Препараты
2017-2018, Павлодар
Ночь, улица, фонарь, аптека,
Бессмысленный и тусклый свет.
Живи ещё хоть четверть века —
Всё будет так. Исхода нет.
Умрёшь — начнёшь опять сначала
И повторится всё, как встарь:
Ночь, ледяная рябь канала,
Аптека, улица, фонарь.
Александр Блок
Бессмысленный и тусклый свет.
Живи ещё хоть четверть века —
Всё будет так. Исхода нет.
Умрёшь — начнёшь опять сначала
И повторится всё, как встарь:
Ночь, ледяная рябь канала,
Аптека, улица, фонарь.
Александр Блок
Часть I
Электра
Глава 1
21 августа
На что я рассчитывал, когда ехал сюда? Хороший вопрос. Ответа у меня нет до сих пор. Как оказалось, я во многом ошибся и многого не предугадал. Ошибся, когда счел свой поступок незначительным эпизодом, когда не разглядел в нем отправную точку, с которой обычно и начинаются истории, которые или с теплотой вспоминаешь, или хочешь поскорее забыть. Ошибся, когда решил, что героями моей истории будут двое, однако главная роль не досталась ни Владиславу Ширяеву, ни Ирине Симанской. Главную роль сыграл далеко не человек.
От дома меня отделяли двое суток плацкарта, двенадцать часов в междугородном автобусе и одна государственная граница. За спиной мягко белели геометрически строгие линии вокзала, чьи нечеткие границы сливались с темнотой. Прямо передо мной во всю ширь раскинулся калейдоскоп из вздыбленных холмов, за века обросших купеческой застройкой, чернильно-малахитовой зелени деревьев, на границе которой виднелась молочная лента далекой монастырской стены, и теплой ночной синевы, оттененной приглушенным блеском золотых куполов. Славный город Владимир.
Я, как слепой от рождения крот, не замечал, как сквозь открывшуюся мне сочную панораму, цвета которой могли посоперничать с палитрой масляных красок, едва заметно проступают холодные контуры Чергида – опустевшего пионерского лагеря, где предстояло схлестнуться двум смерчам, двум кружащим вихрям черноты.
Затянувшись, я выдохнул, и сигаретный дым повис в мягком воздухе, пропитавшемся бархатной тишиной, отделив меня от калейдоскопа, в который сужающимся щупальцем поднималась тонкая полоса асфальта. Едва заметный порыв ветра заставил дым медленно скользнуть вправо, туда, где щупальце дороги, проползая мимо купеческого дома, ставшего торговым центром, исчезало за скоплением крон. Остатки дыма невесомо коснулись алого света вывески и растворились во тьме.
Ухватив ручку чемодана, я направился к алому пятну. То и дело колеса чемодана тонули в зазорах между плитами, но я, механически продолжая курить, вытягивал чемодан обратно. Если бы не билет – материальное подтверждение моего пребывания здесь, я бы счел всё сном – слишком уж безлюдно было на привокзальной площади. Лишь иногда по широкой дороге медленно проезжали машины.
Я считал, что приехал к Ирине, но и в этом ошибся. На самом деле я приехал к гамкам[1]. Просто тогда об этом еще не знал. Я считал, что приехал к Ирине, которая находила приятным, когда её боятся. Ей было тридцать четыре, мне было двадцать два, и я её побаивался.
[1] лекарственные препараты, влияющие на ГАМК-рецепторы, обычно успокоительные и снотворные
Темно-красное, почти вишневое в темноте крыльцо принадлежало круглосуточной закусочной. Решив сначала докурить, я остановился у крыльца, крыша которого нависала надо мной, мигая тремя точками ламп. Подняв взгляд, я заметил, как между стеной и крышей, под самой лампой, подрагивает развесистая паутина. В её гуще лениво ворочал лапами жирный черный паук. Искривившись, я сделал последнюю беглую затяжку, выкинул недокуренную сигарету в урну и зашел внутрь.
Если раньше ощущение ирреальности присутствовало, то теперь оно пропало – в закусочной были люди. Из-за кассы бросила косой взгляд сонная девушка в красном фартуке, а в дальнем углу мужчина, задумчиво уставившись в пустоту перед собой, тянул из тяжелой кружки янтарно-коричневое пиво. Ему явно было не до мира.
Пока я заказывал кофе, кассирша украдкой осматривала меня, словно сомневалась в моей благонадежности. Я не мог понять, что навело её на эти мысли: то ли бегающий взгляд, то ли вялый голос, пока еще не успевший обзавестись гнусавым прононсом, то ли осторожные движения. Выглядел я небогато, но опрятно. Еще в поезде почистил ботинки, сменил темную рубашку, пережившую двое суток плацкарта, на свежую белую. Месяц назад я должен был постричься, но не успел, и уши почти скрылись под русыми прядями. Возможно, я выглядел немного измотанным, но в общем и целом у меня был вид вполне здорового человека.
Здорового, но не спокойного. Иной раз, глядя на людей, которым посчастливилось родиться спокойными и апатичными, я втайне мечтал поменяться с ним местами. К сожалению, это было невыполнимо.
Когда я забился в угол, кассирша наконец успокоилась и перестала меня разглядывать. Я же, пытаясь взбодриться, принялся за кофе. В поезде я ехал двое суток, но спал очень плохо и часто просыпался от тревожных сновидений.
Пытаясь стилизовать закусочную под нечто советское, уютное и домашнее, декоратор пошел на крайние меры: полка, уставленная литровыми банками с крупой, железный дуршлаг у самого входа и стены, частично обклеенные пожелтевшими газетами.
«Суд над маньяком зашел в тупик, - гласил жирный черный заголовок одной заметки, после которого мелким шрифтом побежали похожие на насекомых буквы, - в зале невинномысского городского суда, где слушается дело А. Сливко по обвинению…»
Определить год заметки я не решился. К тому же, стоило сделать то, ради чего я приехал.
Оказавшись в Омске, я сразу же купил российскую сим-карту. Достав мобильный, я собрался позвонить Ирине, но взгляд словно прилип к экрану, а пальцы похолодели. Сморгнув, я пришел в себя и провел липким пальцем по экрану. Гулко потянулись друг за другом длинные гудки, но я не сбрасывал, хоть и знал, что уже далеко за полночь. Терпеть до утра было бы слишком мучительно.
- Кто это? – раздался прямо возле уха заспанный голос, в котором слышалась надменная хрипотца. Искажения динамика не сглаживали её, а лишь подчеркивали.
- Да кто это? – повторила Ирина, но уже с заметным раздражением.
- Ира, я во Владимире, - выпалил я на одном дыхании и замер в ожидании ответа.
Ответом мне были секунды шуршащей тишины, которые всё не заканчивались. Я нервно сглотнул.
- Погоди, - деловито произнесла Ирина, - погоди. Влад, ты издеваешься? Ты что тут делаешь?
- Только что приехал. Тебе хоть немного нравится? Послушай, я, наверное, поступил безрассудно…
Разволновавшись, я принялся сыпать несвязными конструкциями и ненужными извинениями, но в потоке слов ясно угадывался важный посыл. Я приехал. Я сделал то, что она сказала.
Однако к такой реакции оказался не готов. Ирина молча положила трубку.
Опустив голову, я стиснул кулак и закусил пальцы. В глазах защипало, а горло нехорошо сдавило спазмом. Рассеянный свет акварельными мазками падал на черные ботинки и тлел на них тусклым огнем.
Мысли покинули голову, будто меня огрели по затылку. Ирина говорила, что любовь надо доказывать. И что если я приеду – это будет исчерпывающим доказательством.
«Глупости, - пытался я собраться, - что за глупости? Неудивительно, что она не верит, это ведь неожиданный поступок. К тому же, сейчас почти три часа ночи, я её наверняка разбудил. Возможно, она не совсем поняла, о чем речь, возможно, подумала, что ей приснилось. Так ведь бывает».
Утерев выступившие слезы, я заказал еще один стакан кофе и, достав ноутбук, попытался поработать. Испуг схлынул, оставив меня в несколько разбитом состоянии, и лишь усугубил недосып. Я опечатывался, ключевые слова не желали подстраиваться под общий тон статьи, а академическая тошнота грозила перерасти в тошноту вполне физическую.
В конце концов, нечего удивляться. Я не сообщал, что приеду. Я ведь хотел сделать сюрприз.
***
До Золотых Ворот я добрался пешком. Пока я поднимался по дороге, что отделялась от привокзальной площади и уходила наверх, пока тащил чемодан по длинному спуску, напряжение, охватившее меня после разговора с Ириной, почти ослабло. Ночь отступала, а сумрачный воздух медленно наполнялся прозрачностью и голосами людей, которые встречались по пути всё чаще и чаще. Когда я вышел на Большую Московскую, голосов стало так много, что они превратились в фоновый шум, который принудил меня отвлечься от внутренней тревоги, неторопливо шевелящей лапами где-то в солнечном сплетении.
Стараясь не думать об Ирине, я невольно вспомнил о матери. Мы с ней редко ссорились. Когда мне было семнадцать, она в первый и последний раз подняла на меня руку. Мать всегда была ни холодна, ни горяча, в ней теплилась отстраненность. Физическая агрессия была ей несвойственна – как и все насыщенные эмоции, но в тот день она схватила меня за горло. Я не помню даже повода, однако хорошо помню, что не стал бить в ответ или вырываться, а только засмеялся. Это отрезвило мать.
- Сумасшедший, - сухо бросила она и разжала пальцы.
Этот случай мы с ней никогда не обсуждали.
