них не видно из окон. Потому что нужного дома там нет, нужный дом сохранился лишь в моей голове. И дело даже не в географическом расположении. У меня осталась лишь тяжесть светлых мгновений.

Я снова закрыл глаза, погрузился в дымящуюся тьму, и немота сдавила горло, обхватив его колючей пенькой. Глухо гудела кровь, беспросветная тьма дрожала над её головой, а она нависала над моим отяжелевшим телом. Бледная кисть, охваченная серой манжетой, двинулась с места, и моего подбородка коснулось стылое лезвие ножа. Горячее дыхание вырывалось у меня изо рта и смешивалось с остывшим воздухом этого траурного пространства, колючая петля влечения затягивалась всё туже, а лезвие ножа ползло по коже, извлекая едва слышный скребущий звук.

Сморгнув, я лишился видения, прижал ладони к намокшим щекам и потерянно всхлипнул.

Она была такой вещественной. Что мне теперь делать?

1. спустя пять минут


 Дарья, окруженная полумраком зала, вытянув шею, осторожно всматривалась в черный квадрат дверного проема, занавешенный бамбуковой занавеской. Дверь на балкон была открыта, и нити слабо дергало ветром. Деревянные бусины едва слышно бились друг о друга, а из темноты спальни выталкивало удушающий воздух, пахнущий морем.

 Павлов растерянно стоял у выхода на балкон и не знал, куда спрятать дрожащие руки, а за его спиной косо хлестал дождь, роняя тяжелые, окрашенные красно-синим неоновым свечением капли прямо на пол открытого балкона, на гладкий круг столешницы, на плетеные кресла.

 Дарья перевела на Павлова настороженный взгляд:
- Давно?

- Минут пять назад, - скупо ответил он, покосившись на бамбуковые занавески. Из темноты спальни уже начал сочиться ленивый дымок зажженных благовоний, он оседал в темном воздухе и расползался во все стороны, как рваная паутина или гнилые водоросли.

- Ну-ка пошли, поговорим, - ухватив Павлова за руку, Дарья утащила его на открытый балкон, прямо под дождь. На противоположном здании горели красно-синие буквы, окруженные двойной неоновой рамкой – «ритуальные услуги». Где-то внизу тускло сверкала фарами темная бездна улицы, а на горизонте неровным гребнем возвышались горы – покрытые коричневой скалистой чешуей, зелеными лугами, присыпанные снегом, словно сахарной пудрой. Их неровные очертания врезались в синее ночное небо, как нож в масло.

 Косые капли били по правой щеке Дарьи, где чернели четыре крупных родинки, образующие схематичный ромб – метку пиковой дамы. Прижавшись к стене как можно плотнее, Павлов закурил и в воздух поднялся медно-красный дым, разбиваемый каплями, будто острыми иглами. Узкие ладони с длинными узловатыми пальцами крупно дрожали, впрочем, как и невзрачная долговязая фигура Павлова, а сам он нервно, торопливо затягивался и молчал – лишь неуместно жестикулировал свободной рукой, пытаясь подобрать слова, но ничего не выходило.

 Всем своим поведением он напоминал амфетаминщика, находящегося на тонкой грани между спадом возбужденности и отходняками – по инерции продолжающего веселиться, но веселиться с нарастающей и весьма заметной раздраженностью. Однако Павлов амфетаминщиком не был.

- И что ты теперь будешь делать? – осторожно спросила Дарья. На мокрой щеке виднелись слабые красно-синие всполохи вывески.

- Как что? – спросил он, и к нервозности его тона примешалось удивление. – Останусь с ней. Не задавай глупых вопросов.

- А меня ты на кой хрен позвал?

- Я испугался, - пристально посмотрел на неё Павлов, - не каждый день происходит… такое.

- Дурак! – отчаянно зашипела Дарья, ухватив его за ворот рубашки. – Она же мертвая! Ты и без меня прекрасно знаешь, чем это может кончиться!

- Хватит, - вяло отстранился Павлов, - хватит…

 Тусклый огонек сигареты потух под дождем. Дарья отступила назад, бессильно дыша, пытаясь разглядеть в лице Павлова хотя бы каплю смелости. А он продолжал сжимать в пальцах сигарету, промокшую до самой сердцевины, не обращая внимания на мокнущий рукав, на капли дождя, холодящие лицо и шею.

 Это произошло пять минут назад. Таня металась по простыням, всё её тело выкручивала мучительная агония, а взгляд был до такой степени полон боли, словно эта боль рвалась наружу, как кровь из раны, как ком тошноты, разбухший в желудке, раздувающий его слизистые стенки. Таня кричала, словно олень с простреленным брюхом, глаза закатывались, а крики слабели, превращаясь в надсадный хрип, пока она хваталась за простыни, как за якорь, способный удержать её в мире живых.

 Ничто не вечно. Спустя полчаса мучений Таня перестала дышать.

- Ты еще попросишь у меня помощи, - Дарья угрожающе покачала пальцем, - еще придешь и попросишь. Сам знаешь, чем такое заканчивается…

- Знаю, - тускло отозвался Павлов. Взгляд его шарил по далеким горам, по красно-синей вывеске, по мертвенно-кровавым лужам, разлитым по далекому асфальту.

 Ничего не сказав, Дарья исчезла в зале. Через минуту он услышал, как хлопнула входная дверь, как щелкнул замок, заперев его в этой квартире, отделив от всего остального мира. Он выбросил сигарету за балкон, и она исчезла в каплях дождя, растворилась в пестрой тьме.

 Шагнув в зал, он провел мокрой ладонью по лицу, которое уже покинули неоновые отсветы, оставив ему лишь нездоровую бледность. Павлов медленно раздвинул занавесь, бамбуковые бусины зашуршали во тьме. Он всматривался в полумрак, заполненный ароматом моря, который должен был заглушить трупный смрад следующих дней. Павлова одолевало нехорошее предчувствие.

 Там, на смятых простынях, скрученных, как узлы пеньковой веревки, лежала Таня. Кровь в её теле уже остановилась, и теперь она бледнела, превращаясь в воскового двойника себя живой, теперь её тело коченело, окутывалось внутренним холодом смерти. Вслушиваясь в угасающее шуршание бусин, Павлов медленно подошел к кровати. Шторы на окне были задернуты, но сквозь тонкую щелку пробивался желтый свет далекого уличного фонаря, он тускло-золотистой леской пробегал по белому одеялу, под которым угадывались очертания ног. На прикроватном столике отбрасывала тягучую тень молочно-белая статуэтка ангела, удерживающая ароматическую палочку. Пепел падал на светлую поверхность, как седые осенние листья.

 Павлов всмотрелся в лицо, окруженное спутанными белокурыми локонами. Глаза Тани стеклянно блестели.

- Ты же знаешь, я не люблю, когда она приходит, - хрипло прошептала Таня, нехорошо улыбнувшись.

 «Разбудили», - понял Павлов, и внутри него всё сжалось.

- Каждый раз, когда ты приглашаешь её в гости, ты оскорбляешь меня. Тебя люблю только я.

- Извини, - пробормотал он, съежившись, сжав в своих теплых руках её холодную ладонь, - извини…

 Он закрыл глаза, и его губы прикоснулись к стылой кисти, ощетинившейся костяшками.



2. спустя полчаса


 Таню словно постепенно подменяли: чем дальше заходило умирание, тем агрессивнее она себя вела, поминутно набрасываясь на Павлова, сжимая пальцы у него на горле, однако он лишь терпеливо и бережно сбрасывал её холодеющие руки. Последние остатки внутреннего жизненного тепла покинули Таню, превратив её в жесткий мерзлый остов.

 Таня продолжала набрасываться на Павлова, и у неё были для этого силы, вот только мешало подступающее трупное окоченение. Аромат благовоний не мог заглушить кислый запах посмертной испарины, покрывшей бисерными каплями кожу – размытое полотно красно-синих пятен, под которым сворачивалась кровь.

 В мешанине постельного белья, пропитавшегося испариной, угловато искривлялись руки, ноги комкали простыни, однако Таня, как бы ей не хотелось, не могла дотянуться до Павлова – приподнявшись на локтях, она изнуренно валилась обратно. А Павлов лишь наблюдал, как с каждой секундой мутнеют её зрачки, как холодный пот мертвеца покидает кожу, оставляя взамен лишь сухость, присущую запылившимся предметам, к которым уже несколько лет никто не прикасался.

 Скопление ослабших мышц горестно хрипело, и этот хрип растворялся во мраке спальни, расползался по грязным углам. Спальня наполнилась неживым холодом, она остывала изнутри, как и весь дом – пропитывающийся ночным горным холодом, охваченный негреющим огнем алого неонового света.

 Павлов понимал, что нужно как можно скорее уходить.



3. спустя восемь часов


 Оставаться с человеком, подвергшимся патоморфозе, было нежелательно и даже опасно. Однако многие оставались, не обращая внимания на риск, и Павлов оказался из их числа. Что-то удерживало возле домирающего тела, скорее всего, это было человеческое сочувствие к мертвецу, который уже не был человеком. Бессмысленное сочувствие.

 На хрустально-синее небо выкатилась слепая точка солнца, по горным хребтам и неровной кардиограмме городских крыш прополз пышущий жаром ветер, однако шторы в спальне остались задернутыми, поэтому белесый свет туда не проник. Он лишь скудно сочился через плотную ткань пепельно-зеленых штор, придавая голым стенам трупно-малахитовый оттенок.

 Павлов знал, что скоро воздух заполнит трупная вонь, поэтому благовония горели, не переставая. Когда вонь появится, заглушить её будет гораздо сложнее. Павлов смотрел на окончательно окоченевшее тело Тани и в раздумьях почесывал подбородок, который нервно подрагивал. Все члены мертвого тела окоченели, застыли, и теперь Таня не могла двигаться, что, несомненно, было хорошо: Павлову не понравились ночные попытки Тани задушить его. Патоморфоза обнажала скрытую злобу и выкручивала её на максимум.

 Кровь свернулась полностью, и теперь сухая кожа Тани напоминала грязно-серую промокашку, измазанную чернилами: тут и там темнели кляксы трупных пятен. Одно из них расплылось по левой щеке, перечеркивая прижизненную красоту.

 Крючковато изогнутые пальцы словно окаменели. Таня могла шевелить лишь глазными яблоками, и сейчас её взгляд был прикован к Павлову, но ему трудно было рассмотреть в нем какие-то эмоции – это был остекленевший взгляд, как у белых гипсовых голов безымянных гречанок, которые смотрят на учеников художественных школ. У них были такие же слепые бельма.

 Павлов, стоящий возле кровати, наклонился к пятнисто-серому лицу, и теплые пальцы скользнули по твердому холоду напряженной щеки, сползли на приоткрытые губы, теперь напоминающие пергамент. Таня злобно захрипела, и хрип был настолько глухим, словно доносился из самых глубин замерших легких.

 Не обращая внимания на хрип, Павлов перетащил пальцы на другую щеку, где темнела дегтярная клякса трупного пятна. Он надавил пальцем на темную щеку, и там, где палец вдавился в кожу, образовался размытый бледный круг, а трупное пятно, исказившись, обрело новую форму – свернувшаяся кровь под кожей отползла, не выдержав давления.

- Идиот! – хрипло взвыла Таня, собравшись с силами. – Ты только этого и ждал! Ты должен помогать мне умирать, ты не должен издеваться! И только попробуй уйти на работу... Отпросись, с тебя не убудет!

 Отняв руку, Павлов тут же отступил к пепельным шторам. Легкий дым растекался по воздуху, пропитывая утренний сумрак ароматом моря, смешиваясь с кислым запахом мертвого пота. Приторно-мерзкое амбре забивало ноздри, словно вата, и Павлову захотелось как можно скорее покинуть эту трупную спальню, больше похожую на душную конуру.

- Не смей! – хрипела Таня, беспомощно цепляясь остекленевшим взглядом за Павлова, который подошел к шкафу и достал оттуда пиджак. – Даже не думай, слышишь?! Ты пожалеешь об этом, ты еще пожалеешь!

 Павлов не прислушивался к её угрозам. Он знал, что Таня уже ничего не сможет сделать, а ближайшие сутки ей придется привести в бессильной обездвиженности. Застегнув пиджак на все пуговицы, он вышел из спальни.

 Нужно было отправляться на работу.



4. спустя пять дней


- Ты с ума сошел? – говорила ему в спину Дарья. – Ты подхватишь инфекцию.

 Рабочий день подошел к концу вместе с изнуряющей жарой, которая до этого висела в городском воздухе плотным слоем, а теперь, прогоняемая порывами холодного ветра, растворялась, размазывалась по асфальту. Павлов, не говоря ни слова, шагал по тротуару, под нависшими ветвями яблонь, а слева от него монотонно журчал арык.