Выбрав один из дешевых хостелов, я, наученный петербургским опытом, морально приготовился к тараканам и клопам. Углубившись в частный сектор, узкие улочки которого раскинулись по холмам извилистым хитросплетением, я вздохнул и убедился в своем предположении еще сильнее. Окружавшие меня деревянные дома, больше уместные в губернском городе девятнадцатого века, терялись в черной тени деревьев, и трудно было поверить, что в таком месте может располагаться бежевый коттедж с террасой.
Однако он там был. И даже без тараканов и клопов. Выслушав администратора, которая сообщила, что в хостеле нельзя пить алкоголь и принимать наркотики, я сразу же улегся спать. Не стоило пить так много кофе. Организм у меня был выносливый, но весьма чувствительный к стимуляторам, поэтому иногда попытки проснуться и сосредоточиться приводили не к бодрости, а к её крайней степени – раздражению.
Проснувшись через четыре часа, я отправился на задний двор, где в самом центре зеленого газона располагался столик с серым плетеным креслом. Солнечные лучи, проходя через фильтр густой листвы росшей неподалеку яблони, распадались на светлые блики, которые разбрызгивались по стеклянной поверхности стола. Когда поднимался ветер, блики дрожали, лихорадочно прыгая по клавиатуре ноутбука, по красной керамике чашки с остывающим чаем, по ощетинившейся окурками пепельнице.
Я считал себя спокойным, однако курил больше, чем обычно.
Если честно, я готовился и к худшему варианту. Краем сознания, но всё же готовился. Надеясь, что Ирина меня примет, я взял осеннее пальто и две книги – «Бесы» Достоевского и «Мардона» Захер-Мазоха. Но оставил и путь к отступлению – деньги на обратные билеты.
Все-таки я был не полностью слепым кротом. В некоторых аспектах.
Тихий звон мобильного заставил меня вздрогнуть. Столбик сигаретного пепла рухнул на стеклянную столешницу, по которой порывисто метались яркие блики. Горло мягко сдавило – почти как ночью.
Я взял трубку и вновь услышал тягучий хрипловатый голос.
- Неужели ты на самом деле приехал? – спросила Ирина, даже не поздоровавшись. – Почему, Владик? Почему ты это сделал?
Сегодня она звучала куда бодрее и увереннее.
- Хотел увидеть тебя, - сдавленно ответил я, - разве этого недостаточно?
- Дело вот в чем. Я в Москве, по квартирным делам. Приеду только завтра. Ты сможешь завтра?
Забыв, что Ирина меня не видит, я сжал губы - сильнее, чем следовало - и молча закивал. Смогу. Хоть когда смогу.
- Начисти ботинки, - сказала Ирина, и в прохладности её тона мелькнуло животное тепло.
По лицу ударил горячий порыв ветра, и пламенно-желтые отсветы судорожно перескочили со столешницы на мою белую рубашку.
На что я рассчитывал, когда ехал сюда? Хороший вопрос. Ответа у меня нет до сих пор. Как оказалось, я во многом ошибся и многого не предугадал. Ошибся, когда счел свой поступок незначительным эпизодом, когда не разглядел в нем отправную точку, с которой обычно и начинаются истории, которые или с теплотой вспоминаешь, или хочешь поскорее забыть. Ошибся, когда решил, что героями моей истории будут двое, однако главная роль не досталась ни Владиславу Ширяеву, ни Ирине Симанской. Главную роль сыграл далеко не человек.
От дома меня отделяли двое суток плацкарта, двенадцать часов в междугородном автобусе и одна государственная граница. За спиной мягко белели геометрически строгие линии вокзала, чьи нечеткие границы сливались с темнотой. Прямо передо мной во всю ширь раскинулся калейдоскоп из вздыбленных холмов, за века обросших купеческой застройкой, чернильно-малахитовой зелени деревьев, на границе которой виднелась молочная лента далекой монастырской стены, и теплой ночной синевы, оттененной приглушенным блеском золотых куполов. Славный город Владимир.
Я, как слепой от рождения крот, не замечал, как сквозь открывшуюся мне сочную панораму, цвета которой могли посоперничать с палитрой масляных красок, едва заметно проступают холодные контуры Чергида – опустевшего пионерского лагеря, где предстояло схлестнуться двум смерчам, двум кружащим вихрям черноты.
Затянувшись, я выдохнул, и сигаретный дым повис в мягком воздухе, пропитавшемся бархатной тишиной, отделив меня от калейдоскопа, в который сужающимся щупальцем поднималась тонкая полоса асфальта. Едва заметный порыв ветра заставил дым медленно скользнуть вправо, туда, где щупальце дороги, проползая мимо купеческого дома, ставшего торговым центром, исчезало за скоплением крон. Остатки дыма невесомо коснулись алого света вывески и растворились во тьме.
Ухватив ручку чемодана, я направился к алому пятну. То и дело колеса чемодана тонули в зазорах между плитами, но я, механически продолжая курить, вытягивал чемодан обратно. Если бы не билет – материальное подтверждение моего пребывания здесь, я бы счел всё сном – слишком уж безлюдно было на привокзальной площади. Лишь иногда по широкой дороге медленно проезжали машины.
Я считал, что приехал к Ирине, но и в этом ошибся. На самом деле я приехал к гамкам[1]. Просто тогда об этом еще не знал. Я считал, что приехал к Ирине, которая находила приятным, когда её боятся. Ей было тридцать четыре, мне было двадцать два, и я её побаивался.
[1] лекарственные препараты, влияющие на ГАМК-рецепторы, обычно успокоительные и снотворные
Темно-красное, почти вишневое в темноте крыльцо принадлежало круглосуточной закусочной. Решив сначала докурить, я остановился у крыльца, крыша которого нависала надо мной, мигая тремя точками ламп. Подняв взгляд, я заметил, как между стеной и крышей, под самой лампой, подрагивает развесистая паутина. В её гуще лениво ворочал лапами жирный черный паук. Искривившись, я сделал последнюю беглую затяжку, выкинул недокуренную сигарету в урну и зашел внутрь.
Если раньше ощущение ирреальности присутствовало, то теперь оно пропало – в закусочной были люди. Из-за кассы бросила косой взгляд сонная девушка в красном фартуке, а в дальнем углу мужчина, задумчиво уставившись в пустоту перед собой, тянул из тяжелой кружки янтарно-коричневое пиво. Ему явно было не до мира.
Пока я заказывал кофе, кассирша украдкой осматривала меня, словно сомневалась в моей благонадежности. Я не мог понять, что навело её на эти мысли: то ли бегающий взгляд, то ли вялый голос, пока еще не успевший обзавестись гнусавым прононсом, то ли осторожные движения. Выглядел я небогато, но опрятно. Еще в поезде почистил ботинки, сменил темную рубашку, пережившую двое суток плацкарта, на свежую белую. Месяц назад я должен был постричься, но не успел, и уши почти скрылись под русыми прядями. Возможно, я выглядел немного измотанным, но в общем и целом у меня был вид вполне здорового человека.
Здорового, но не спокойного. Иной раз, глядя на людей, которым посчастливилось родиться спокойными и апатичными, я втайне мечтал поменяться с ним местами. К сожалению, это было невыполнимо.
Когда я забился в угол, кассирша наконец успокоилась и перестала меня разглядывать. Я же, пытаясь взбодриться, принялся за кофе. В поезде я ехал двое суток, но спал очень плохо и часто просыпался от тревожных сновидений.
Пытаясь стилизовать закусочную под нечто советское, уютное и домашнее, декоратор пошел на крайние меры: полка, уставленная литровыми банками с крупой, железный дуршлаг у самого входа и стены, частично обклеенные пожелтевшими газетами.
«Суд над маньяком зашел в тупик, - гласил жирный черный заголовок одной заметки, после которого мелким шрифтом побежали похожие на насекомых буквы, - в зале невинномысского городского суда, где слушается дело А. Сливко по обвинению…»
Определить год заметки я не решился. К тому же, стоило сделать то, ради чего я приехал.
Оказавшись в Омске, я сразу же купил российскую сим-карту. Достав мобильный, я собрался позвонить Ирине, но взгляд словно прилип к экрану, а пальцы похолодели. Сморгнув, я пришел в себя и провел липким пальцем по экрану. Гулко потянулись друг за другом длинные гудки, но я не сбрасывал, хоть и знал, что уже далеко за полночь. Терпеть до утра было бы слишком мучительно.
- Кто это? – раздался прямо возле уха заспанный голос, в котором слышалась надменная хрипотца. Искажения динамика не сглаживали её, а лишь подчеркивали.
- Да кто это? – повторила Ирина, но уже с заметным раздражением.
- Ира, я во Владимире, - выпалил я на одном дыхании и замер в ожидании ответа.
Ответом мне были секунды шуршащей тишины, которые всё не заканчивались. Я нервно сглотнул.
- Погоди, - деловито произнесла Ирина, - погоди. Влад, ты издеваешься? Ты что тут делаешь?
- Только что приехал. Тебе хоть немного нравится? Послушай, я, наверное, поступил безрассудно…
Разволновавшись, я принялся сыпать несвязными конструкциями и ненужными извинениями, но в потоке слов ясно угадывался важный посыл. Я приехал. Я сделал то, что она сказала.
Однако к такой реакции оказался не готов. Ирина молча положила трубку.
Опустив голову, я стиснул кулак и закусил пальцы. В глазах защипало, а горло нехорошо сдавило спазмом. Рассеянный свет акварельными мазками падал на черные ботинки и тлел на них тусклым огнем.
Мысли покинули голову, будто меня огрели по затылку. Ирина говорила, что любовь надо доказывать. И что если я приеду – это будет исчерпывающим доказательством.