 Полчаса назад Павлов сменил офисную духоту на городскую и теперь отправлялся домой, туда, где его ждала Таня. В конце концов, на большее Таня теперь не была способна.

- Я всё понимаю, - раздавался у него за спиной частый стук каблуков, - я даже могу понять, что ты любишь её, несмотря на её скотский характер.

- О мертвых или хорошо, или ничего, - улыбнулся Павлов уголками губ.

- Но как так? Почему? Она ведь только и делала, что третировала тебя, только и делала, что требовала у тебя отчета за каждый шаг. Она закатывала тебе истерики – при всех! Почему все эти дни ты сидишь с ней? Это, в конце концов, опасно!

 На горизонте засверкали синие стекла сапфировой громады – здание Нурлы-Тау нестерпимо мерцало под вечерним солнцем, вынуждая отворачиваться.

 Остановившись, Павлов наконец посмотрел на Дарью. Он молчал и глупо улыбался, словно извиняясь за свое несуразное поведение. На щеках Дарьи розовели румяные линии, очерчивающие скулы, и её лицо разительно отличалось от лица того, во что превратилась Таня.

 Таню еще не постигла судьба умирающего месива, однако трупное окоченение уже прошло. Ткани тела смягчились и начали разлагаться, а само тело покрылось волдырями. Павлов даже не хотел представлять, что же творится внутри тела и как теперь выглядят внутренние органы. Ему было достаточно и тошнотворной внешности погибающего существа.

 Передвигаться Таня не могла, но изредка ей удавалось шевелиться, что, впрочем, приносило ей не радость, а лишь новые мучения. При малейшем движении волдыри, соприкасающиеся с постельным бельем, лопались, заливая белый хлопок мутно-желтой жидкостью. Таня пыталась говорить с Павловым, однако вместо слов раздавался только негодующий хрип, а изо рта и носа шла кровавая пена. По серым щекам медленно ползли багровые потеки, усеянные мелкими пузырями, и скрывались там, где начинался спутанный колтун волос.

- Ты подхватишь инфекцию! – повторила Дарья.

- Это стоит того, - ответил Павлов, не пряча глупой улыбки. В этот момент сложно было не посчитать его безумцем, и Павлов прекрасно это понимал.



5. спустя десять дней


 Спальня, пропитанная запахом гнили и дешевых благовоний, уже не напоминала склеп. Павлов отдернул шторы, и теперь на постельное белье вместо золотистой лески на постельное белье, обнажая всю телесную грязь, падала медная лента света. Когда-то белое белье покрылось засохшими пятнами крови и мутного гноя. Павлов сидел на краю кровати, словно любящий муж, а за широким окном сверкали снежно-голубые горные хребты. В водосточной трубе, что проходила мимо окна, журчала вода: брызги обрушивались вниз и, преодолевая железное устье, разбивались об асфальт. На коленях у Павлова лежал семейный фотоальбом – тяжелый, коричневый, больше похожий на ритуальную табличку колумбария.

 Любой разумный человек не рискнул бы сейчас находиться рядом с Таней.

 Разлагались кровяные клетки, и серость кожи сменилась болотно-зеленым оттенком крайнего умирания. Размякшие ткани и органы начали разжижаться, когда-то стройное тело, не чуждое фитнесса, потеряло прежние отчетливые контуры, расплылось, словно набухающее тесто. Распухшее тело населяли бактерии, тело окружал ореол зловония. Зловоние душило Павлова, словно пара цепких рук, но он стоически держался и не уходил.

 Таня не смотрела на Павлова, даже наоборот, она изо всех сил пыталась отвести взгляд. Отекший шар лица сливался с такой же отекшей шеей, а из набухших губ торчал набрякший язык. Павлов не видел глаз Тани, потому что веки раздулись, оставив для обзора лишь щелки, однако он знал, что видеть Таня еще может. Он мог представить, какая ненависть сочилась бы из её взгляда, будь она живой. Но живой Таня больше не была.

- Смотри, - Павлов поднес к её лицу фотографию, - наша прогулка тем летом. Помнишь?

 Зеленая квашня беспомощно заворочалась на подушках и захрипела – то ли возмущенно, то ли умоляюще. Отекшая глотка теперь не давала даже хрипеть в полную силу, а посмертная слабость не позволяла отвернуться, чтобы не видеть этого фото. И этой жизнерадостной женщины – с надменной улыбкой, светлым облаком локонов, в коротком васильковом платье.

- Ты здесь очень красивая, - размеренно продолжал Павлов, его голос был лишен всяких эмоций. Будто он не разговаривал с любимым человеком, а препарировал крысу.

- Мы тогда хотели мирно прогуляться, - говорил Павлов, пристально глядя в опухоли трупных век, безжалостно держа фотографию у неё перед лицом, - а на тебя вдруг что-то нашло. Взревновала на пустом месте, стала обвинять в том, что я якобы куда-то не туда посмотрел. Помнишь, что было потом?

Зеленая квашня всхлипнула отекшей глоткой. Павлов довольно прищурился, угол рта сильно оттянулся к щеке, обнажив белый оскал:
- Ты ударила меня при всех. Я, конечно же, не стал отвечать. И ты нашла новый повод для обвинений. Тебе не понравилось, что я веду себя как тряпка.

 Отекшее лицо дернулось, хлюпнули раздутые губы, кончик опухшего языка качнулся, словно жирный слизень.

- Когда-то ты была очень красивой, - медленно говорил Павлов, смакуя каждое слово, - но дело было вот в чем – ты жила. А теперь ты не живешь. Ты домираешь, пачкаешь простыни, тебя раздуло, как беременную корову. Где твое прекрасное лицо? Твоего прекрасного лица больше нет, теперь это отекший зеленый блин. Только и можешь, что лежать. Фиолетовый сумрак ночных дворов, теплый песок пляжа, застывшая радость дней – всё это теперь не твое.

 Издав сдавленный смешок, он наклонился к её обезображенному лицу:
- Я помню каждое унизительное слово. Ты на них не скупилась. Я тоже не буду скупиться.



6. спустя две недели


 Утратив всякий интерес к гнилостной луже, оставшейся от Тани, Павлов перестал бывать в спальне. Расслаблено устроившись в плетеном кресле, Павлов отдыхал на балконе. Сытый, осоловелый взгляд медленно ползал по привычному утреннему пейзажу: светло-коричневым морщинам далеких скал, голубовато-серой щетине сосен и пасмурному чугунному небу. В тяжелом небесном полотне свистел ветер, разрывая в клочья облака, и без того похожие на решето.

 Павлов, довольный собой, усмехался и посмеивался сквозь зубы. Колени скрывались под темным пледом, там же грелись холодные руки.

 Издеваться над Таней больше не было смысла. Павлов высказал всё, что хотел, и теперь оставалось лишь ждать. Выцветший колтун, когда-то бывший белокурыми локонами, отделился от кожного покрова и теперь валялся вокруг головы Тани, словно мертвецкий нимб. Ногтевые пластины покинули размякшие пальцы, больше напоминающие куриные лапы. Гниющее растекшееся тело покрылось бархатом трупной плесени.

 Павлов достал из-под пледа правую руку и вгляделся в худую бледную кисть. На внешней стороне ладони, между большим и указательным пальцем, темнело коричнево-черное трупное пятно. Меланхолично хмыкнув, Павлов ткнул пальцем в центр пятна, и свернувшуюся кровь оттолкнуло в стороны. Теперь трупное пятно напоминало черный глаз с белой точкой зрачка.

- Стоило того, - тихо пробормотал Павлов, обращаясь к самому себе.



7. после


 Когда в спальне завелись мясные мухи, Павлов понял, что настало время звонить в ритуальное агентство. Он не желал смотреть на работников венка, которые будут выгребать из спальни мертвую мясную кашу, полную личинок и мушиных яиц, поэтому окончания всех процедур он ждал у подъезда.

 Он сидел, облегченно откинувшись на спинку скамьи, над домами проползало хрустально-синее небо. Покачивались в клумбе узкие колокольчики васильков, а капли слепого дождя падали на прогревшуюся землю, на синие бутоны, на бледное лицо Павлова. Крохотные капли впитывались в костюмную ткань, скатывались по бледной кисти, расползались влажными пятнами по плотному бинту, под которым скрывалось трупное пятно.

 Теперь Павлову ничего не угрожало.

 Таня погибла окончательно. А Павлов, прожив с ней несколько мучительных лет, наконец выполнив задуманное, стал немного мертвым.

 Стоило того.

«Снова опаздывает», - подумал Владислав, однако в этой скупой мысли совсем не было злобы. Мысль была ленивой и равнодушной. Впрочем, как и сам Владислав, который, несмотря на поздний час, проснулся совсем недавно. Закутавшись в душное одеяло, он лежал на боку и не ощущал в себе ни малейшего желания что-то делать, мысль о том, чтобы встать и включить свет, маячила где-то на горизонте, но этим всё и ограничивалось. Всякий раз, когда она появлялась, Владислав отметал её и никуда не шел, сохраняя неподвижность.

Над кроватью моргала синим, зеленым и красным крутая дуга гирлянды. Крохи электрического цветного огня падали на спинку кровати, тускло отражаясь в железе прутьев, терялись в спутанных волосах Владислава и растворялись в темном квадрате потолка.

Ничего не изменилось. В жизни Владислава редко что-то менялось, а если и менялось, то он искренне желал вернуться в прошлое, чтобы этих изменений не допустить. Впрочем, избежать всего можно было лишь в одном случае: если бы мать Владислава в свое время поддалась уговорам родителей и выскребла из себя кровяной сгусток – сгусток, которому уже перевалило за двадцать, который сейчас лежал в темноте и прислушивался к монотонным отголоскам соседского радио. Наполовину глухой старик, о существовании которого можно было лишь догадываться, поскольку за пределы квартиры он выходил крайне редко, слушал радио «Ностальгия». Вместе с ним слушал и Владислав.

Старик жил почти рядом, через стену, однако Владислав почти ничего о нем не знал. Если вдуматься, он даже не знал, жив ли старик в данный момент. У старика не было никого – то ли от него все отказались, то ли он сам отказался от всех, чтобы запереться в своих тридцати трех метрах и слушать песни советской эпохи. Владислав, в отличие от старика, советскую эпоху не застал, и она у него ассоциировалась лишь с одним фрагментом детства. Между городом и дачами, возле железнодорожного переезда, среди ковыльного моря высились опоры так и не построенного моста – грубый куб фундамента и три квадратных колонны, увенчанные бетонной плитой. Ветер трепал пушистые кисти ковыля, травянисто-зеленое море переливалось под ярким солнцем, а опора моста, воздвигнутая во время перестройки, больше походила на руины древнегреческого храма. При виде одинокой опоры Владиславу приходило в голову нелепое словосочетание – «советская античность».

Колосс рухнул, распавшись на пятнадцать республик – остались лишь глиняные ноги. И старик, который видел этот колосс в действии, всего в нескольких метрах от Владислава доживал последние дни. Владислав жил в такой же квартире – одна из ячеек шершавого панельного дома, стандартный метраж. И вполне был этому рад. Здесь ничего не происходило. Почти ничего.

Опершись на локоть, Владислав нехотя приподнялся и вытянул шею. На широком подоконнике, под прямоугольной рамой окна, смутно белел циферблат будильника, перечеркнутый двумя фосфоресцирующими стрелками – половина первого.

Владислав договорился с Митей на восемь вечера, однако Митя, как и ожидалось, опаздывал – нагло и без малейшего стеснения. Митя знал, что ему простят опоздание, даже более того – был уверен, что никто не решится предъявлять ему претензии. Так и было. Встречали его с широкой улыбкой и очень даже искренней радостью. В конце концов, жаловаться было не на что. Владислава не радовала перспектива поездок на такси, так что Митя сильно выручал.

Когда Владислав всё же добрел до выключателя, комнату залил приглушенный свет. Над кроватью всё так же моргала гирлянда, углы полнились легким полумраком, а сонный Владислав, переодевшийся в домашнее и изрядно мятое, сидел на краю кровати и вялыми руками растирал лицо. На противоположной стене висели два плаката: с того, что поменьше, смотрел скорбный лик Достоевского, истощенного чахоткой, а с того, что больше, смотрело тощее лицо Берроуза, истощенного опиатной зависимостью. Достоевский глядел куда-то в пространство, словно обращаясь даже не ко всему миру, а к чему-то высшему, а Берроуз глядел прямо на Владислава. Взгляды у них были одинаково укоряющие.

«…они не такие, как мы», - едва слышно говорил за стеной Макаревич.

- Не такие, как мы… - задумчиво повторил Владислав и растерянно сморгнул. Лицо – пока еще не костистое, но уже слегка похудевшее – застыло в странной гримасе, Владислава охватило странное чувство – нечто среднее между жалостью и отвращением. Однако оно быстро сменилось улыбкой, больше похожей на судорогу. Владислав находил сложившуюся ситуацию очень даже ироничной.

Он содрогнулся сухим смешком. Русые пряди, упав на лицо, коснулись длинного носа и скрыли Владислава от немого укора двух литераторов. Сцепив бледные пальцы в замок, упершись локтями в колени, Владислав опустил голову. Костяшки больших пальцев давили на лоб, со стороны казалось, что он молится – то ли Уильяму Сьюарду, то ли Федору Михайловичу.

Вспомнив, что через три дня должна зайти мать, Владислав тяжело вздохнул. Ему не очень хотелось с ней видеться, точнее, не хотелось, чтобы она видела его. Их связывали отношения матери и сына – но не больше: почти без доверия, почти без любви. Они сонно ненавидели друг друга. Типичная провинциальная ненависть, сглаженная традициями кровного родства.

Владиславу хотелось вырезать из памяти воспоминания о зимних вечерах, проведенных с этой женщиной. Она его баюкала, однако делала это достаточно жестоко. Владислав не желал спать, мать не желала долго с ним возиться, поэтому в ход шли истории о медведях-шатунах, которые не заснули вовремя и теперь бродят по зимнему лесу, разгребая лапами белые сугробы, утробно ревя от тянущего голода, пребывая в трансе усталости и истощения.

Мать не сильно ошиблась: таким Владислав и стал. Во всяком случае, в последние несколько месяцев он всё чаще подолгу не мог заснуть, всё чаще испытывал резко нахлынувший голод, всё чаще бродил сутками, как изможденный шатун.

- Скырлы, скырлы, скырлы… - вкрадчиво напевала мать. Владислав видел нависшее над кроватью лицо – лицо мраморной Гекаты с пустыми глазами. Его мать была красивой, но это была мертвенная красота. Детское воображение легко превращало отчетливые очертания заостренных плеч в лезвия, а костлявые руки – в ободранные медвежьи лапы.

- Скырлы, скырлы, скырлы… На липовой ноге… На моей коже сидит… Мое мясо варит… Засыпай, Владик.

Ближе к двум часам ночи Владислав наконец услышал стук в дверь. Конечно же, это был Митя. Он стоял у порога, развязно откинув голову чуть вбок, спрятав руки в карманы коричневого пиджака, задумчиво уставившись куда-то в потолок. Услышав скрип двери, он словно вспомнил, к кому и зачем пришел.

- Привет-привет, - скороговоркой поздоровался Митя и шагнул в квартиру, не забыв крепко пожать руку Владислава.

- Хочешь чай? – спросил Владислав, глядя, как он ходит кругами по залу.

- Нет-нет, - так же быстро ответил Митя, весело покосившись на него.

От наметанного взгляда Владислава нельзя было скрыть ни влажный блеск глаз, ни легкий тремор нижней челюсти – узкой и слегка выдающейся вперед, что придавало Митиному лицу несколько хищный и инсектоидный вид.

Владислав молча вернулся на прежнее место. Кровать отрывисто скрипнула.

«Скырлы, скырлы», - мрачно подумал он, однако на губах у него показалась довольная улыбка. Длинные пальцы Мити заползли в карман пиджака. Рассмотрев два крохотных свертка, обмотанных черной изолентой, Владислав улыбнулся чуть шире.

Изолента, которой было больше, чем казалось на первый взгляд, витками оседала на пол, расползаясь черными змеями. Длинные пальцы шевелились отрывисто и быстро, а сам Митя часто и протяжно шмыгал носом.

Владислав не знал, как охарактеризовать установившиеся отношения. Безусловно, в последнее время он виделся с Митей часто – даже чаще, чем с близкими друзьями. Однако знал он Митю уже давно, так что однозначного ответа не было. То ли друг, то ли дилер. Сложно сказать.

Работать Митя начал год назад и за этот год сильно изменился: оброс цинизмом и большим количеством знакомых, которые пытались набиться к нему в друзья. Первое было неудивительно – работа с людьми, в принципе, способствует зарождению цинизма. Второе было очень даже ожидаемо, но Митя держался. Тут и помогал цинизм.

Во время одной из встреч Владислав обратил внимание на странный факт: во время дружеских разговоров тема нелегального заработка Мити умалчивалась. То ли его собеседники опасались упоминать этот факт, считая, что после этого Митя будет видеть в их поведении исключительно корысть, то ли они считали это постыдным. Хотя последнее, учитывая контингент, было довольно странно.

- У тебя, я смотрю, тусня намечается? - спросил Митя, сбрасывая на пол последние мотки изоленты. Протянув Владиславу ладонь, на которой лежали два зиплока, он застыл сутуловатым вопросительным знаком. Владислав покосился за правое плечо Мити – на Достоевского, который явно не одобрил бы его привычки, а потом за левое плечо Мити – на Берроуза, который тоже не одобрил бы, но уже по другой причине: тот не любил всё, от чего дрожат руки.

- Есть немного, - скупо ответил Владислав и цепким движением утащил оба зиплока с ладони Мити. Тот покосился на сжатый кулак Владислава:

- Немного, ну-ну. Кто будет-то?

- Из коммуны ребята придут, - пробормотал Владислав, вглядываясь в первый зиплок. Под тонким целлофаном виднелись две таблетки – оранжевая и синяя.

- Короче, смотри, - начал Митя, от которого не укрылось любопытство Владислава, - тех, которые ты брал раньше, не было, но эти тоже должны быть нормальными. Но учти - синяя сильно стимит[10].

[10] ускоряет

Владислав раскрыл второй зиплок, где виднелся снежно-белый порошок мефедрона[11], и в нос сразу же ударил запах отбеливателя и ванили. Однако смущал едва уловимый и смутно знакомый запах, которому здесь явно было не место. Силясь вспомнить, где же он с ним сталкивался, Владислав принюхался и узнал почти неощутимые нотки. Нотки глицина.

[11] наркотический стимулятор

Следовало бы спросить Митю, в чем дело, или хотя бы неодобрительно покоситься, однако Владислав не сделал даже этого. Смысла не было: Митя знал, что никаких претензий не будет.

- Вам грамма не хватит на всех, - заметил Митя, щелкнув зубами. Он ходил по залу, сложив руки за спиной, его одолевала жажда бессмысленной деятельности.

- А это не на всех. Это мне на два дня.

- К тебе же мать через три дня приезжает. Нехорошо. Проспишь.

- Невелика беда, - буркнул Владислав. Он поймал себя на мысли, что проспать визит матери было бы действительно неплохо. Меланхоличность Владислава ей никогда не нравилась, да и вообще она в нем, мягко говоря, сомневалась. Но если раньше её сомнения можно было опровергнуть, потому что Владислав был вполне воспитанным и прилежным, то теперь она получила в руки карту, которую невозможно было отбить.

- Ты всегда был грустным, - говорила она, глядя не на Владислава, а куда-то сквозь него, - и миру ты ничего не дашь.

- Я, кстати, тоже приду завтра, - безапелляционно заявил Митя, резко развернувшись к нему. Он замер и теперь стоял на месте – едва заметно покачиваясь, держа руки за спиной, пристально глядя на Владислава. Владислав поймал немигающий взгляд блестящих черных глаз, и ему вдруг стало некомфортно.

Митю никто не звал, но он прекрасно знал, что ему не откажут.

- Конечно, - кивнул Владислав, - приходи.

- Только я могу немного опоздать. Я устал, и мне действительно надо немного поспать, хотя бы четыре часа, потому что… Минуту.

На последней фразе извиняющийся тон Мити стал раздраженным, и длинные пальцы снова полезли в карман. Прижав к уху телефон, Митя снова принялся мерить шагами скромный зал:
- Можно, почему нет? Только приехать не смогу. Да какая наличка, какая наличка? Закрыто, а я здесь при чем? Возле моего дома есть терминал, киньте там. Нет, ты не понял. Я ничего не могу сделать, пока вы не пришлете мне деньги. Да понимаю, что вы хотите, но какой разговор без денег?

Митя вышагивал от стены к стене, покачивая отощалым телом, по очереди выбрасывая вперед худые ноги, нервно и избыточно жестикулируя свободной рукой.

«…кружит голову, как в детстве карусель», - тихо пел в соседней квартире детский хор.

Почти всё детство Владислав провел в доме бабушки, и дом был хорош всем, кроме одного – он кишел пауками, которых бабушка поливала кипятком, а Владислав настороженно сторонился. Пауки жили и в бане – в небольшом прямоугольном окне, больше похожем на встроенный в стену аквариум. Между двумя стеклами было достаточно пространства, чтобы несколько пауков, заползшие еще не стадии строительства, заплели узкую клеть окна провисающей сетью паутины и даже расплодились.

Строительство замуровало их, и выбраться они уже не могли. Они доживали, вяло ползая по запылившемуся навесу паутины, изредка поедая мошек, рвано подергивая длинными угловатыми лапами.

Митя двигался так же, как те пауки.

Когда Митя перебирал со спидами, его начинало подергивать, и всякий раз, когда Владислав это видел, ему вспоминались банные пауки – жирные черные точки, которые перемещались в гуще паутины настолько лениво и дергано, что это вызывало у маленького Владислава тошнотные позывы. Кончилось всё предсказуемо: сначала пауки пожирали мошек, а затем принялись друг за друга. На идиллический вид соседнего участка неизбежно накладывался мертвенный фильтр – густые сплетения паутины, среди которых виднелись засохшие тельца с ломаными лапами.

«…не будь ко мне жестоко, жестоко не будь»

- Только я сам не смогу забрать, придется вам ехать. Закидывайте, и я вам адрес пришлю. Вот и отлично.

Видимо, деловой разговор подошел к концу, потому что Митя вдруг улыбнулся, оскалившись сжатыми зубами и верхней десной:
- Я, кстати, знаю, что вы завтра у Ширяева собираетесь. Откуда? Сам-то как думаешь? Приду, само собой.

Владислав убрал оба зиплока в нагрудный карман и отвел взгляд в сторону, стараясь не вслушиваться в торопливую болтовню Мити. Он был разговорчивым сам по себе, а уж в таком состоянии заткнуть его было невыполнимой задачей.

Задумавшись, Владислав не заметил, как Митя убрал телефон в карман, и пришел в себя, лишь ощутив отрывистое похлопывание по плечу: Митя прощался. Выпроваживать его не было необходимости: мыслями Митя был уже не здесь, а ноги быстрым шагом уносили его из квартиры.

Рассеяно заперев за ним дверь, Владислав попытался успокоиться, однако унять острое желание так и не смог: нагрудный карман словно жгло, а мысли, которые Владислав пытался направить в мирное русло, упорно рассыпались, возвращаясь к одному и тому же пункту. Оставалось только одно – лечь спать.

«Завтра, - подумал Владислав, успокаивая себя, - завтра всё будет хорошо»


***


Под распахнутыми глазами Владислава темнели широкие фиолетово-серые дуги. Вторые, третьи сутки – Владислав пытался заснуть, но вместо этого проваливался в поверхностную вязкую дрему, в тяжелый трехсекундный кошмар, где были спрессованы все его незримые страхи, где темноту зала прорезали яркие вспышки – злобные, недобрые, подкрадывающиеся. Бледнеющие траектории – синие, красные, зеленые – плавно сливались с тьмой. Синий снаряд, растворившийся в желудке и добравшийся до печени, делал свое дело. Разогнанный мозг Владислава не желал успокаиваться и думал обо всём сразу, перед его мысленным взором мелькали тысячи отчетливых образов, сливающиеся в один пестрый тошнотворный коллаж, который чья-то невидимая рука комкала, словно лист ненужного черновика, и швыряла Владиславу в лицо.

[Скырлы-скырлы. Голос утренний в серебряной полосе. Одна дорога, две, три, четыре, седьмая похожа скорее на широкополосное шоссе. Эффект накапливается, и седьмая бьет в мозг финальным крещендо: глаза закатываются, качаешься, как камлающий шаман, челюсть ходит ходуном. Мне триста лет, я выполз из системы[12]. От мхатовских представлений в аптеках к стимуляторам амфетаминового ряда. Второй раз соскакивать намного легче: морально готов к внезапным флэшбэкам, нахлобучкам[13], снам, где закидываешься[14]. На липовой ноге, на березовой муке.]