«Глупости, - пытался я собраться, - что за глупости? Неудивительно, что она не верит, это ведь неожиданный поступок. К тому же, сейчас почти три часа ночи, я её наверняка разбудил. Возможно, она не совсем поняла, о чем речь, возможно, подумала, что ей приснилось. Так ведь бывает».
Утерев выступившие слезы, я заказал еще один стакан кофе и, достав ноутбук, попытался поработать. Испуг схлынул, оставив меня в несколько разбитом состоянии, и лишь усугубил недосып. Я опечатывался, ключевые слова не желали подстраиваться под общий тон статьи, а академическая тошнота грозила перерасти в тошноту вполне физическую.
В конце концов, нечего удивляться. Я не сообщал, что приеду. Я ведь хотел сделать сюрприз.
***
До Золотых Ворот я добрался пешком. Пока я поднимался по дороге, что отделялась от привокзальной площади и уходила наверх, пока тащил чемодан по длинному спуску, напряжение, охватившее меня после разговора с Ириной, почти ослабло. Ночь отступала, а сумрачный воздух медленно наполнялся прозрачностью и голосами людей, которые встречались по пути всё чаще и чаще. Когда я вышел на Большую Московскую, голосов стало так много, что они превратились в фоновый шум, который принудил меня отвлечься от внутренней тревоги, неторопливо шевелящей лапами где-то в солнечном сплетении.
Стараясь не думать об Ирине, я невольно вспомнил о матери. Мы с ней редко ссорились. Когда мне было семнадцать, она в первый и последний раз подняла на меня руку. Мать всегда была ни холодна, ни горяча, в ней теплилась отстраненность. Физическая агрессия была ей несвойственна – как и все насыщенные эмоции, но в тот день она схватила меня за горло. Я не помню даже повода, однако хорошо помню, что не стал бить в ответ или вырываться, а только засмеялся. Это отрезвило мать.
- Сумасшедший, - сухо бросила она и разжала пальцы.
Этот случай мы с ней никогда не обсуждали.
Выбрав один из дешевых хостелов, я, наученный петербургским опытом, морально приготовился к тараканам и клопам. Углубившись в частный сектор, узкие улочки которого раскинулись по холмам извилистым хитросплетением, я вздохнул и убедился в своем предположении еще сильнее. Окружавшие меня деревянные дома, больше уместные в губернском городе девятнадцатого века, терялись в черной тени деревьев, и трудно было поверить, что в таком месте может располагаться бежевый коттедж с террасой.
Однако он там был. И даже без тараканов и клопов. Выслушав администратора, которая сообщила, что в хостеле нельзя пить алкоголь и принимать наркотики, я сразу же улегся спать. Не стоило пить так много кофе. Организм у меня был выносливый, но весьма чувствительный к стимуляторам, поэтому иногда попытки проснуться и сосредоточиться приводили не к бодрости, а к её крайней степени – раздражению.
Проснувшись через четыре часа, я отправился на задний двор, где в самом центре зеленого газона располагался столик с серым плетеным креслом. Солнечные лучи, проходя через фильтр густой листвы росшей неподалеку яблони, распадались на светлые блики, которые разбрызгивались по стеклянной поверхности стола. Когда поднимался ветер, блики дрожали, лихорадочно прыгая по клавиатуре ноутбука, по красной керамике чашки с остывающим чаем, по ощетинившейся окурками пепельнице.
Я считал себя спокойным, однако курил больше, чем обычно.
Если честно, я готовился и к худшему варианту. Краем сознания, но всё же готовился. Надеясь, что Ирина меня примет, я взял осеннее пальто и две книги – «Бесы» Достоевского и «Мардона» Захер-Мазоха. Но оставил и путь к отступлению – деньги на обратные билеты.
Все-таки я был не полностью слепым кротом. В некоторых аспектах.
Тихий звон мобильного заставил меня вздрогнуть. Столбик сигаретного пепла рухнул на стеклянную столешницу, по которой порывисто метались яркие блики. Горло мягко сдавило – почти как ночью.
Я взял трубку и вновь услышал тягучий хрипловатый голос.
- Неужели ты на самом деле приехал? – спросила Ирина, даже не поздоровавшись. – Почему, Владик? Почему ты это сделал?
Сегодня она звучала куда бодрее и увереннее.
- Хотел увидеть тебя, - сдавленно ответил я, - разве этого недостаточно?
- Дело вот в чем. Я в Москве, по квартирным делам. Приеду только завтра. Ты сможешь завтра?
Забыв, что Ирина меня не видит, я сжал губы - сильнее, чем следовало - и молча закивал. Смогу. Хоть когда смогу.
- Начисти ботинки, - сказала Ирина, и в прохладности её тона мелькнуло животное тепло.
По лицу ударил горячий порыв ветра, и пламенно-желтые отсветы судорожно перескочили со столешницы на мою белую рубашку.
Глава 2
22 августа
Я ждал Ирину в лобби гостиницы, до которой пришлось час добираться на автобусе, потому что находилась она чуть ли не на выезде из города. Ирина сказала, что забронирует номер на мое имя, а оплату возьмет на себя.
Между нами было много различий, начиная от возраста и заканчивая материальным положением. Особенно материальное положение, и на его фоне разница в возрасте казалась незначительной. Начать хотя бы с того, что Ирина могла позволить себе не работать. Отец, мужчина отрешенный и по характеру чувствительный, в честь окончания школы купил ей квартиру во Владимире, а в честь окончания вуза – трехкомнатную квартиру в Москве у ВДНХ, обеспечив её более чем комфортным существованием рантье.
Моя ситуация была совсем иной. Квартиру, в которой жили мы с матерью, до моего совершеннолетия официально принадлежала её отцу. Когда же мне исполнилось восемнадцать, её переписали на меня, но этим всё и ограничилось. Мать никуда съезжать не планировала, так что задуматься об аренде всё равно предстояло мне. Радовало одно: из квартиры, официально принадлежащей мне, выгнать меня уже не могли.
Чтобы приехать к Ирине, пришлось потратить половину суммы, которую я откладывал на черный день.
До полудня оставалось двадцать минут. Чуть сутулясь, стараясь не встречаться взглядом с администратором, я сидел в черном кожаном кресле, из которого открывался вид на сияющий лакированным деревом и тусклым металлом рецепшн и ряд пузатых белых колонн в три обхвата. Далеко за спиной, в самом начале лобби, чернел квадрат двустворчатой двери. Витиеватая люстра, похожая на осьминога, усыпанного мелким хрусталем, заливала желтым светом зеркальный потолок и светлый кафельный пол.
Покосившись наверх, я увидел отраженное лобби и бледное пятно моего лица. Отражение искажало привычный масштаб и лишь подчеркивало соотношение величин меня и мира, которое было не в мою пользу. Нахмурившись, я опустил голову.
Я слишком глубоко задумался и не заметил, как прошло десять минут, не услышал трескучий скрип дверей, сменившийся размеренным стуком каблуков, который напоминал тиканье маятника. Я не видел, как по зеркальному потолку прокралось отражение женщины, одетой в длинный черный кардиган и темные брюки.
Но ощутил, как на шею легли теплые сухие ладони, а горло плотным кольцом сдавили чужие пальцы.
- Привет, Владик,- прозвучал у самого уха вкрадчивый шепот, - как самочувствие?
До этого момента еще можно было всё изменить. Но я прошел точку невозврата. Два черных смерча столкнулись, брызнув на заросший бурьяном Чергид каплями рубиновой крови и горящего бензина.
Вскочив, я резко обернулся. Ирина впервые стояла напротив меня, я впервые мог прикоснуться к ней, ощутить её вещественность. Но не прикоснулся.
Поправив прямоугольные очки в тонкой оправе, Ирина впилась в меня тяжелым взглядом миндалевидных карих глаз, немигающим взглядом наги. Лицо обрамляли приглаженные темно-каштановые пряди, доходящие до середины шеи. Желтый свет падал на бледное лицо, отражался в линзах очков, окрашивал золотистым высокие скулы и ахматовский нос.
Я понимал, что нужно заговорить, но молчал, недоуменно приоткрыв рот, который так и норовил растянуться в глупой улыбке. Мне вдруг стало неловко: а вдруг я скажу что-то не то, вдруг она рассердится, вдруг затаит обиду, но умолчит?
- Да я вот… - выдавил я, указав рукой на чемодан.
Взгляд Ирины задержался на моих начищенных ботинках, и она удовлетворенно кивнула. Предъявив администратору ошалевшего меня и мои документы, Ирина получила ключ от номера.
Это была наша первая встреча, но мы толком не поговорили. Пока мы поднимались по лестнице, Ирина непринужденно расспрашивала меня о будничных мелочах, а я с некоторой опаской отвечал, однако за меня это делала часть сознания, которая пока сохраняла относительное спокойствие. В солнечном сплетении снова ворочался паук.
Номер обошелся Ирине в две с половиной тысячи рублей. Из окна, расположенного высоко под потолком, лились жаркие полуденные лучи, который, преломляясь в гуще бледно-морковных штор, меркли и падали на широкую кровать, застеленную такого же цвета покрывалом. На тумбочке у кровати стояли два стакана, кувшин с водой и пепельница.
Чтобы хоть как-то сгладить неловкость, я достал из чемодана книгу, которую собирался ей подарить – «Бесы». Книга в твердой темно-зеленой обложке немного оттягивала руку. Вопросительно наклонившись вперед, я протянул ей книгу, однако так и не успел ничего сказать.
- У тебя крепкий иммунитет? – вдруг покосилась на меня Ирина с непонятным озорством.
- Да, крепкий. Почему ты спрашиваешь?