[12] наркотическая зависимость
[13] возбужденное состояние перед приемом стимулятора
[14] принимать наркотики перорально

Изо всех сил зажав уши ладонями, Владислав уткнулся лицом в подушку – вокруг него неудержимо сдвигались стены усиленных звуков, целые каскады прежде незаметных шумов. Каждое движение глазных яблок порождало в голове гулкое эхо, разносимое по стремительно шуршащему кровотоку, сердце стучало легким колотьём.

[Кружит голову, как в чреве. Не смотри на меня, ненавижу, когда ты так смотришь. Скырлы-скырлы. Лучше бы ты выскребла кровяной сгусток, лучше бы выскребла будущего торчка. Всем было бы лучше – даже мне. Они не такие, как мы. Они не впадают в спячку, они бродят по зимнему лесу и клацают зубами, шатаются тощими телами. Зачем ты рожала меня? Все спят, спят, один я не сплю.]

Трехминутный кошмар – затхлый, тесный, как промерзший чулан. То ли Владислава тащило к расщелине золотых искр, то ли расщелина неслась к нему. Расщелина щетинилась острыми бритвенными краями, слепящие золотые искры визжали, мчались к Владиславу. Комковатая злоба цветного огня забивала нос, забивала легкие. Владислав не мог дышать, а ядовито-яркие огни звали к себе. Владислав завопил сквозь сон и подскочил, вцепившись в одеяло до белизны в костяшках. Распахнутые глаза смотрели перед собой черными плошками зрачков, набухали слезами, и тяжелые капли бежали по тощеватым щекам.

[Аптека, аптека. Триста рублей за блистер, триста рублей за блистер, триста рублей за блистер. Тело дергается, бьется конечностями по кафелю ванной. Скырлы-скырлы. Синие губы, восковое лицо, разинутый рот набухает пеной. Был каждый день зловредней и черней. Кровавые капсулы на ладони, пересохло во рту. Кат[15], кат, кат. На своем ложе убит.]

[15] катадолон

Владислав беспомощно хрипел, пытаясь проснуться. В зал прокралась черная фигура, сочащаяся жаждой чужой смерти. Разглядев нависшее над ним лицо, Владислав надсадно закричал, как не кричал никогда в жизни. Он разглядел лицо матери с пустым взглядом, похожее на посмертную маску. Владислав хотел, чтобы кто-нибудь его разбудил, но спящее тело лишь стонало, а рядом не было никого, кто мог бы ему помочь.

[Митя, я в сопли. Я начинаю тонуть. Ты всегда был грустным. Ты ничего не дашь миру. Скырлы-скырлы. Мир оказался грязней – почему вы не сказали об этом, почему не предупредили, что год от года будет становиться лишь хуже? Почему лицемерно умолчали о том, что каждый год лишь приближает к смерти, что детство не вернуть и не воссоздать - даже химическим волшебством МДМА? Кат объел мясо на моих костях, амфетамины[16] объели мясо на моих костях. Мое мясо, твари.]

[16] наркотический стимулятор

Мать потянулась к Владиславу костлявой рукой, вцепилась в тошнотный калейдоскоп перед его глазами и скомкала его, звучно хрустя бумагой. Мятый комок ударился о лоб Владислава и отскочил на пол. Над Владиславом нависала ободранная медвежья лапа, лишенная шкуры, а мать, приблизившись к его лицу, щелкала вытянувшимися челюстями.

Владислав беспрерывно убегал, ныряя в темные лабиринты, где ему выворачивали руки, хватали его за горло и засыпали в рот пригоршни таблеток. Владислав хрипел сквозь эту пригоршню, пытаясь вырваться из цепких лап шатуна, который силой заталкивал алые капсулы прямо в горло.

[Митя, Митя, я в сопли. Ты ничего не дашь миру. Голос, голос спрашивает скоростного[17]. Скырлы-скырлы. Ты брал амфетамины не раз. Ты всегда был слабым. Кровь из носа, сопли с примесью глицина – а больше ничего и не надо. Дорога по Базарбаева, дорога эм-ди-эм-эй[18]. На липовой ноге, на березовой муке.]

[17] наркоман, употребляющий стимуляторы
[18] МДМА

Проснувшись по-настоящему, Владислав ухватился за лежащий под подушкой железный половник и испуганным взглядом обвел зал.

- Она на кухне! - прошептал Владислав сквозь сжатые зубы и понес крупно дрожащее тело туда, где затаилась в засаде его мать. Раздался то ли злобный, то ли плаксивый вопль:
- Лестница! Митя, она лезет по лестнице!

Митя не замедлил оказаться рядом с Владиславом и мягко, но настойчиво ухватил его за плечи. Уже в который раз пробормотав успокаивающие слова, Митя повел его обратно к кровати, нервно оглядываясь на темное кухонное окно, в котором отражалась спинка стула – лестница, по которой мать Владислава должна была лезть на шестой этаж.

[Я в сопли, Митя, я в сопли. По дороге, на которой нет следа. Ни следа не остается – всё всасывается в слизистую, втирается в десны, бережно собирается влажным пальцем - с визитки нарколога, с купюры, со стеклянной столешницы. Скырлы-скырлы. Спи спокойно, избитый, в крови. Миллениал с завышенными ожиданиями ударился о прибрежные камни, и окровавленное тело утягивает на дно. Я всего лишь хотел радости, у меня не было желания бороться со страхом смерти, не было желания бороться с наркозавимостью. Не об этом я мечтал в детстве. Они врали мне, врали во всем: обещали хорошее будущее, пророчили черт знает что. Мне осточертело смотреть на этих лицемерных улыбающихся блядей. Все спят, спят, один я не сплю.]

- Осточертело! - невнятно мычал Владислав, содрогаясь в рыданиях, скорчившись на кровати, как эмбрион. – Видеть не могу этих блядей!

Дрожа то ли от громких рыданий, то ли от переизбытка стимуляторов, Владислав размазывал по лицу слезы и кровавые сопли. Нижняя челюсть ходила ходуном, засыхали бледно-красные разводы, измаравшие сухие искусанные губы и белую зубную эмаль.


***


- Как меня зовут? Сколько пальцев видишь? Как ты себя чувствуешь?

Владислав вяло уворачивался от пятерни, которая маячила перед глазами, пытаясь сообразить, что происходит. Митя же пытался добиться от него хотя бы какого-нибудь ответа, а на лице его была написана неподдельная тревога.

«Значит, больше друг, чем дилер», - подумал Владислав.

- Как ты себя чувствуешь? – в очередной раз прошептал Митя, заметив во взгляде Владислава проблеск осознанности.

- Уле-еле, - вяло промычал Владислав, ощущая боль в носоглотке. Он обнаружил, что лежит под одеялом, а слева по-прежнему мерцает дуга гирлянды. Серое утро пробивалось в окно и расстилалось по полу бледными квадратами.

- Раз способен шутить, то чувствуешь ты себя как минимум приемлемо. Влад, соберись и слушай меня внимательно.

То и дело Митя с тревогой оглядывался на дверной проем, ведущий в коридор, в его лихорадочном шепоте слышалась такая серьезность, что Владислав, простуженно шмыгая, вникал в каждое слово. Он вдруг вспомнил, что сквозь сон отчетливо слышал, как кто-то холодно бранился и беспрерывно колотил в дверь.

«Так это был не сон?» - мученически сморщился Владислав, вдавив пальцы в ноющий висок.

Владислав вроде как помнил происходящее, однако подводило его одно – хронология. Что, впрочем, было неудивительно. Митя же, благодаря подскочившему толеру[19], все эти дни сохранял относительную трезвость рассудка, так что его торопливый рассказ многое прояснил.

[19] невосприимчивость к прежней дозировке вещества

Начало вечеринки Владислав не помнил совершенно – первые пять минут бесследно выпали из памяти. Кислотная[20] составляющая оранжевой таблетки преподнесла неприятный сюрприз, и Владислав, совершенно не ожидающий подобного экспириенса, рухнул в приход, как в глубокую сырую яму. Стены потекли, предметы обзавелись мерцающими красными кромками, и Владислав, конечно же, запаниковал. Однако его успокоили, и на этот раз всё обошлось, но в целом выходные прошли плачевно.

[20] галлюциногенная

«Икея или скайп?» - всплыл в памяти Владислава чей-то вопрос.

«Скайп», - выбрал он. Синяя таблетка тоже преподнесла неприятный сюрприз, но уже амфетаминовый.

- Ты четыре часа ходил по квартире и восхищался всем, что попадалось на глаза, - шептал Митя, словно боясь, что его кто-то услышит, - потому что сожрал полграмма.

- Почему ты меня не остановил? – сдавленно просипел Владислав. Рассказ Мити совершенно расходился с его версией происходящего, в которой четыре часа длились пятнадцать минут. Он нутром ощущал нарастающий дискомфорт.

- Я пришел после того как ты это сделал. Тебя так таращило, что ты трое суток заснуть не мог.

- Что? – переспросил Владислав. Он наконец осознал, что произошло, и это осознание превратило дискомфорт в страшок, который холодным комом обосновался в солнечном сплетении.

- Да почему ты шепотом говоришь? – до Владислава наконец дошла несуразность ситуации.

- Если он там лежит холодный, ты точно сядешь! – донесся из коридора знакомый строгий голос. – Проваливай уже отсюда, дай мне с сыном поговорить!

Митя даже не попрощался – он выскочил в подъезд так стремительно, словно его здесь и не было. Вслушиваясь в гул железной двери, ударившейся о косяк, Владислав морально приготовился к разговору. В дверном проеме показалась рослая фигура матери. Сев в кровати, Владислав сделал то, что так любил делать при встречах с ней – придал своему взгляду нечто среднее между тяжелой томностью и отвращением. Нужно было лишь расслабить веки, чтобы они вяло наползали на глаза.

Мать ничуть не изменилась, она почти не отличалась от образа из его детских воспоминаний: тот же мраморный лик Гекаты, тот же пустой взгляд, та же мертвенная красота. Вот только на мраморном лице появились штрихи возрастных морщин, а мертвенная красота, прежде намекавшая на роковой шарм, стала красотой чучела, над которым поработал таксидермист. Красивого, нервного и худого чучела. Не изменился только взгляд, который дарил нежность всем, кроме Владислава.

- Как ты вошла? – спросил Владислав. На ходу расстегивая пуговицы пальто, мать подошла к его кровати. На серых квадратах пасмурного света отчетливо выделялись грязные следы сапог. Правое запястье матери охватывал тяжелый гранатовый браслет – массивная кровяная гроздь, тускло мерцающая темными гранями и напоминающая скорее сырую говяжью печень.

- Стоило сказать про милицию, и он сразу же открыл. Можешь не врать, что вы все выходные пили. Если бы ты пил, у тебя бы лицо отекло, - перекосив плотно сжатые губы, она перевела пустой взгляд на широкий подоконник, где лежала желто-синяя визитка с номером нарколога, - неужели пригодилась?

- Пригодилась, - скупо ответил Владислав и, потянувшись рукой к подоконнику, ухватил визитку. Проведя по мятой кромке визитки пальцем, он собрал то, что осталось от мефедрона, и втер в десны. Рот наполнился горечью, Владислав недовольно искривился.

- Идиот! – выпалила мать.

Он прекрасно понимал, какие претензии сегодня услышит и каким тоном они будут высказаны. В конце концов, он прожил с матерью двадцать три года и хорошо изучил её привычки. А вот она его привычки не изучила: два аддиктивных эпизода так и остались незамеченными, а резкие перемены в характере её не насторожили. Если бы Владислав не рассказал ей, она бы даже не узнала.

Из-за каскада туч вышло утреннее солнце, на пол брызнул хрусталь медово-желтых отсветов. За стеной, в квартире старика, раздался дребезжащий звон стационарного телефона.

- Сама же говоришь, что я всегда был грустным. Чему ты удивляешься?

- И что я могла с этим сделать? – спросила мать, уперев руки в бока. Утренний свет не придавал её выцветшему лицу свежести, он лишь жирнее очерчивал морщины и проступающие пигментные пятна.

- Отвести меня к врачу, например, - медленно произнес Владислав, улыбаясь одними уголками длинного рта.

- Чтобы он тебя таблетками пичкал?

- А теперь я сам себя таблетками пичкаю. Вариант с врачом был бы гораздо лучше, ты не находишь?

Возможно, в какие-то моменты она была хорошей матерью, а Владислав – воспитанным и вежливым ребенком. Но какое значение имеют эти моменты, если в итоге ситуация становится удручающей? В прошлом году Владислав нашел хорошую работу и ввязался в болезненные отношения с женщиной старше себя. Однако мать сочла работу несерьезной, а женщине Владислав так и не угодил. Иногда мать разговаривала с ним, как с тупым, впрочем, женщина этим тоже не брезговала.