Генетика одарила меня крепким иммунитетом, чувствительностью к психоактивным веществам и низким уровнем серотонина. Словом, организмом потенциального аддикта, который за счет иммунитета мог протянуть дольше.
Ирина запустила ладонь в карман кардигана:
- Сюрприз есть. Тебе понравится.
Она вытащила из кармана молочно-белую конвалюту. Под пластиком угадывались очертания капсул.
Вот и он. Главный герой моей истории. То ли гамк, то ли анальгетик. Не стимулятор, но находятся те, кого под ним охватывает жажда действия. Не психоделик[2], но кому-то позволяет взглянуть на обыденность под непривычным углом. Не опиат[3], но некоторым дарит подобие кодеиновой тяги[4].
[2] наркотик, вводящий человека в измененное состояние сознания
[3] производное опиума
[4] фаза действия наркотика, следующая за приходом, характеризуется более мягким эффектом (обычно относится к опиатным наркотикам, но значение слова постепенно расширяется)
- Что это? – спросил я, приподняв бровь.
- К***н, - кратко объяснила Ирина.
Я не очень-то удивился. Во-первых, об аптечных пристрастиях Ирины я уже давно знал. Во-вторых, от наркотиков я был не так уж и далек и любил иногда дунуть[5], хотя такого впечатления не производил.
[5] покурить марихуану
Мы застыли друг напротив друга и выжидающе молчали.
- Здесь как раз на двоих. Ты будешь?
Я любил жизнь. Но эта любовь не была растянута во времени, скорее, она напоминала яркие вспышки, которые быстро затухали, оставляя меня наедине с ощущением ушедшего праздника. А что делать, если праздника нет?
- Давай, - согласился я, заглушив слабые сомнения, и отложил книгу на кровать.
Прорвав фольгу, Ирина выдавила темно-красные капсулы и половину пересыпала на мою ладонь. Кинув их в рот, я ощутил, как желатин липнет к слизистой. Мы запили их водой на брудершафт.
- Лучше присядь, - сказала Ирина, надавив мне на плечи, - это твой первый раз, ощущения будут сильные.
Не желая противиться, я сел на край кровати. Ирина, закинув ногу на ногу, села рядом. Продолжился разговор, начавшийся на лестнице, и я поддерживал его, ощущая, как что-то в теле медленно меняется – настолько медленно, что я даже не мог определить, что же именно со мной происходит.
Через пятнадцать минут во рту пересохло, и я выпил стакан воды, пытаясь унять эту сухость, однако она быстро вернулась. Еще через десять минут в руках родилась мягкая расслабленность, постепенно переросшая в тремор – сначала почти незаметный, а потом набравший силу.
Открыв книгу, которая лежала на кровати, Ирина посмотрела на форзац.
- Ты её даже не подписал, - разочарованно протянула она, и в разочаровании слышалась угроза, - Влад, так подарки не дарят...
«Почему с ней ничего не происходит? - подумал я, глядя на свои дрожащие пальцы. – Почему она сидит, как ни в чем не бывало?»
Еще секунда - и я бы встревожился, но волна мягкого тепла, родившаяся в голове, незаметно сменила зарождающийся страх, опасения, которые меня всегда сопровождали, и скверные мысли. Не выдержав тяжести этой волны, я обмяк и упал на кровать. Двигаться совсем не хотелось. Ничего психоделического я не ощущал.
Надо мной нависло лицо Ирины. Оно улыбалось и насмешливо щурилось, а у глаз отчетливо наметился веер тонких морщинок.
- Я сейчас подпишу, - сказал я, но язык ворочался нехотя, и слова смешались в неразборчивую кашу.
- Какой же ты обдолбанный, - хохотнула Ирина и сунула мне книгу и ручку.
Изо всех сил перевалившись на бок, я взялся за ручку. Чтобы буквы не прыгали во все стороны, я пытался писать как можно медленнее, но они всё равно выбивались из строк. Потом я даже не смог вспомнить, что же именно написал.
Гортанно простонав, я не удержал голову и уткнулся лбом в покрывало.
- Давай кое-что покажу.
Меня подхватили за локоть и помогли встать. К своему удивлению, я не ощутил, как меня тянет к земле, скорее наоборот – тело стало непривычно легким. Что не помешало при первом же шаге пьяно пошатнуться, и если бы не Ирина, которая была настороже, я бы точно рухнул на пол. Вестибулярный аппарат отказывался меня слушаться.
Ирина уложила мое ослабшее тело на кровать. Сложив руки на груди, вскинув подбородок, она стояла у меня в ногах и окидывала взглядом, словно хотела пришпилить меня невидимой булавкой, а темные глаза лучились радостью, смешанной с хищничеством. Тепло, прокатившееся по всему телу, принесло с собой тихое счастье и спокойствие, и я невольно заулыбался. В другой ситуации её выражение лица напугало бы меня, но сейчас мне было совершенно всё равно.
- Как же тебе идут ботинки… - произнесла она с шумным придыханием.
- Почему тебя не шатает? – спросил я, пытаясь говорить как можно понятнее.
- Потому что у меня толер[6], глупенький, - засмеялась Ирина, - я к***н уже полгода ем.
[6] невосприимчивость к прежней дозировке наркотика
Наклонившись, она погладила меня по голове.
- Какая ты добрая… - пролепетал я.
- Ты тоже добрый. Добрый и очень ласковый, - она склонила голову набок, и темное крыло волос коснулось плеча, - жаль только, что добрыми пользуются.
Нашарив руку Ирины, я обхватил её ладонь и посмотрел ей в глаза, в гипнотические темные глаза, которые сейчас совсем не вызывали страха:
- Я люблю тебя. Ты даже не представляешь, как сильно я…
Веки потяжелели, наползли на глаза, и я моргнул. А когда моргнул, то увидел, что Ирины рядом нет, что Ирина стоит у двери.
- …сними завтра комнату, а сегодня проспись, - говорила она, завязывая пояс кардигана, - ты уже залипаешь[7], тебе лучше прилечь и никуда не ходить.
[7] засыпать на ходу
- Ага, - с улыбкой пробормотал я, заметив на покрывале влажное пятно слюны, которая натекла из моего рта.
«Кажется, я что-то пропустил», - мелькнуло у меня в голове.
Поцеловав меня в лоб, Ирина ушла.
До двери пришлось добираться, наваливаясь на стену, чуть ли не сползая по ней. Толика равновесия вернулась, но этого было недостаточно, чтобы ходить, как трезвый человек.
Запершись, я точно так же дошел до зеркала в ванной комнате. Навалившись на раковину, я увидел свое неравномерно расслабленное лицо, правая половина которого словно стремилась уползти вниз. Губа на правой стороне чуть отвисала, а на подбородке виднелась засохшая дорожка слюны. Правый глаз норовил скрыться под веком, но левый еще был виден. Зрачок не сузился, однако на темноту не реагировал и шире не становился.
«Ладно, - подумал я с непривычным спокойствием, - ладно».
Опыта у Ирины было больше, поэтому я решил довериться её совету. Обычно от сна меня отделяла вечерняя сигарета, но сегодня она произвела странный эффект. Сонливость немного отступила, и на какое-то время вернулось тепло самых первых минут, наполненное тянущим покоем и мягкой радостью.
Мне это понравилось.
Выкурив еще несколько сигарет, я лег на кровать. Силы пропали, я не мог даже переодеться, но это было приятное бессилие.
Провалившись в сон, я оказался в том же гостиничном номере, но за окном сверкала безмолвная пламенно-фиолетовая гроза, а воздух был серым. Я сидел, забившись в угол, колючая пенька впивалась в запястья рук, связанных за спиной, а из разбитого носа капала теплая рубиновая кровь.
Ирина лежала на кровати, укрытая одеялом, из-под которого выглядывала белая нога с худой щиколоткой и узкой ступней, закованная в металлический каркас аппарата Илизарова. Холодные кольца, усеянные перфорацией, опоясывали ногу Ирины, словно витки колючей проволоки, а тонкие спицы, проткнувшие кожу, исчезали где-то под ней, в глубине мышц. При каждом ударе молнии аппарат Илизарова мерцал грязноватым темным блеском.
Обхватив пальцами ручку черной советской кинокамеры, Ирина смотрела на меня через объектив.
Что они ощущали? Что ощущали юные пионеры, задыхаясь в петле, пока их начищенные ботинки сверкали под лучами невинномысского солнца?
Я ждал Ирину в лобби гостиницы, до которой пришлось час добираться на автобусе, потому что находилась она чуть ли не на выезде из города. Ирина сказала, что забронирует номер на мое имя, а оплату возьмет на себя.
Между нами было много различий, начиная от возраста и заканчивая материальным положением. Особенно материальное положение, и на его фоне разница в возрасте казалась незначительной. Начать хотя бы с того, что Ирина могла позволить себе не работать. Отец, мужчина отрешенный и по характеру чувствительный, в честь окончания школы купил ей квартиру во Владимире, а в честь окончания вуза – трехкомнатную квартиру в Москве у ВДНХ, обеспечив её более чем комфортным существованием рантье.
Моя ситуация была совсем иной. Квартиру, в которой жили мы с матерью, до моего совершеннолетия официально принадлежала её отцу. Когда же мне исполнилось восемнадцать, её переписали на меня, но этим всё и ограничилось. Мать никуда съезжать не планировала, так что задуматься об аренде всё равно предстояло мне. Радовало одно: из квартиры, официально принадлежащей мне, выгнать меня уже не могли.
Чтобы приехать к Ирине, пришлось потратить половину суммы, которую я откладывал на черный день.
До полудня оставалось двадцать минут. Чуть сутулясь, стараясь не встречаться взглядом с администратором, я сидел в черном кожаном кресле, из которого открывался вид на сияющий лакированным деревом и тусклым металлом рецепшн и ряд пузатых белых колонн в три обхвата. Далеко за спиной, в самом начале лобби, чернел квадрат двустворчатой двери. Витиеватая люстра, похожая на осьминога, усыпанного мелким хрусталем, заливала желтым светом зеркальный потолок и светлый кафельный пол.
Покосившись наверх, я увидел отраженное лобби и бледное пятно моего лица. Отражение искажало привычный масштаб и лишь подчеркивало соотношение величин меня и мира, которое было не в мою пользу. Нахмурившись, я опустил голову.
Я слишком глубоко задумался и не заметил, как прошло десять минут, не услышал трескучий скрип дверей, сменившийся размеренным стуком каблуков, который напоминал тиканье маятника. Я не видел, как по зеркальному потолку прокралось отражение женщины, одетой в длинный черный кардиган и темные брюки.
Но ощутил, как на шею легли теплые сухие ладони, а горло плотным кольцом сдавили чужие пальцы.
- Привет, Владик,- прозвучал у самого уха вкрадчивый шепот, - как самочувствие?
До этого момента еще можно было всё изменить. Но я прошел точку невозврата. Два черных смерча столкнулись, брызнув на заросший бурьяном Чергид каплями рубиновой крови и горящего бензина.
Вскочив, я резко обернулся. Ирина впервые стояла напротив меня, я впервые мог прикоснуться к ней, ощутить её вещественность. Но не прикоснулся.
Поправив прямоугольные очки в тонкой оправе, Ирина впилась в меня тяжелым взглядом миндалевидных карих глаз, немигающим взглядом наги. Лицо обрамляли приглаженные темно-каштановые пряди, доходящие до середины шеи. Желтый свет падал на бледное лицо, отражался в линзах очков, окрашивал золотистым высокие скулы и ахматовский нос.
Я понимал, что нужно заговорить, но молчал, недоуменно приоткрыв рот, который так и норовил растянуться в глупой улыбке. Мне вдруг стало неловко: а вдруг я скажу что-то не то, вдруг она рассердится, вдруг затаит обиду, но умолчит?
- Да я вот… - выдавил я, указав рукой на чемодан.
Взгляд Ирины задержался на моих начищенных ботинках, и она удовлетворенно кивнула. Предъявив администратору ошалевшего меня и мои документы, Ирина получила ключ от номера.
Это была наша первая встреча, но мы толком не поговорили. Пока мы поднимались по лестнице, Ирина непринужденно расспрашивала меня о будничных мелочах, а я с некоторой опаской отвечал, однако за меня это делала часть сознания, которая пока сохраняла относительное спокойствие. В солнечном сплетении снова ворочался паук.
Номер обошелся Ирине в две с половиной тысячи рублей. Из окна, расположенного высоко под потолком, лились жаркие полуденные лучи, который, преломляясь в гуще бледно-морковных штор, меркли и падали на широкую кровать, застеленную такого же цвета покрывалом. На тумбочке у кровати стояли два стакана, кувшин с водой и пепельница.
Чтобы хоть как-то сгладить неловкость, я достал из чемодана книгу, которую собирался ей подарить – «Бесы». Книга в твердой темно-зеленой обложке немного оттягивала руку. Вопросительно наклонившись вперед, я протянул ей книгу, однако так и не успел ничего сказать.
- У тебя крепкий иммунитет? – вдруг покосилась на меня Ирина с непонятным озорством.
- Да, крепкий. Почему ты спрашиваешь?
Генетика одарила меня крепким иммунитетом, чувствительностью к психоактивным веществам и низким уровнем серотонина. Словом, организмом потенциального аддикта, который за счет иммунитета мог протянуть дольше.
Ирина запустила ладонь в карман кардигана:
- Сюрприз есть. Тебе понравится.
Она вытащила из кармана молочно-белую конвалюту. Под пластиком угадывались очертания капсул.
Вот и он. Главный герой моей истории. То ли гамк, то ли анальгетик. Не стимулятор, но находятся те, кого под ним охватывает жажда действия. Не психоделик[2], но кому-то позволяет взглянуть на обыденность под непривычным углом. Не опиат[3], но некоторым дарит подобие кодеиновой тяги[4].
[2] наркотик, вводящий человека в измененное состояние сознания
[3] производное опиума
[4] фаза действия наркотика, следующая за приходом, характеризуется более мягким эффектом (обычно относится к опиатным наркотикам, но значение слова постепенно расширяется)
- Что это? – спросил я, приподняв бровь.
- К***н, - кратко объяснила Ирина.
Я не очень-то удивился. Во-первых, об аптечных пристрастиях Ирины я уже давно знал. Во-вторых, от наркотиков я был не так уж и далек и любил иногда дунуть[5], хотя такого впечатления не производил.
[5] покурить марихуану
Мы застыли друг напротив друга и выжидающе молчали.
- Здесь как раз на двоих. Ты будешь?
Я любил жизнь. Но эта любовь не была растянута во времени, скорее, она напоминала яркие вспышки, которые быстро затухали, оставляя меня наедине с ощущением ушедшего праздника. А что делать, если праздника нет?
- Давай, - согласился я, заглушив слабые сомнения, и отложил книгу на кровать.
Прорвав фольгу, Ирина выдавила темно-красные капсулы и половину пересыпала на мою ладонь. Кинув их в рот, я ощутил, как желатин липнет к слизистой. Мы запили их водой на брудершафт.
- Лучше присядь, - сказала Ирина, надавив мне на плечи, - это твой первый раз, ощущения будут сильные.
Не желая противиться, я сел на край кровати. Ирина, закинув ногу на ногу, села рядом. Продолжился разговор, начавшийся на лестнице, и я поддерживал его, ощущая, как что-то в теле медленно меняется – настолько медленно, что я даже не мог определить, что же именно со мной происходит.
Через пятнадцать минут во рту пересохло, и я выпил стакан воды, пытаясь унять эту сухость, однако она быстро вернулась. Еще через десять минут в руках родилась мягкая расслабленность, постепенно переросшая в тремор – сначала почти незаметный, а потом набравший силу.
Открыв книгу, которая лежала на кровати, Ирина посмотрела на форзац.
- Ты её даже не подписал, - разочарованно протянула она, и в разочаровании слышалась угроза, - Влад, так подарки не дарят...
«Почему с ней ничего не происходит? - подумал я, глядя на свои дрожащие пальцы. – Почему она сидит, как ни в чем не бывало?»
Еще секунда - и я бы встревожился, но волна мягкого тепла, родившаяся в голове, незаметно сменила зарождающийся страх, опасения, которые меня всегда сопровождали, и скверные мысли. Не выдержав тяжести этой волны, я обмяк и упал на кровать. Двигаться совсем не хотелось. Ничего психоделического я не ощущал.
Надо мной нависло лицо Ирины. Оно улыбалось и насмешливо щурилось, а у глаз отчетливо наметился веер тонких морщинок.
- Я сейчас подпишу, - сказал я, но язык ворочался нехотя, и слова смешались в неразборчивую кашу.
- Какой же ты обдолбанный, - хохотнула Ирина и сунула мне книгу и ручку.
Изо всех сил перевалившись на бок, я взялся за ручку. Чтобы буквы не прыгали во все стороны, я пытался писать как можно медленнее, но они всё равно выбивались из строк. Потом я даже не смог вспомнить, что же именно написал.
Гортанно простонав, я не удержал голову и уткнулся лбом в покрывало.
- Давай кое-что покажу.
Меня подхватили за локоть и помогли встать. К своему удивлению, я не ощутил, как меня тянет к земле, скорее наоборот – тело стало непривычно легким. Что не помешало при первом же шаге пьяно пошатнуться, и если бы не Ирина, которая была настороже, я бы точно рухнул на пол. Вестибулярный аппарат отказывался меня слушаться.
Ирина уложила мое ослабшее тело на кровать. Сложив руки на груди, вскинув подбородок, она стояла у меня в ногах и окидывала взглядом, словно хотела пришпилить меня невидимой булавкой, а темные глаза лучились радостью, смешанной с хищничеством. Тепло, прокатившееся по всему телу, принесло с собой тихое счастье и спокойствие, и я невольно заулыбался. В другой ситуации её выражение лица напугало бы меня, но сейчас мне было совершенно всё равно.
- Как же тебе идут ботинки… - произнесла она с шумным придыханием.
- Почему тебя не шатает? – спросил я, пытаясь говорить как можно понятнее.
- Потому что у меня толер[6], глупенький, - засмеялась Ирина, - я к***н уже полгода ем.
[6] невосприимчивость к прежней дозировке наркотика
Наклонившись, она погладила меня по голове.
- Какая ты добрая… - пролепетал я.
- Ты тоже добрый. Добрый и очень ласковый, - она склонила голову набок, и темное крыло волос коснулось плеча, - жаль только, что добрыми пользуются.
Нашарив руку Ирины, я обхватил её ладонь и посмотрел ей в глаза, в гипнотические темные глаза, которые сейчас совсем не вызывали страха:
- Я люблю тебя. Ты даже не представляешь, как сильно я…
Веки потяжелели, наползли на глаза, и я моргнул. А когда моргнул, то увидел, что Ирины рядом нет, что Ирина стоит у двери.
- …сними завтра комнату, а сегодня проспись, - говорила она, завязывая пояс кардигана, - ты уже залипаешь[7], тебе лучше прилечь и никуда не ходить.