Каждая попытка понравиться вызывала у матери всё больше недовольства, и когда амфетаминовая нервозность избавила Владислава от излишнего воспитания, идея о святости кровного родства расплылась, как чернила на мокрой бумаге, а суровая фигура матери покинула бессознательное. Гештальт закрылся.

- Владик, ты меня позоришь, - огорченно сообщила мать, поглаживая костлявыми пальцами бурый мех воротника.

- По плодам их узнаете их, - издал Владислав сдавленный смешок.

Уходила мать, как заслуженная актриса – с драматическим молчанием, напустив на себя настолько скорбный вид, что Владислав, будь он на несколько лет моложе, поддался бы манипуляции. Однако теперь достучаться до его чувства вины было сложно.

Солнце поднялось выше, и по полу иссиня-черными трещинами поползли вытянутые тени голых ветвей. Теплая комната наполнилась тишиной и размеренным дыханием засыпающего человека. Недужные лица Достоевского и Берроуза глядели с прежним укором, однако Владислав не замечал этого – он наконец-то забылся крепким, безмятежным сном.

 Мясной рынок располагался под крышей здания, выполненного в стиле советского конструктивизма, в брюхе зеленого монолита с резкими зигзагами лестниц и непрерывными рядами широких окон под самым потолком. Геометрически ровная линия стекла, пересекаемая лишь строгими линиями белых рам, тянулась по всему периметру здания, и в полдень солнечный свет, просачиваясь через обилие окон, золотящимися отрезками лучей падал на прилавки, заваленные мясом, синие фартуки продавщиц и железные весы – похожие на слепые перископы, усеянные чешуйками отслаивающейся темно-синей краски.

Однако я пришел не в полдень, а на два часа раньше, и мясные ряды пока окутывал лишь рассеянный свет дня, смешанный со скупым искусственным свечением белых ламп. Я стоял в галерее, которая соединяла торговые ряды с мясным рынком, слева и справа от меня, под потолком, располагалось по пять широких оконных квадратов. Запрокинув бледное лицо, лишенное загара и здорового румянца, я увидел прямоугольник городского пейзажа: выкрашенную зеленым стену другой галереи, солнечный блик на её темной покатой крыше и жемчужно-голубое небо. Белые рамы, кажущиеся черными, четырьмя прямыми делили прямоугольный отрезок на пять сегментов.

Сунув руки в карманы брюк, я понес свое нескладное длинное тело под высокий потолок мясного рынка, и в нос сразу же ударили тяжелые запахи сырого мяса и вымытых хлоркой полов. Внутри, как и снаружи, не было ни одной плавной линии, трудно было представить более угловатое и лаконичное помещение. Потолок подпирали толстые четырехгранные колонны, опоясанные на уровне второго этажа коричнево-белым бортом балкона. На балконы можно было подняться – туда вели похожие друг на друга зигзагообразные лестницы. Под балконами продавали рыбу, а на самих балконах, в квадратных пустотах колонн, скрывались дешевые закусочные. Можно было рассмотреть людей, которые там завтракали, окидывая меланхолическими взглядами раскинувшийся под ними мясной пейзаж из холодного железа и сырой плоти.

Каждому виду мяса полагался свой ряд. За железными прилавками, устланными плотным сукном, говорливо пили утренний чай кустодиевские женщины в синих фартуках, а работники рынка, напевая что-то в вылинявшие усы, катили перед собой тележки с пластами сырого мяса. Тележки были родом из 70-ых годов, железные поддоны тоже покрывало плотное сукно, а с ручек облезала краска.

Шаркающей походкой я миновал прилавок, где на длинной стойке, нанизанные на крюки, висели толстые срезы сырой говядины. Тускло-красный цвет мяса местами переходил в бледно-коричневый, на нем, как реки на географической карте, выделялись белые прожилки жира. Однако говядина меня совсем не интересовала. Мне нужна была свинина.

Добравшись до следующего ряда, я без колебаний вступил в коридор сырого свиного мяса – холодных кусков плоти самых разных форм и размеров, прошедших не такой уж и длинный путь от познающих мир поросят до обескровленных, выпотрошенных и разделанных туш. От детства до посмертия свиней отделяло лишь одно – человеческая этика. Поросятам умиляются, о гипотетической смерти таких трогательных существ даже думать лишний раз не хочется, а взрослые свиньи уже материал для пропитания, их убийство способно накормить людей. К тому же, убивают этих свиней безболезненно, да и разводят именно на убой, а не для счастливой жизни домашнего питомца. Когда дело доходит до этических оправданий, люди становятся весьма изобретательными.

Дребезжали колеса тележек, гортанные и визгливые выкрики раздавались настолько часто, что я не мог уловить ни секунды тишины, а слева и справа от меня лентами кинопленки раскинулись сырые детали анатомического конструктора. Опираясь на ровный срез жирового воротника и шейных позвонков, щурились темными щелочками невидящих глаз свиные головы. В них почти не было красноты, лишь бескровная восковая желтизна. Я видел такие восковые лица только у эпилептиков и некоторых наркоманов, которых застигал врасплох эпилептический припадок. Один раз и мое лицо было такого цвета, но я этого, конечно же, увидеть не смог.

За спиной взвизгнули колеса тележки, и я отступил вбок, пропуская вперед чей-то серый фартук, руки, покрытые темным загаром южного солнца, и нагромождение уже выпотрошенных, но еще не разрубленных свиных туш – обезглавленных, лишенных конечностей, с пустыми дырами вместо брюха. В мертвенной желтизне замерших туш едва проглядывались размытые кровянистые пятна, больше похожие на расползшиеся по воде акварельные штрихи.

С неохотой скользнув взглядом по выпотрошенным остовам, которые, как и всякое живое существо после смерти, выглядели довольно жалко и хрупко, я повернул голову и увидел прямо перед собой пластиковый контейнер. За ним маячил синий фартук, а контейнер был полон сизовато-розовых свиных ног с угловатыми копытами и ровным срезом, обнажающим мясо, жир и белую точку кости.

Я редко вспоминал о событиях совсем уж далекого прошлого. Однако в последнее время принимал МДМА чаще, чем следует, вследствие чего стал излишне сентиментальным. Увидев эти трупно-розовые свиные ноги, я вспомнил о событиях, в которых даже не участвовал, а был, скорее, сторонним наблюдателем. В 2002 году мне было десять лет, а государству, где я жил и живу по сей день – одиннадцать. Пейзаж за моим окном ничуть не изменился: серо-зеленые кроны далеких деревьев, восточная промзона и дымящие заводские трубы. Таким он был семнадцать лет назад, таким он остался, таким и будет - завтра, через месяц, через год.

Справа от лабиринта панельной застройки, где прошли мое детство с отрочеством, располагался Алюминстрой - район, усеянный хаотично расположенными двухэтажными постройками, временными жилищами, которые возвели еще в пятидесятых годах, которые предназначались для рабочих алюминиевого завода и их семей. Среди густой зелени деревьев и паутины веревок, которые оттягивало к земле мокрое белье, виднелись пыльно-зеленые и бледно-оранжевые приземистые дома. С каждым годом из-под осыпающейся штукатурки всё нахальнее выглядывала сетка деревянных каркасов. Точно так же на упругих зеленых листьях проступают желтые пятна подкрадывающейся осени, а на увядающих лицах появляются морщины – признак неумолимого старения и будущей смерти.

Алюминиевый завод, который и стал причиной появления этого района, располагался на территории восточной промзоны, и у меня за окном дымили именно его полосатые красно-белые трубы. Каждое утро ветер гнал над горизонтом вязкий поток сероватого дыма, а за горизонтом располагалась исправительная колония, впрочем, она была не единственной колонией в городе. Было еще три.

Над нами снимали квартиру два студента, чуть ли не под окнами было две аптеки, от ОВД отделяли пять минут неспешной ходьбы. А чуть левее, через один дом, располагалась точка. Я знал, что там стоят проститутки, но детский разум не придавал этому ни положительных, ни отрицательных коннотаций, воспринимая их как деталь окружающего пейзажа, ничем не отличающуюся от использованных шприцев. Определить возраст проституток было трудно, а особо потасканных можно было запросто принять за бомжих. Некоторые были нездорово опухшими, некоторые – нездорово тощими, а изнуренность их облика всегда оставалась неизменной. Эту изнуренность не мог скрыть даже базовый пакет соблазнительных поз, эротичность которых вступала в диссонанс с внешностью проституток, из-за чего сексуальность сменялась отталкивающей вульгарностью.

Косметические маски скрывали их настоящие лица – недужные, уже немного морщинистые, крайне непривлекательные. Хотя и маски были не лучше. Они были призваны пробуждать похоть довольно низкого пошиба и не отличались разнообразием. На лицах проституток было лишь несколько ярких пятен: неестественно розовый румянец, яркие напомаженные рты и веки, измазанные темным. А под веками скрывались застывшие, будто бы стеклянные глаза.

Все проститутки походили друг на друга, в круговерти лаково-черных сапог, расстегнутых курток, под которыми были выставлены напоказ глубокие декольте, и шишковатых колен, обтянутых нейлоном, трудно было узнать какую-то определенную женщину. Кроме одной. Её можно было узнать всегда.

Её звали Наташа. Казалось бы, она ничем не отличалась от коллег – такое же многоцветное пятно, за которым скрывались нездоровье и социальная неустроенность. Огненно-рыжее каре, доходящее до плеч, фиолетовая, на удивление длинная дубленка и деревянные костыли. Неестественно тощая Наташа болела СПИДом, но её главная особенность заключалась даже не в этом. У Наташи не было правой ноги. В детстве я не понимал, что стало причиной её худобы, что придало её лицу желтушный оттенок и каким образом она лишилась ноги.

Иногда, выглядывая в окно, я видел где-то внизу, на фоне серого асфальта, огненное пятно её волос. Опираясь на костыли, Наташа ловко переставляла вперед единственную ногу и таким образом доходила до арки, где в плохую погоду всегда свистел ветер, через которую можно было попасть в мой двор. Проходило несколько минут, протяжно лязгали двери лифта, и по подъезду гулким эхом разносился отчетливый стук костылей и единственного сапога, опирающегося на массивный высокий каблук. Над нами снимали квартиру два студента, и Наташа ходила именно к ним.

Ходила довольно часто, однако я с ней почти не сталкивался. Это произошло всего один раз. Мне тогда было двенадцать лет, и произошло это, конечно же, в моем подъезде. Стояла поздняя осень. Прошлепав по лужам, я заскочил в подъезд, откусил от буханки хлеба, за которой меня послали в магазин, кусок корочки, шагнул в лифт и уже хотел нажать кнопку своего этажа, однако раздался знакомый стук – монотонный, отчетливый и довольно быстрый, похожий на стук швейной машинки. Бегло преодолев лестницу, стук приблизился к лифту, и между створками возникла тощая Наташа, опирающаяся на видавшие виды костыли. Почему-то у подъезда я её не заметил. Наверное, я был слишком погружен в неспешные предподростковые мысли.

Наташа рывком закинула в лифт сутуловатое тело, слегка изогнувшееся вопросительным знаком, скрытое под фиолетовой дубленкой. Я, конечно же, смутился и надавил на черную обожженную кнопку, где слабо проглядывалась округлая пятерка, даже забыв спросить, какой ей нужен этаж. Однако это и так было ясно – шестой.

Пожалуй, я впервые видел её так близко – нас разделяло примерно полметра. Ехали мы вместе не больше полминуты, и я, несмотря на привитую матерью и бабушкой вежливость, украдкой разглядывал Наташу. Она пару раз посмотрела в мою сторону, однако её взгляд прошел сквозь меня, словно я был для неё чем-то вроде неживой декорации. Наташа прислонялась к стене лифта, где виднелась размашистая черная надпись «дикрай[21]», желтоватый свет лампы падал на её лицо с впалыми щеками, придавая ему совсем уж неестественный вид.

[21] сокращение от жаргонного названия упомянутого микрорайона, «Дикий край»

Несмотря на то, что в его исхудалых чертах просматривались следы былой красоты, я испытал иррациональный страх. Впрочем, иррациональным он был лишь для двенадцатилетнего мальчика. Теперь я понимаю, что вызвало такой эффект. Его вызвала легкая неправильность осанки вкупе с крайне безжизненным лицом. Наташа была жива, однако лицо было неподвижным, словно восковая маска. Фиолетовая дубленка удушливо пахла сигаретным дымом, длинные пальцы с крупными шарнирами суставов лежали на деревянных планках костылей. Уголки рта, очерченного темно-красной помадой, грустными запятыми тянулись куда-то вниз, а подкрашенные серым веки норовили наползти на бледно-голубые, вылинявшие глаза, в которых едва виднелись крошечные зрачки.

Прошло полминуты, и я вышел на своем этаже. Наверху лязгнули двери лифта, дробно застучали костыли.

Воспоминание расплылось, а я снова оказался на мясном рынке, среди удушливого запаха пола, помытого с хлоркой, и трескучего гула разговоров. Мне снова было двадцать три, а прямо передо мной на холодном железном прилавке стоял пластиковый контейнер, до краев наполненный сизовато-розовыми свиными ногами. Ровные срезы обнажали сырое мясо, белый жир и небольшие спилы костей.

Изменилось многое. Временное жилье, в котором уже семьдесят лет жили не только работники алюминиевого завода, начали сносить, чтобы построить на освободившемся пустыре белые кирпичные высотки. Алюминиевый завод остался на прежнем месте. Точка в какой-то момент исчезла, как и Наташа. Наташу зарезали на вызове.

Синий фартук зашевелился, красноватые пухлые руки ухватились за края контейнера, и тот исчез под прилавком. За спиной послышался монотонный скрип. Краем глаза я заметил, что мимо опять проехала тележка, нагруженная выпотрошенными тушами с черной пустотой животов.

Я был зажат в узком пространстве купейного вагона, как будто сплющенного с боков. Слева давили темные лакированные панели, имитирующие дерево, а справа тянулся длинный ряд окон, покрытых снаружи пылью. За темными панелями, освещенными неподвижным солнечным светом, скрывались безмолвные купе, колеса глухо били по рельсам, отсчитывая секунду за секундой, а вагон мерно покачивался. Я стискивал гладкий поручень, тянущийся вдоль окон, и не мог сдвинуться с места. Мятый воротник рубашки забился под свитер, на глаза то и дело, заслоняя обзор, падали спутанные волосы, однако мне было не до этого.

Вцепившись в поручень так крепко, что побелели костяшки, прижавшись лбом к прохладному стеклу, за которым проносились похожие друг на друга километры бескрайних полей, я пытался восстановить равновесие и собраться с силами. Всякий раз, когда я встряхивал головой, взгляд невольно ускользал в бескрайний пейзаж, который всегда оставался одинаковым: блестящее море пшеницы, отделенное от неестественно синего неба тонкой нитью далекого горизонта. Ни одного облака, только палящее полуденное солнце, под светом которого желтизна колосьев лишь подчеркивалась и тоже становилась неестественной. Всякий раз мой взгляд увязал в выжигающей глаза сине-желтой палитре, в бесконечной пустоте, в душной тишине полудня. Казалось, что в безветрии застыла не только пронзительно-желтая пшеница, но и само время, которое текло, как прозрачная вязкая патока. Я не мог оторвать взгляда, а неподвижная тишина, понимая, что я уже на крючке, подкрадывалась чуть ближе. Из окна накатывала жаркая волна паники, и меня мутило.

Силясь прорваться сквозь спутанность сознания, стараясь забыть о сухости во рту, которая слишком навязчиво напоминала о себе, я посмотрел на зеленые цифры табло, тускло светящиеся в конце коридора, и сделал нетвердый шаг. Нужно было добраться до тамбура, но непослушное тело качалось, а ноги заплетались, не желая идти в нужном направлении. Координация подвела, я ударился левым боком о крупную железную ручку, привинченную к купейной двери, но почти не ощутил боли. Даже если бы я ощущал её в полной мере, меня бы это не остановило. Я должен был добраться до тамбура, пусть даже набив по дороге синяков.

Вот только хватило меня всего на три шага.

Одна из темных панелей с тихим шуршанием скользнула вбок, и прямо передо мной из душного купе выскочила Катерина. Последний раз я виделся с ней зимой, на Рождество. Она ничуть не изменилась: всё то же темно-красное платье до колен, больше похожее на футляр, длинные ноги, обтянутые черным капроном, и волосы до плеч, выкрашенные в сине-зеленый цвет. Выступающие скулы и глубоко посаженные глаза залило золотистым светом. Я впервые заметил в лице Катерины симметрию и замер на месте.

- Не подходи, пожалуйста, - пробормотал я пересохшими губами, - видеть тебя не хочу…

К сожалению, Катерина прекрасно понимала, что в минуты слабости меня можно сбить с толку. Катерина осознавала свою власть надо мной, потому и выскочила, услышав мои ковыляющие шаги, чтобы в очередной раз ударить в больное место, а потом предложить помощь. Вот только краем сознания я понимал, что её помощь лишь усугубляет мои проблемы. Именно поэтому и хотел добраться до тамбура.

На перроне меня предупредили, что поезд, пересекая безлюдные поля, движется к морю. Я, конечно же, решил сойти, не доезжая до моря. Звучало всё хорошо, однако реальность оказалась неприглядной. Я пропустил все возможные станции. И сойти с поезда, когда он поедет над морем, уже не представлялось возможным. Конечно, всегда можно спрыгнуть. Но как спрыгнуть с такой высоты и при ударе об воду не потерять сознание? Даже если каким-то чудом я не отключусь, как преодолеть такое огромное расстояние и доплыть до берега, не выбившись на полпути из сил?

Однако поезд шел не так уж и быстро – я мог выпрыгнуть на ходу. Пшеница росла настолько густо, что я не мог разглядеть землю, от одного только вида полей меня чуть ли не тошнило физически, зато по суше я мог добраться до социума – пусть даже до крайности испуганный, пусть даже раненый.

Дверь в тамбуре всегда была открыта, и я брел к ней, невзирая на прескверное состояние. Встречи с Катериной ничто не предвещало, поэтому я оторопел, а в животе похолодело.

- Видеть тебя не хочу, - повторил я с большей решительностью. Однако заплетающийся язык превратил слова в кашу, дополнив мой и без того жалкий вид.

- Не очень-то убедительно, Владислав, - улыбнулась Катерина, и в её улыбке я тоже заметил симметрию, - еще как хочешь.

Поездка слишком опустошила меня - сил не осталось ни физических, ни моральных. Я думал, что смогу сопротивляться, но Катерина стояла прямо передо мной – такая же, как и всегда. Не стоило даже пытаться. Приблизившись, она обняла меня, а я лишь вяло уронил голову ей на плечо. Сухость во рту усилилась, руки безвольно повисли, тело сковало сонным оцепенением. Смутно ощущая, как липнет к щеке красная ткань, я размеренно дышал, а Катерина заботливо гладила меня по голове.

Сознание затуманивалось, постепенно разрывая связи с окружающим миром, и я почти забыл про панику, крадущуюся ко мне сквозь густую поросль неоново-желтой пшеницы, про давящую тесноту вагонного коридора. Веки наливались свинцом, поднимать их становилось всё тяжелее, я делал это скорее по затухающей инерции.

Но она не успела затухнуть окончательно. Заметив краем глаза ноги Катерины, я дернулся.

- Тшш, - прошептала Катерина, запустив пальцы мне в волосы, - тшш...

Я непонимающе моргнул. Из-под прямого, как карандаш, подола платья выползали ноги – длинные, в черном капроне, с костистыми шарнирами коленей. Я затаил дыхание. Из-под подола неспешно выползло второе колено, и черная нога изогнулась ломаной дугой.

Сдавленно прошипев, я ударил Катерину кулаком в живот. Она завопила так, что у меня зазвенело в ушах, и согнулась пополам. Я изо всех сил толкнул её обратно в купе и сорвался с места.

Я правильно действовал. Катерина барахталась на полу, пытаясь подняться, а я выиграл время. Но спутанное сознание и свинцовая сонливость, близкая к слабости, оказались сильнее, и меня снова хватило только на три шага. Тело вдруг повело в сторону, и я обессиленно рухнул на спину. По затылку разлилась тупая боль, а в глазах на миг потемнело.

Когда зрение вернулось, первым, что я увидел, были длинные черные ноги, которые торчали из купе и молотили по воздуху. Катерина отчаянно пыталась встать, ноги дергались так быстро, что сосчитать их я не мог. Но понимал – ног у Катерины теперь было больше, чем две. Они загребали воздух толстыми черными каблуками, а в черном лаке туфель крохотными искрами отражалось нестерпимое сияние полудня.

Ударом в живот я выиграл лишь несколько секунд. Согнувшись в коленях, ноги исчезли, и я понял, что означает это только одно. Опираясь на локти, стуча каблуками ботинок по дрожащему полу, я полз назад. Небо, ограниченное окнами, сочилось синим, размеренный стук колес эхом отдавался в голове, а передо мной неизбежно вырастала женщина с восемью паучьими лапами. Матово-черные шарниры коленей медленно перекатывались, пока женщина надвигалась на меня, и я, ускоренный страхом, даже начал ползти чуть быстрее, однако она не отставала.

Меня преследовала уже не Катерина. Липкая красная ткань сменилась белым шелком, солнце отпечатывалось в нем серебристыми переливами – тусклыми и будто размазанными. Белые волосы обрамляли вытянутое лицо с острым подбородком и блестящими черными глазами, которое, конечно же, было мне знакомо.

В конце концов, это ведь Эффи. Такое не забывается. Последняя наша встреча пришлась на июль, и я не мог её не узнать. Наклонив голову вбок, она не отрывала от меня бесстрастного взгляда. Хотя казалась Эффи хрупкой, её парализующая хватка была гораздо сильнее, чем у Катерины, и если она схватит меня, то уже не отпустит.

- Отойди! – выкрикнул я и понял, что стучу зубами. Быстрое клацанье сливалось с глухим стуком колес. Не переставая ползти, я ощутил, как зародившийся в животе страх дрожью переходит на руки и ноги, постепенно вытесняя тяжелую сонливость.

- А то что? – спросила Эффи, растянув в улыбке пухлые губы. – Что ты сделаешь, Владислав? Может быть, дашь решительный отпор? Знаю ведь, что не дашь.

- Отойди, тварь! – простонал я, стиснув зубы. И даже набрался смелости, но не учел того, что раньше не был таким изнуренным. Теперь, чтобы взять надо мной верх, Эффи даже не нужно было применять физическую силу.

Все мысли вдруг куда-то пропали, сменившись шумным гулом, в котором затерялись и стук зубов, и удары колес о железнодорожное полотно. Звуки исчезли, как будто уши набили ватой, а ухмыляющееся лицо Эффи вместе с сочным синим небом взмыли куда-то вверх. В груди вспыхнул жар, оказавшийся гораздо нестерпимее жара полуденного солнца, я ощутил, как руки и ноги, а за ними и всё тело наливаются леденящим холодом. Губы Эффи шевелились, и хоть я её не слышал, однако всё равно понимал, что говорит она одно единственное слово – «дурак». Я попытался закричать, но лишь беззвучно искривил рот.

«Дурак, - отрешенно повторял я про себя, - дурак, дурак… Дурак…»

- …решил, что всё будет просто? Решил, что отделаешься, как в прошлый раз? Не нужно было верить кому попало, не нужно было меня недооценивать.

Гул в голове стремительно пошел на спад, и далекое бормотание Эффи тут же сменилось чуть ли не визгом. Звуки стали громче, цвета обзавелись дополнительными оттенками. Я больше не ощущал ни дрожи, ни холода, ни страха. Страх сменился безрассудной смелостью.

Я напрягся и вскочил, словно в теле разжалась пружина. Ботинки застучали об пол, за спиной дробно загремели паучьи лапы. Зеленые цифры, показывающие время, оказались прямо надо мной и сразу же ускользнули назад. Не сбавляя скорости, я навалился сначала на одну дверь, а потом на вторую. Стук колес превратился в лающий грохот, лицо обожгло духотой.

Зажмурив глаза, я прыгнул в пустоту и покатился по раскаленной насыпи - в густую поросль пшеницы.

Бледно-синяя нить горизонта медленно окрашивалась тусклым золотом подступающего рассвета, а Владислав чувствовал себя выпотрошенной рыбой. Он поймал себя на том, что уже десять минут стоит перед узким книжным шкафом, который видел молодость его матери, и держит в руках раскрытую книгу в жестком угольно-черном переплете – «Братья Карамазовы», двенадцатый и последний том собрания сочинений.

Взгляд Владислава сосредоточенно скользил по буквам, втиснутым в ровные строки, однако он не понимал ничего из прочитанного – мыслями он был не здесь, а читал механически.

«Ври что хочешь, мне всё равно! Ты меня не приведешь в исступление, как в прошлый раз. Мне только чего-то стыдно… - скользило у него перед глазами. – Я тебя не вижу и голоса твоего даже не слышу, как в прошлый раз, но я всегда угадываю, что ты мелешь, потому что это я, я сам говорю, а не ты!»