[7] засыпать на ходу
- Ага, - с улыбкой пробормотал я, заметив на покрывале влажное пятно слюны, которая натекла из моего рта.
«Кажется, я что-то пропустил», - мелькнуло у меня в голове.
Поцеловав меня в лоб, Ирина ушла.
До двери пришлось добираться, наваливаясь на стену, чуть ли не сползая по ней. Толика равновесия вернулась, но этого было недостаточно, чтобы ходить, как трезвый человек.
Запершись, я точно так же дошел до зеркала в ванной комнате. Навалившись на раковину, я увидел свое неравномерно расслабленное лицо, правая половина которого словно стремилась уползти вниз. Губа на правой стороне чуть отвисала, а на подбородке виднелась засохшая дорожка слюны. Правый глаз норовил скрыться под веком, но левый еще был виден. Зрачок не сузился, однако на темноту не реагировал и шире не становился.
«Ладно, - подумал я с непривычным спокойствием, - ладно».
Опыта у Ирины было больше, поэтому я решил довериться её совету. Обычно от сна меня отделяла вечерняя сигарета, но сегодня она произвела странный эффект. Сонливость немного отступила, и на какое-то время вернулось тепло самых первых минут, наполненное тянущим покоем и мягкой радостью.
Мне это понравилось.
Выкурив еще несколько сигарет, я лег на кровать. Силы пропали, я не мог даже переодеться, но это было приятное бессилие.
Провалившись в сон, я оказался в том же гостиничном номере, но за окном сверкала безмолвная пламенно-фиолетовая гроза, а воздух был серым. Я сидел, забившись в угол, колючая пенька впивалась в запястья рук, связанных за спиной, а из разбитого носа капала теплая рубиновая кровь.
Ирина лежала на кровати, укрытая одеялом, из-под которого выглядывала белая нога с худой щиколоткой и узкой ступней, закованная в металлический каркас аппарата Илизарова. Холодные кольца, усеянные перфорацией, опоясывали ногу Ирины, словно витки колючей проволоки, а тонкие спицы, проткнувшие кожу, исчезали где-то под ней, в глубине мышц. При каждом ударе молнии аппарат Илизарова мерцал грязноватым темным блеском.
Обхватив пальцами ручку черной советской кинокамеры, Ирина смотрела на меня через объектив.
Что они ощущали? Что ощущали юные пионеры, задыхаясь в петле, пока их начищенные ботинки сверкали под лучами невинномысского солнца?
Глава 3
23 августа
- Как предсказуемо. Не стоило полагаться на торчка.
- Это не так, - возразил я, - я редко употребляю.
- Какая разница? Все равно торчок, - веско произнесла Ирина.
Комната, которую я снял на Ставровской, подходила мне и моим непритязательным требованиям, а вот у Ирины вызвала даже не отвращение, а брезгливость, словно отвращение было излишне щедрой реакцией на такие условия жизни. Я сидел на краю кровати, а Ирина ходила из стороны в сторону, сложив руки за спиной, глядя перед собой и даже не удостаивая меня взглядом. Легкий цитрусовый аромат духов витал по комнате, следуя за ней невидимой траекторией, которая растворялась, смешиваясь с сухим запахом то ли пыли, то ли старости.
Комнату сдавала пенсионерка, и квартира пропиталась неуловимым смрадом подкрадывающейся смерти, она старела вместе с хозяйкой, Ларисой Кирилловной, год за годом приближалась к тому дню, когда Лариса Кирилловна покинет кокон живущего тела, а ее мясной скафандр, лишившись уникального сознания, превратится в окоченевший труп.
Стоило Ирине шагнуть за порог комнаты, и сразу стало понятно, что в декорациях из грязно-зеленых обоев, душного воздуха и скрипучих деревянных полов, выкрашенных десятилетия назад оранжевой краской, ей не место. А вот я в них вписывался. В общем-то, это были единственные декорации, которые я смог финансово потянуть.
Просьба Ирины была размытой, она просто сказала, чтобы я снял комнату, и в подробности не вдавалась. А теперь вела себя так, словно не ожидала чего-то подобного, словно видела во мне достаточно обеспеченного человека, которому свойственно обходить вниманием дешевые варианты, и с брезгливостью отчитывала меня. Мне, как и комнате, отвращения не перепало.
- Прошу, - удрученно выдавил я, желая, чтобы равнодушная критика Ирины сменилась хотя бы гневом, - не злись…
День не задался с самого утра. Я спал почти пятнадцать часов, но чувствовал себя плохо и с удовольствием поспал бы еще. Перед самым выездом из гостиницы без моей вины упал и разбился плафон, за который пришлось платить четыреста рублей – ведь номер был забронирован на мое имя. Подавленный, излишне чувствительный, я решил избежать конфликта. В чемодане до сих пор лежала вторая книга, которую я так хотел подарить Ирине, но совсем об этом забыл.
- А кто сказал, что я злюсь? – она издала смешок, больше напоминающий клекот. – Знаешь, лицо у тебя такое, будто ты хочешь меня ударить.
- Не хочу, - снова возразил я, прекрасно понимая, что выглядит мое лицо совсем иначе. Такого желания у меня возникнуть не могло.
- Хочешь.
- Не хочу, - повторил я.
С самого первого дня нашего знакомства я занимал подчиненное положение, в которое меня поставила Ирина. Точнее, я сам поставил себя в такое положение и занимал его уже почти год. До этого дня я не возражал ей – не было серьезного повода. Исходя из негласной логики наших отношений, если она больше не захочет меня видеть, мне придется уехать. И я чувствовал, что Ирина не просто бросается оскорблениями, а обдумывает эту мысль. Я знал ее слишком хорошо.
Вот только уезжать я не хотел. Слишком много я вложил в эту поездку, и речь даже не о деньгах.
- Пожалуйста, Ира, прости меня.
Сойдя с незримой прямой, по которой она ходила, Ирина все же сменила равнодушие на гнев. Она ухватила меня за волосы, и ноющая боль заставила запрокинуть голову, обнажить горло с подрагивающим кадыком. Преданности моего взгляда хватило бы на нескольких человек.
- Торчок и неудачник, - сказала она, оттягивая мою голову еще ниже.
- Что мне для тебя сделать?
- Ничего, - ответила Ирина сквозь стиснутые зубы. За спиной Ирины виднелся грязно-зеленый задник, подсвеченный косыми прямоугольными рефлексами – отпечатками оконных стекол. Я впервые заметил, что бледность Ирины говорит не столько об отсутствии загара, сколько о легком нездоровье. В ее бледности просматривался слабый землистый оттенок.
В этот момент что-то меня подкосило - то ли осознание того, что Ирина готова меня прогнать, то ли мелькнувшее подозрение, что в ней живет болезнь, то ли совокупность этих мыслей. С самого обеда я был на взводе, как сжатая пружина. В горле встал вязкий ком, дрогнул подбородок. Протяжно всхлипнув, я заплакал, и по вискам поползли горячие капли.
Ирина закатила глаза:
- Плевать. Всем на тебя плевать. И мне тоже. Можешь хоть обрыдаться. Слышал про общежития, где живут рабочие-нелегалы? По двести рублей за койко-место? Там вполне может жить торчок без российского гражданства.
Не знаю, что на меня нашло, почему я так расклеился. Это было мне не свойственно. Я мог молчать, выслушивая упреки, мог неубедительно оправдываться, но так открыто плакать… Что-то внутри всегда удерживало меня. Ирина об этом знала. Естественно, мои слезы грели ее самолюбие.
Мир перед глазами подрагивал, искажался и кривился от слез, но даже это не помешало мне заметить, как из-за плеча Ирины показался паук – отъевшийся сенокосец. Казалось, он оторвался от тела Ирины, как часть ее внутренней тьмы, и выбрался на обои. Волоча за точкой тельца длинные тонкие лапы, похожие на сломанные спицы зонта, он выполз на золотой прямоугольник света.
Проследив за моим взглядом, Ирина обернулась. Не успела она ничего сказать, как я вскочил, вырвавшись из ее хватки, и глухо стукнул кулаком по стене, оставив от сенокосца серое пятно с подрагивающими лапами. Искривив рот, я поспешно вытер испачканную ладонь об обои.
Плечо задело легким прикосновением, и я скосил глаза. Подкравшаяся Ирина стояла за спиной, а бледная кисть руки лениво шагала к области сердца, по очереди вытягивая вперед худые длинные пальцы с узловатыми шарнирами суставов. Рот снова невольно искривился, и я поспешно сменил судорогу отвращения на улыбку.
- Ты очень отходчивый, мальчик мой, - глухо сказала Ирина, дыша теплом мне в затылок, ноющий от боли, - иногда даже слишком отходчивый.
- Что мне для тебя сделать? – спросил я, не стряхивая ползущей руки. – Как мне тебе угодить? Пожалуйста, Ира…
Я слепо прокапывал путь сквозь давящие пласты земли. И как я мог понять, вверх копаю или вниз, если окружала меня лишь холодная влажная тьма?
- Как предсказуемо. Не стоило полагаться на торчка.
- Это не так, - возразил я, - я редко употребляю.
- Какая разница? Все равно торчок, - веско произнесла Ирина.
Комната, которую я снял на Ставровской, подходила мне и моим непритязательным требованиям, а вот у Ирины вызвала даже не отвращение, а брезгливость, словно отвращение было излишне щедрой реакцией на такие условия жизни. Я сидел на краю кровати, а Ирина ходила из стороны в сторону, сложив руки за спиной, глядя перед собой и даже не удостаивая меня взглядом. Легкий цитрусовый аромат духов витал по комнате, следуя за ней невидимой траекторией, которая растворялась, смешиваясь с сухим запахом то ли пыли, то ли старости.