Предрассветный сумрак сизой сукровицей стелился по книжному шкафу, по черному ряду пронумерованных томов, сухим и едва заметным блеском лежал на широких листьях фикуса, темно-зеленый цвет которых переходил чуть ли не в черноту.

Владислав смотрел на строки карамазовской реплики, но видел не её, а едва заметный прямоугольный отпечаток посередине страницы. Посторонний не разглядел бы его, однако Владислав знал, что оставило этот отпечаток. В «Братьях Карамазовых» всегда лежал зиплок с мефедроном. Лежал, конечно же, недолго, однако Владислав каждый раз прятал там новый. Но уже месяц здесь не было ничего.

Произошло кое-что, заставившее Владислава насторожиться. Впрочем, сложно не насторожиться, когда твой дилер, употребляющий то же самое, спешно записывается к кардиологу.

Пережив аптечный кризис прошлой осени, Владислав был готов пережить еще один. Он уже знал, что рано или поздно осознанное желание перейдет в область бессознательного, чтобы напоминать о себе во снах, а перманентная жажда станет настолько привычной, что превратится в фон для всех остальных мыслей. Он знал, что потом уйдет и она, уступив место неожиданным порывам сорваться, которые со временем тоже поблекнут.

Так что Владислав пообещал себе держаться подальше от всего, где есть префикс «meth-». Кроме МДМА, конечно. И не нарушал этого обещания уже месяц, однако мефедрон, родственник мульки[22], оказался в разы настойчивее препарата, от которого Владислав отвыкал после осени. Иного от префикса «meth-» ожидать не стоило.

[22] кустарный стимулятор, содержащий эфедрин

Когда Владислав слезал с аптеки, его постоянно преследовала апатичная сонливость, иногда сменяющаяся такой же апатичной плаксивостью, а сейчас он слезал с мефедрона и чуть ли не физически ощущал, как его душит невысказанная злоба. Словно внутренние ограничения смыло бурным потоком, и раздражение, которое он из-за привитой в детстве интеллигентности годами держал в себе, теперь вырывалось наружу – нашелся бы только повод. Владислав срывался за все годы вежливого молчания и ничуть этого не стыдился.

Захлопнув книгу, он поставил её обратно на полку – с такой осторожностью, словно это была спящая гадюка. С сомнением оглядев свое жилище, он заметил, что любой предмет в комнате, попадающийся на глаза, так или иначе подводит к одной и той же назойливой мысли. Угольные точки глаз Достоевского и Берроуза, чьи портреты висели практически в самом углу – между подоконником и высоким фикусом, который касался листьями книжного шкафа, заставляли его вспомнить про аддикцию этих литераторов, а не их культурные заслуги. На подоконнике обычно стояла неглубокая красная тарелка – на красном было очень хорошо видно белое. Втянув дорогу, Владислав валился на кровать и, громко пошмыгивая, ждал минуты три. А потом беспокоиться было уже не о чем.

Фантомные ощущения, возвращающиеся в виде характерной сухости носоглотки или свежего аромата, в котором смешивались запахи ванили и бытовой химии, лишь раззадоривали Владислава, побуждая срочно позвонить Мите. Иногда он даже подумывал о том, что было бы неплохо, если вдруг найдется человек, который прикует его наручниками к батарее. Это определенно помешало бы Владиславу покинуть квартиру.

Однако он держался, применяя способ, испытанный после осени. Тогда Владислав покупал красные желатиновые капсулы, засыпал в них сахар и проглатывал - когда тяга становилась особенно сильной. Естественно, никакого дурманящего эффекта не было, однако мозг считал задачу выполненной и на какое-то время успокаивался. Ключевым моментом было внешнее сходство, так что теперь Владислав обманывал себя, нюхая глицин.

Всё пошло не так с самого пробуждения. Он проснулся от беспричинной сухости в носу, которая исчезла уже через несколько минут, а когда отправился в ванную, чтобы умыться, ощутил знакомый запах мефедрона. Иллюзия продержалась две секунды, однако и этого хватило, чтобы выбить его из колеи.

Сосредоточенный взгляд Владислава переполз на табуретку, стоящую около кровати. На табуретке лежало неаккуратно сложенное черное пальто, а карман топорщился, раскрывая темную пасть, где виднелся стертый край портмоне. Владислав отчетливо помнил, что в кошельке лежит три тысячи рублей.

Эти три тысячи рублей развеяли последние сомнения. Подходили к концу десятые года двадцать первого века, и Владиславу, чтобы добыть эти деньги, не нужно было красться по темному саду, на всякий случай сжимая в руках медный пестик. Однако покутить на три тысячи можно было даже в 2017-ом году – этого вполне хватило бы на грамм мефедрона.

Торопливо обувшись, Владислав попытался просунуть руки в рукава, однако его настигла нервная дрожь предвкушения. Непослушные кисти то и дело утыкались куда-то в стеганую подкладку, а угольно-черная пола пальто подметала половик со следами засохшей уличной грязи. Когда за края рукавов наконец выползли узкие кисти с худыми пальцами, Владислав ощутил, что ноги стали заметно ватными, в животе поселился холодящий комок тревоги, а нервная дрожь предвкушения переместилась на зубы. Зубы стучали не так сильно, как после стимуляции, однако это всё равно был заметный стук – тихий, фарфоровый и какой-то жалкий.

Проверив карманы, Владислав убедился, что не забыл ни портмоне, ни телефон, ни ключи, и распахнул железную дверь, однако заметил в подъездном сумраке рослый силуэт, который резко, но уверенно отшатнулся назад. Чуть не врезавшись в него, Владислав замер и напряженно всмотрелся в смутно знакомое лицо. Лоснящиеся щеки покрывал румянец, ясно свидетельствующий о здоровье, а очертания тяжелого квадратного подбородка придавали виду гостя некоторую агрессивность. Темно-желтый свет лампочки растворялся в полумраке, как акварельная дымка в грязной воде, и падал на это здоровое лицо.

- Игорь?.. – удивленно спросил Владислав.

Игорь был последним, кого он ожидал увидеть у себя на пороге, еще и в такое время. Пожалуй, Владислав мог назвать его самым дружелюбным одноклассником, потому что Игорь с Владиславом хотя бы разговаривал – пусть даже в рамках вежливости. А теперь Игорь - с коротким ежиком волос и бежевой горловиной свитера, торчащей из-под наполовину застегнутой куртки – собственной персоной стоял перед ним.

Владислав кисло улыбнулся. Видимо, улыбка оказалась настолько кислой, что Игорь это заметил и решил нарушить неловкое молчание.

- Чуть не пришиб меня, - шутливым тоном сказал Игорь и несколько раз похлопал Владислава по плечу, словно последняя их встреча состоялась не шесть лет назад, а вчера.

Будучи полной противоположностью Владислава, Игорь прошел такое же начало жизненного пути: класс с углубленным английским, вступительные экзамены и гуманитарная специальность. Игорь и в детстве был не только выше, но и шире Владислава, а в юношестве лишь окреп. В последний раз они виделись на выпускном. Игорь тогда начинал наращивать мышечный каркас и, судя по тому, что сейчас увидел Владислав, от этой идеи до сих пор не отказался, в то время как Владислав лишь утратил часть подкожного жира и отощал. Хотя прошел уже целый месяц, и за это время Владислав более-менее выспался и отъелся, однако желудок уже не так радостно переваривал жирную пищу. Пострадали и зубы, которые стали болезненно реагировать на слишком высокие и слишком низкие температуры.

За месяц без стимуляторов Владислав стал выглядеть чуть лучше, однако всё равно производил впечатление больного человека.

- Приятно встретиться со старым другом, да? – спросил Игорь. Он был на голову выше, поэтому, покровительственно улыбаясь, глядел на Владислава сверху вниз. Однако за шутливым тоном скрывалась едва заметная тревога.

«Именно сейчас! – с досадой подумал Владислав. – Чего он хочет?»

Однако вслух сказал совсем другое.

- Очень приятно, очень. Давно не виделись, целых шесть лет. Ты изменился в лучшую сторону. Как ты здесь оказался? Ты же вроде в другой город поступал, я думал, ты переехал. Если честно, очень неожиданно. Ты застал меня врасплох, я собирался уходить. Послушай, Игорь, не мог бы ты зайти вечером или завтра? Мне очень жаль, но всё так не вовремя, а я очень спешу…

Владислав говорил, вежливо улыбаясь, однако это не могло скрыть бессвязность его торопливой и неуместной болтовни. Он понимал, что прогонять Игоря, даже не пригласив того на чай, грубо, однако сейчас хотел лишь одного – чтобы Игорь как можно скорее ушел.

- Куда? – вкрадчиво спросил Игорь.

- По делам, - скупо ответил Владислав, не стирая с лица вежливой улыбки, которая снова стала довольно кислой, - мне надо по делам.

Он замер, как истукан, выжидающе глядя Игорю в глаза. Для этого пришлось несколько запрокинуть голову. Владислав понимал, что взволнованная речь и мелкие подергивания лица, которые он плохо контролировал, ясно выдают его нервозное состояние, а бестактное поведение, хоть и приправленное стандартными формулами учтивости, лишь разжигает непонятную тревогу Игоря.

- Дела подождут, - веско возразил он и резким ударом по плечу толкнул Владислава обратно в квартиру.

- Что?! Какого хрена, Игорь?

- Влад, я читаю твой твиттер и прекрасно знаю, что с тобой происходит уже почти полгода года. Какие у тебя дела, я догадываюсь, так что сейчас ты никуда не пойдешь. Барыга и без тебя на хлеб заработает.

Тон его был спокойным, уверенным и не терпящим возражений. Игорь аккуратно закрыл дверь, смазанный замок сухо щелкнул. В притворстве больше не было нужды, так что взгляд Игоря стал тяжелым и колким, а Владислав, застывший в дверном проеме между узким коридором и залом, уже не скрывал злобы. Пострадали не только желудок и зубы, но и нервная система. Чтобы гнев вскружил Владиславу голову, хватило нескольких секунд.

- Шесть лет не общались, мог бы вообще не приходить, - резко выпалил он, ощутив, как нервная дрожь набирает силу, - как будто тебя волнует, что со мной происходит. Почему это вообще всех так волнует? Какая разница? Неужели так сложно не лезть с помощью и оставить меня в покое? Я что – многого прошу?!

Владислав заметил, что невольно сорвался на звенящий крик, и притих. Он боялся, что если Игорь так и будет стоять на своем, то он не сможет сдержаться.

- Влад, - произнес Игорь, пристально глядя ему в глаза, - лучше отдай деньги. Не доводи до греха. Мне очень не хочется тебя бить.

Резким движением вытащив из кармана портмоне, Владислав изо всех сил кинул его в Игоря, метясь в лицо, однако тот непринужденно поймал его, словно был готов к чему-то подобному. Ни один мускул его лица не дрогнул, словно грубость совсем его не задела.

- Хоть подавись этими тысячами, мразь, - процедил Владислав, дробно постукивая зубами, - как будто без денег я ничего не достану.

- Он мужчина, - добродушно хмыкнул Игорь, глядя на него с терпеливостью и сочувствием. Владислав сухо рассмеялся:
- Почему ты считаешь, что это мужчина? Совсем не представляешь в этой роли гетеросексуальную женщину? Я ведь не окончательно сторчался, пока еще вполне пригоден.

Владислав приврал: Митя не был гетеросексуальной женщиной. И хотя рассуждения Владислава были исключительно гипотетическими, его грела мысль, что Митя ему все-таки друг, который из сочувствия уступит если не грамм, то хотя бы одну дорожку.

- Пропусти, - тихо сказал Владислав. Горло сдавливало подступающим плачем и обжигающей досадой, однако он пытался сдержать и первое, и второе. Игорь, не говоря ни слова, лишь медленно помотал головой, а терпения и сочувствия в его взгляде стало заметно меньше. К ним примешалась брезгливость.

- Пропусти, сволочь, я не пойду к нему, всё будет хорошо! – приглушенно вскрикнул Владислав. В глазах защипало, подступившие слезы заставили рослый силуэт Игоря расплыться. Владислав нутром чувствовал, как злость, словно тошнота, неудержимо рвется наружу, а тело сводит судорогой ненависти – ненависти к этим лоснящимся от сытости щекам, к этому самодовольному и наглому поведению, к человеку, который всегда был лучше него.

- Терпеть не могу, когда меня оскорбляют, - угрожающе нахмурился Игорь, - а еще мне больно смотреть, как нормальный человек превращается в опустившегося торчка. И если ты еще хоть раз назовешь меня мразью или сволочью, я тебя так отделаю, что ты об этом пожалеешь. Понял меня, наркоша?

Характер Игоря ничуть не изменился. Владислав прекрасно помнил, что Игорь не терпит беспочвенных оскорблений, что он всегда отвечает за свои слова, и если он угрожает физической расправой, то стоит прислушаться и больше его не злить.

И это предупреждение могло подействовать на Владислава даже сейчас, если бы Игорь не сказал последнюю фразу, лишь распалившую ненависть и пробудившую чувство стыда, которого не было во время первой, аптечной зависимости. Этот стыд вызывал у Владислава только одно желание – спрятаться и не попадаться никому на глаза. Вот только Игорь об этом не знал.

- Я прекрасно знаю, кто я такой! Не смей об этом напоминать! – закричал Владислав и, сжав кулак, ударил Игоря по лицу.

У него было меньше сил, чем у Игоря, но гораздо больше ярости, поэтому удар пришелся прямо по ошеломленному лицу – куда-то в район носа. Игорь, не ожидавший такого открытого нападения, пошатнулся и зажал нос рукой. Потертое портмоне упало на пол. Отняв ладонь от лица, Игорь увидел на мясистых пальцах первые капли носового кровотечения – мелкие и багряные. Взгляд Владислава сочился ненавистью, словно сырой кусок свиной плоти, с которого стекает соленая кровь. Владислав напоминал кого угодно, но только не на себя.

- Видит бог, я этого не хотел, - сказал Игорь, пытаясь сохранить хотя бы толику корректности. Однако Владислав задел все больные места, которые мог задеть. Игорь не хотел опускаться до его уровня. Но неизбежно сорвался и тоже оскотинился.

Ухватив Владислава за ворот пальто, Игорь потащил его в зал. Владислав пытался оттолкнуть Игоря и, стараясь удержаться на ногах, неуклюже стучал каблуками ботинок по линолеуму. На глазах у него дрожали слезы обиды и негодования. Не обращая внимания на смазанные удары Владислава, который совсем вышел из себя и бил его куда придется, Игорь ощутимо встряхивал его.

- Посмотри на себя, скотина! – зычно кричал Игорь ему в лицо. – Посмотри, в кого ты превратился!

- Отпусти меня! Это не твое дело, тварь, не твое! Оставь меня в покое и не мешай! – невнятно мычал Владислав, то срываясь на плач, то захлебываясь нервным смехом.

- Поучи меня еще, нарколыга! Заткнись и не зли меня!

Словно заразившись нервной экзальтацией Владислава, Игорь чуть ли не швырнул Владислава в сторону книжного шкафа. Однако маневр не удался: в последний момент Владислав вцепился в горловину его свитера и утянул Игоря за собой.

Сначала Владислав ощутил, как ударили в спину грубые ребра книжных полок, а затем с грохотом упал на пол. Игорь, чуть не придавив Владислава, грузно рухнул рядом, а с верхней полки покачнувшегося книжного шкафа один за другим посыпались черные тома Достоевского. Один из них ударил Владислава по лицу, и переносицу пронзила вспышка тупой боли.

- О-ой, идиот! Ну что за идиот! – стонал где-то сбоку Игорь. Прижав ладонь к разбитому носу, он поднялся и кинул на Владислава негодующий взгляд. Владислав, барахтаясь в расстегнутом пальто, тоже пытался подняться. Адреналин спонтанной драки еще не схлынул, однако спина уже заметно ныла, а боль в переносице стала еще интенсивнее.

Тяжело вздохнув, Владислав протянул Игорю руку:
- Помоги. Ты пришел помочь, так помоги хотя бы встать.

Крепко обхватив его вялую ладонь, Игорь помог ему подняться на ноги. Владислав с некоторым недоумением осмотрел окровавленное лицо Игоря. Два прямых кровавых росчерка начинались где-то в ноздрях и ломаной траекторией продолжались до самого подбородка. В горловину свитера впитались несколько довольно крупных капель. Владислав не мог разобраться, что он чувствует по этому поводу и чувствует ли вообще.

- Почти одолел меня, - произнес Игорь тем же шутливым тоном, с которого начался их разговор, - не ожидал от тебя такого. У тебя аптечка есть? Перекись, вата?

- В ванной, в шкафчике, - Владислав махнув рукой в неопределенном направлении. Ощутив резко накатившую слабость, он сделал несколько нетвердых шагов и, покачнувшись всем телом, сел на кровать.

Через десять минут Игорь сидел на табуретке, которая стояла теперь напротив кровати Владислава, а в ноздрях у него торчали плотные комки ваты. Владислав то и дело ощупывал пластырь, под которым скрывалось легкое рассечение переносицы.

- Ты… пришел очень вовремя, если честно, - пробормотал Владислав. Он сидел, чуть втянув голову в плечи, а взгляд то и дело соскальзывал с лица Игоря куда-то за окно, где вовсю разгорался восход.

- Ты бы занялся чем-нибудь. У тебя хоть работа есть?

Владислав печально усмехнулся:
- При чем здесь работа? Нужно обладать особым складом характера, чтобы добывать радость жизни, употребляя химию сомнительного качества, произведенную неизвестно кем и неизвестно где. Человек должен быть несчастливым и склонным к рискованным поступкам. Аддиктивный тип личности. Дофамин, серотонин, адреналин…

- Вижу, болтать ты не разучился. Так что с работой?

Владислав не был бесталанным. У него было два таланта: первый – красиво соединять слова в предложения, второй – наступать на грабли. К счастью, второй талант не лишил его первого, и работа у Владислава была. Не такая, конечно, о которой он мечтал на гуманитарном факультете. Литературный багаж и гуманитарные знания Владиславу почти не пригодились.

- Копирайтер, - искривился он, - пишу статьи для нескольких сайтов, описания диванов, кружек и прочего говна. Как ты уже понял, в офис мне приходить не нужно.

Если бы рабочий день Владислава был фискированным, он бы уже давно потерял место, однако от него требовалось лишь одно – выполнять список поставленных задач. Работать под мефедроном Владислав очень даже мог, работать на отходах – заметно хуже, однако тоже мог. В офисе бы его быстро раскусили. Хотя даже в таком случае у Владислава был бы шанс продержаться на работе как можно дольше: он слышал, что некоторые коллективы закрывают глаза на аддиктивных работников, пока те хорошо выполняют свои обязанности.

Игорь молчал и разглядывал Владислава, чуть склонив голову набок. В его взгляде виднелось неприкрытое сочувствие, и Владислав, заметив это, заерзал. Такое отношение было для него непривычным.

- Помнишь, учителя говорили, что ты далеко пойдешь?

- Думаю, мефедрон – достаточно далеко, - вдруг развеселился Владислав, - свет моей жизни, огонь моих чресел, ме-фед…

- Замолчи, - нахмурился Игорь. Заметив, как дернулись его пальцы, готовые сжаться в кулаки, Владислав умолк.

- Тебе не страшно об этом шутить?

- Если я не буду шутить, раскроется плачевность моего положения.

На светлом линолеуме чернели шероховатые обложки разбросанных книг. Некоторые во время падения раскрылись и теперь лежали корешками вверх, а страницы, придавленные к полу, криво загнулись. Стараясь не обращать внимания на ноющую боль в спине, Владислав встал с кровати. Подобрав книгу, что лежала ближе всего, он принялся кропотливо выравнивать смятые страницы.

- Хотя бы женщину найди, - вздохнул Игорь, повернувшись к Владиславу, который словно не слышал его. Он медленно разглаживал пальцем особо суровый надлом, который прошел по глазуновской иллюстрации, перечеркнув вишневые, почти черные губы Настасьи Филлиповны.

- А смысл? – рассеяно возразил Владислав.

Смысла в этом действительно не было. Он даже пытался. Вот только под мефедроном всё ощущалось гораздо ярче, и всякий раз мысли, изначально окрашенные похотью, заметно омрачались и упирались в то, что мефедрона больше не будет. И похоть сменялась бессильной злобой.

Игорь пожал плечами, видимо, сделав какие-то свои выводы, которые решил не озвучивать.

- Что ты вообще забыл у моего дома в такую рань? – с недоумением спросил Владислав. – Не специально же ты пришел.

- Таксую. Проезжал мимо, решил зайти, а ты в таком состоянии.

Подрагивающий палец Владислава вяло курсировал по черте, оставшейся от надлома. Бледное скуластое лицо Настасьи Филипповны дрогнуло, превратившись в бескровное лицо другой женщины, которое было ему так знакомо. Сморгнув, Владислав мягко заговорил, пытаясь скрыть дрожь в голосе:

- Мне и без того стыдно и тошно, однако люди, которые, по идее, должны помогать, лишь давят на больное. А сильнее всего их волнует, как они… как она теперь будет смотреть людям в глаза. Не то, что я могу умереть, а общественное порицание. Вот что их волнует. А так нельзя.

Горло сдавило спазмом, и Владислав громко кашлянул, хотя понимал, что Игорь всё слышит и всё понимает. Кашель вышел неудачным и больше напоминал позыв к тошноте.

- Поддержки от них не добьешься, - сухо резюмировал Владислав, - только еще глубже закопают.

Встав с табуретки, Игорь подошел к нему и утешающе похлопал по плечу:
- Ты должен справиться.

- Скажи еще, что ради матери, – вдруг осклабился Владислав, резко повернув голову к Игорю. Плаксивость его тона мгновенно сменилась язвительностью. Чуть наклонившись, Игорь проникновенно заглянул ему в глаза.

- Да плевать на неё. Себя пожалей.

Огорченный оскал сошел с лица Владислава. Захлопнув книгу, он сглотнул и закусил губу. Наверное, пожалеть себя действительно стоило.

- Я попробую, - едва заметно кивнул он.

Еще месяц назад он пообещал себе держаться подальше от всего, где есть префикс «meth-». Кроме МДМА, конечно. Отказываться совсем и от всего было слишком мучительно. Если уж выбирать между затяжными марафонами[23] и редкими эпизодами употребления, то второе определенно было меньшим злом.

[23] долгий период непрерывного употребления наркотиков

«Не самый лучший выход, - подумал Владислав, - но лучше такой выход, чем никакой».

 Я не способен на подвиги и уж тем более не способен отрубать гидре головы. Бессмысленные попытки: отрубленную голову сменяют несколько новых, а одна и вовсе бессмертна. Да и о чем вообще говорить, если я свыкся с её соседством, а три угловатых синих силуэта – длинные шеи, оканчивающиеся головами, в которых проглядывает что-то собачье – стали обыденной деталью существования.

 Сначала я хожу по проспекту Ленина в поисках аптек, где правила рецептурного отпуска – скорее формальность, нежели обязанность. И ведь нахожу, и даже не одну. Прежде я не замечал, сколько на каждой улице аптек, однако теперь глаз невольно выхватывает из темно-серой тьмы полыхающие зеленые кресты. Их слишком много, чтобы не обращать на них внимания.

 Потом переезжаю в другой город, но невзначай, практически случайно замечаю другую синюю голову. Результат предсказуем. Жду по четыре часа, названиваю и каждый час слышу одно и то же.

- Буду минут через десять.

 Естественно, десять минут растягиваются на неопределенный срок. Просто он может позволить себе опаздывать: я ведь никуда не денусь. Он прекрасно это понимает, как и я. Всякий раз, когда я вижу приближающийся долговязый силуэт в коричневом пиджаке, когда вижу в его дымчатых «вайфарерах» искаженное отражение собственного лица, я ощущаю странную смесь радости, гнева и злорадства. Радость и гнев легко объяснить, ведь эта сволочь наконец-то пришла. Злорадство же обусловлено иным. Несмотря на то, что улыбается он излишне самоуверенно, несмотря на то, что его улыбка всегда раздражает меня, как в первый раз, сложно не заметить, что его здоровье уже пошатнулось. Ему тяжело не нюхать, имея дома солидный запас. Как и мне тяжело не злорадствовать.

 Очередной переезд, уже второй по счету, а новый город, как известно, это новая голова. Мне больше не нужны аптеки, не нужен и посредник. Соблюдая осторожность, получать мефедрон прямиком с загадочных островов можно и без посредника.

 Если провести пальцем по дисконтной карте – пластиковой, достаточно твердой, чтобы я мог ей пользоваться, то к коже липнут крошки белой пыли. На синей поверхности журнального стола отчетливо виднеются три белые дороги – длинные, жирные, напоминающие косые штрихи.

 Сегодня я сворачиваю в трубочку сине-зеленый Ярославль.

 Дело не в том, что люди, которые видят меня каждый день, не спрашивают, что происходит, не в том, что этот вопрос задают те, кто видит меня редко. И даже не в живучести гидры.

Просто я снова облажался.