Комнату сдавала пенсионерка, и квартира пропиталась неуловимым смрадом подкрадывающейся смерти, она старела вместе с хозяйкой, Ларисой Кирилловной, год за годом приближалась к тому дню, когда Лариса Кирилловна покинет кокон живущего тела, а ее мясной скафандр, лишившись уникального сознания, превратится в окоченевший труп.
Стоило Ирине шагнуть за порог комнаты, и сразу стало понятно, что в декорациях из грязно-зеленых обоев, душного воздуха и скрипучих деревянных полов, выкрашенных десятилетия назад оранжевой краской, ей не место. А вот я в них вписывался. В общем-то, это были единственные декорации, которые я смог финансово потянуть.
Просьба Ирины была размытой, она просто сказала, чтобы я снял комнату, и в подробности не вдавалась. А теперь вела себя так, словно не ожидала чего-то подобного, словно видела во мне достаточно обеспеченного человека, которому свойственно обходить вниманием дешевые варианты, и с брезгливостью отчитывала меня. Мне, как и комнате, отвращения не перепало.
- Прошу, - удрученно выдавил я, желая, чтобы равнодушная критика Ирины сменилась хотя бы гневом, - не злись…
День не задался с самого утра. Я спал почти пятнадцать часов, но чувствовал себя плохо и с удовольствием поспал бы еще. Перед самым выездом из гостиницы без моей вины упал и разбился плафон, за который пришлось платить четыреста рублей – ведь номер был забронирован на мое имя. Подавленный, излишне чувствительный, я решил избежать конфликта. В чемодане до сих пор лежала вторая книга, которую я так хотел подарить Ирине, но совсем об этом забыл.
- А кто сказал, что я злюсь? – она издала смешок, больше напоминающий клекот. – Знаешь, лицо у тебя такое, будто ты хочешь меня ударить.
- Не хочу, - снова возразил я, прекрасно понимая, что выглядит мое лицо совсем иначе. Такого желания у меня возникнуть не могло.
- Хочешь.
- Не хочу, - повторил я.
С самого первого дня нашего знакомства я занимал подчиненное положение, в которое меня поставила Ирина. Точнее, я сам поставил себя в такое положение и занимал его уже почти год. До этого дня я не возражал ей – не было серьезного повода. Исходя из негласной логики наших отношений, если она больше не захочет меня видеть, мне придется уехать. И я чувствовал, что Ирина не просто бросается оскорблениями, а обдумывает эту мысль. Я знал ее слишком хорошо.
Вот только уезжать я не хотел. Слишком много я вложил в эту поездку, и речь даже не о деньгах.
- Пожалуйста, Ира, прости меня.
Сойдя с незримой прямой, по которой она ходила, Ирина все же сменила равнодушие на гнев. Она ухватила меня за волосы, и ноющая боль заставила запрокинуть голову, обнажить горло с подрагивающим кадыком. Преданности моего взгляда хватило бы на нескольких человек.
- Торчок и неудачник, - сказала она, оттягивая мою голову еще ниже.
- Что мне для тебя сделать?
- Ничего, - ответила Ирина сквозь стиснутые зубы. За спиной Ирины виднелся грязно-зеленый задник, подсвеченный косыми прямоугольными рефлексами – отпечатками оконных стекол. Я впервые заметил, что бледность Ирины говорит не столько об отсутствии загара, сколько о легком нездоровье. В ее бледности просматривался слабый землистый оттенок.
В этот момент что-то меня подкосило - то ли осознание того, что Ирина готова меня прогнать, то ли мелькнувшее подозрение, что в ней живет болезнь, то ли совокупность этих мыслей. С самого обеда я был на взводе, как сжатая пружина. В горле встал вязкий ком, дрогнул подбородок. Протяжно всхлипнув, я заплакал, и по вискам поползли горячие капли.
Ирина закатила глаза:
- Плевать. Всем на тебя плевать. И мне тоже. Можешь хоть обрыдаться. Слышал про общежития, где живут рабочие-нелегалы? По двести рублей за койко-место? Там вполне может жить торчок без российского гражданства.
Не знаю, что на меня нашло, почему я так расклеился. Это было мне не свойственно. Я мог молчать, выслушивая упреки, мог неубедительно оправдываться, но так открыто плакать… Что-то внутри всегда удерживало меня. Ирина об этом знала. Естественно, мои слезы грели ее самолюбие.
Мир перед глазами подрагивал, искажался и кривился от слез, но даже это не помешало мне заметить, как из-за плеча Ирины показался паук – отъевшийся сенокосец. Казалось, он оторвался от тела Ирины, как часть ее внутренней тьмы, и выбрался на обои. Волоча за точкой тельца длинные тонкие лапы, похожие на сломанные спицы зонта, он выполз на золотой прямоугольник света.
Проследив за моим взглядом, Ирина обернулась. Не успела она ничего сказать, как я вскочил, вырвавшись из ее хватки, и глухо стукнул кулаком по стене, оставив от сенокосца серое пятно с подрагивающими лапами. Искривив рот, я поспешно вытер испачканную ладонь об обои.
Плечо задело легким прикосновением, и я скосил глаза. Подкравшаяся Ирина стояла за спиной, а бледная кисть руки лениво шагала к области сердца, по очереди вытягивая вперед худые длинные пальцы с узловатыми шарнирами суставов. Рот снова невольно искривился, и я поспешно сменил судорогу отвращения на улыбку.
- Ты очень отходчивый, мальчик мой, - глухо сказала Ирина, дыша теплом мне в затылок, ноющий от боли, - иногда даже слишком отходчивый.
- Что мне для тебя сделать? – спросил я, не стряхивая ползущей руки. – Как мне тебе угодить? Пожалуйста, Ира…
Я слепо прокапывал путь сквозь давящие пласты земли. И как я мог понять, вверх копаю или вниз, если окружала меня лишь холодная влажная тьма?
Глава 4
24 августа
В бульоне, покрытом дрожащими кляксами масла и сметаны, в скользких боках пельменей отражалась золотистая точка лампы. На светлом дереве настенных панелей, исчерченных агатово-черными узорами, в раме висел лубочный пейзаж.
Задвинув чемодан для большего спокойствия под стол, я подцеплял пельмени вилкой и один за другим закидывал их в рот. Весь вчерашний день аппетита не было, и появился он только сегодня. Ирина сидела напротив, в её темно-каштановых волосах проглядывал карамельный оттенок, которого вчера не было. Она неторопливо, даже безучастно потягивала кофе. Я еще ни разу не видел, как она ест.
Кухня была хороша, в отличие от обслуживания. Официантка сидела за столиком, стоящим у подоконника, и курила, стряхивая нервной конвульсией пальцев с темно-красными ногтями серые звездочки пепла. Они опадали в почти полную пепельницу, а официантка громко говорила по телефону, словно в кафе никого, кроме неё, не было. Она коротко посмеивалась в ответ невидимому собеседнику, и я не мог не заметить, что её собеседник подозрительно молчалив. Официантка ни с кем не говорила. Её хобби было более постыдным – она подслушивала.
Заметил это не только я. Ирина разговаривала со мной, как с недотепой, за которым ей приходится присматривать, и разговаривала нарочито громко. Кем же официантка меня считает? Её племянником? Любовником? Сыном?
- В квартиру на Горького ты не поедешь. Вторую комнату снимает студентка, а я не хочу, чтобы ты с ней общался.
Пережевывая пельмень, я пожал плечами. Мне, в общем-то, было всё равно.
- Помнишь, мы с тобой говорили про каннибализм? – вдруг спросила Ирина, не понижая голоса.
- Конечно, - с готовностью отозвался я, - каннибализм – это совершенное обладание, очищенное от наносной шелухи. Съеденное мясо становится частью людоеда, каплей в море его жизненной энергии. Можно сказать, жертва остается с ним навсегда. Просто в другом… агрегатном состоянии.
Как ни странно, эта мысль пришла в голову не Ирине, а мне. Хоть это и не говорилось прямым текстом, но Ирина искала сабмиссива и почти его нашла. Почти – потому что сабмиссив ей попался с гнильцой. Если бы не гнильца, я бы ни за что подобного не сказал.
- А ты мог бы вырезать из своего тела кусочек мяса? Гипотетически?
Если прежде официантка слушала с любопытством, то теперь заметно напряглась и даже умолкла. Она старательно изображала, что не замечает нас, но делала это так демонстративно, что неестественность поведения бросалась в глаза.
- Гипотетически? – пристально уставился я на Ирину. – Не уверен, что соглашусь. Но при этом не уверен, что откажусь. Если и есть обстоятельства, которые могут меня на это толкнуть – я с ними пока не сталкивался.
Достав из кармана нечто узкое – не длиннее моей ладони, обернутое в мятую упаковочную бумагу, Ирина положила передо мной сверток. Развернув бумагу, я провел кончиками пальцев по черной зернистой ручке кухонного ножа, в коротком лезвии которого отражался фрагмент моего лица. Сталь почти не искажала его и придавала лишь легкую размытость, так что я видел вытянутый нос, узкий изгиб длинного рта и тусклую тень глазницы.
- Хочешь сказать, - улыбнулся я, - что когда-нибудь испытаешь его на мне?
- Возможно.
С флегматичной грацией перегнувшись через стол, Ирина поцеловала меня в лоб. Губы коснулись кожи, оставив на ней холодный отпечаток.
- У тебя красивая улыбка, - сказала Ирина, поправляя мне воротник рубашки.
Когда она нависала надо мной, становилось заметно, что правое плечо у неё вздернуто, а левое наоборот стремится вниз – типичный признак неправильной осанки. Косой росчерк плеч дополнялся неподвижной маской лица, излишне симметричной маской Эроса, из-под которой на секунду неосторожно выглянул притаившийся Танатос. Мне стало не по себе.
Наваждение сразу же исчезло, словно заметило мою настороженность. Откинувшись на спинку стула, Ирина положила ногу на ногу и поправила очки:
- Есть идея получше. Тебе точно понравится. Я знаю одного профессора, Павла Львовича, он преподает в ВлГУ. Ему как раз нужно, чтобы кто-то присмотрел за дачей. Тебе даже делать ничего не придется. Плата за аренду чисто символическая – четыре тысячи рублей.
Сравнивать комнату Ларисы Кирилловны за шесть тысяч в месяц и дачу за четыре тысячи, к которой наверняка прилагались загородная тишина и живописные виды, было просто смешно. Вариант был весьма хорош. Пожалуй, даже слишком хорош, и меня это не насторожило.
- Там интернет ловит? – уточнил я.
- Хорошо ловит. Даже вай-фай есть, - Ирина протянула мне сложенный вчетверо тетрадный листок, - не волнуйся, про тебя я уже всё рассказала. И фотографию показала, так что в лицо он тебя знает.
Развернув листок, я с легким сожалением отметил, что Ирина снова отнеслась ко мне, как к недотепе. Весь лист занимал текст, разделенный на пункты и подпункты. Чтобы я не напортачил, она написала подробную инструкцию: на каких автобусах ехать, кому и куда звонить, что говорить Павлу Львовичу, а что не говорить. Доехав до Южных садов, я должен был позвонить профессору, который выйдет к остановке, встретит меня и проведет к нужному дому.
- С тобой встретимся завтра. Сегодня я должна поговорить с отцом, а то он опять шибко настаивает на ребцентре.
- Твой отец знает? – удивился я.
- Знает, - нахмурилась Ирина, - и часто попрекает. Ничего не поделаешь, он зануда.
Расплатившись по счету, Ирина уехала на такси, а я в одиночестве вышел из кафе. Над Большой Московской застыла керамическая лазурь полуденного неба. Газетный киоск, гудящий звоном фонтан и треугольные газоны, в светлой зелени которых проглядывали гладкие булыжники, похожие на обмылки, тонули в жаре, стекающей откуда-то сверху, будто смола. В фонтане ворочались раздувшиеся голуби, подставляя под ледяные брызги темные бока, отливающие перламутром. Я расстегнул верхнюю пуговицу, расслабил давящий ворот и закатал рукава.
Нужно было дунуть и успокоиться. Будь я в родном городе, то позвонил бы одному из двух проверенных продавцов, которых знал не то что бы очень давно, однако они меня пока не подводили. Один жил возле набережной, в часе езды от моего дома, а второй - в соседнем дворе, что значительно сокращало время ожидания. Во Владимире продавцов было определенно больше. Вот только я ни одного не знал. Конечно, можно было довериться рампу[8], но я не собирался в такое пекло искать закладки[9].
[8] интернет-магазин, где можно было купить наркотики, просуществовал до сентября 2017 года
[9] место, где спрятан наркотик, купленный через интернет
Дилеров не было, а успокоиться хотелось. Вчерашний день выдался суматошным. Видимо, придется идти к дилерам иного рода.
В одном из окон трехэтажного серо-розового здания горел зеленый прямоугольник со свинцово-белым крестом. Упаковка к***на стоила тысячу рублей, иногда даже полторы тысячи, проще было взять одну конвалюту за триста. Частить я не собирался, так что десяти капсул должно было хватить надолго.
Напустив на себя вид страдающего стоика, стараясь ступать на правую ногу в меру осторожно, чтобы это не вызывало подозрений, я ввалился в стерильную прохладу аптеки, а следом вкатился чемодан. Отрывисто звякнул колокольчик над дверью, и женщина в годах, которая сидела по ту сторону витрины, привлеченная этим звоном, как сова, почуявшая мышь, сразу же вскинула голову и впилась в меня взглядом. Из-под белого колпака выбивались морковно-рыжие пряди, окрашенные хной, несколько плоское лицо стягивала сетка морщин, а под белым же халатом виднелась бесформенная вязаная жилетка. О, я еще не знал, что, упомянув к***н, натолкнусь на стену недоверия…
- Вам врач назначил?
- Да, - ответил я, не моргнув глазом.
- В какой дозировке?
Секунду помедлив, я, не ожидавший такого вопроса, всё же сказал:
- Три раза в день после еды, по одной капсуле.
Фармацевт, которой уже несколько лет как пора на пенсию. Самый гнусный типаж. Обдает презрением всех, кто посягает на рецептуру[10], даже если жаждущий не обладает внешностью типичного наркомана, даже если у жаждущего в итоге обнаруживается легально полученный рецепт.
[10] все рецептурные лекарства
Если бы я знал, что к***н не очень-то рецептурный, я бы не стал устраивать мхатовское представление, а просто пошел в другую аптеку, однако я этого не знал. И во мне проснулся вдохновенный лжец.
- У меня уже четыре месяца болит коленный сустав. Меня отправили в командировку, от которой не получилось отказаться, и я не успел попасть к врачу. Старый рецепт истек, а нового мне не выписали…
Чемодан доказывал, что я в командировке. Брюки, начищенные ботинки и белая рубашка, хоть и с закатанными рукавами, придавали мне вид офисного клерка, работа которого вполне легальна, прилична и, возможно, хорошо оплачивается. Впрочем, если бы клерк, которым я прикидывался, получал достаточно, он бы не стал размениваться на рецептурные препараты и предпочел кокаин. Но фармацевт точно не будет рассматривать такой вариант. Да и речь сейчас не о кокаине.
Чтобы придать монологу убедительность, я показал фармацевту миграционную карту и пустую конвалюту, которую почему-то не выбросил, когда выселялся из гостиницы. Я очень надеялся, что она не начнет расспрашивать, какой именно врач выписал мне к***н, как называется моя болезнь и где же я работаю. Мелочи я продумать не успел.
- Только я вам чек не буду пробивать, - опасливо покосилась на меня фармацевт.
Бинго.
Отдав три мятые сторублевки, я забрал лекарство и сдачу – две тяжелые десятирублевые монеты.
- Лучше бы вам поскорее найти здесь лечащего врача, раз уж у вас так болит колено, - строго сказала фармацевт, глядя на меня сквозь стекло.
- Само собой, - согласился я.
Выйдя из аптеки, я перестал ступать на правую ногу с прежней осторожностью. По небу рассыпались узкие перья белых облаков, крошащиеся, словно мел. Издалека, пробиваясь сквозь гомон улицы, доносился грохот железнодорожного вокзала.
К счастью, со старушками я сталкивался нечасто. Я долго не мог понять, почему они, устраивающие допросы, которые граничат с нравоучительными нотациями, в части случаев всё же продают мне к***н. И если уж они его продают, то почему не могут обойтись без пятиминутки морального давления, призванного перевоспитать наркомана? Разгадка проста - это психологический кульбит, форма сделки с собственной совестью, нечто вроде плашки «18+». Подтекст ясен: «Я сделала всё, что могла, и предупредила тебя, ты знаешь, на что идешь. Тем более, ты был так убедителен. Так и быть, я поверю, что его тебе выписали». Да, такие ценят смекалку.
Спросите у фармацевтов, сколько наркоманов посещает их за смену, спросите про средний чек и товар дня, который нужно предлагать всем, даже если это капли для лечения катаракты, спросите про заведующих, которые требуют отпускать рецептуру без рецепта и по завышенному прайсу. Спросите их, наконец, про высокие коммунальные тарифы и цены на аренду жилья.
Особо брезгливые и нравственные люди делают вид, что всего этого не существует. «Живя согласно с строгою моралью, я никому не сделал в жизни зла». Хорошо отчитываться перед государством, хвастая, что опиатная зависимость идет на спад. Умалчивая, что этот спад – заслуга совсем не государства, что он чудесным образом совпал с естественной смертью героинового поколения и всплеском солевой зависимости, о падении которой тоже можно будет успешно отчитаться, когда на смену солям[11] придут новые вещества. Еще лучше быть при этом главным наркологом РФ.
[11] дизайнерские наркотики со стимулирующим эффектом, синтетические катиноны
Возможно, государство на самом деле пытается бороться с аптечной наркоманией. Возможно. Вот только помощь государства всегда запаздывает и настигает адресата через пять или даже десять лет. Что кодеин[12], что лирика[13], что к***н – цикл одинаков, различаются только названия. Я не берусь называть точные числа, их не знает даже статистика, ведь если речь заходит о наркомании и официальных данных, то числа следует умножать надвое, а то и натрое. Кодеин, который в нулевых можно было приобрести без рецепта, стал препаратом строгой отчетности только в 2012 году. Лирику, которая в конце нулевых полюбилась покупателям, страдавшим отнюдь не эпилепсией, перевели на бланк 148[14] в 2015 году.
[12] производное морфия с болеутоляющим и противокашлевым эффектом
[13] противоэпилептический препарат
[14] рецептурный бланк 148-1/у-88 (для препаратов, которые юридически наркотиками считаются)
К***н пользуется спросом как минимум три года. Он рецептурный. Отпускают его по бланку 107[15]. Что говорит об одном: рецептурность его весьма условна.
[15] рецептурный бланк 107-1/у (для препаратов, которые юридически наркотиками не считаются)
Сложно не заметить, как один препарат, попавший, например, в список II[16], сменяется другим, который в список II пока не попал. Такая вот преемственность, такое вот чудесное совпадение. Одно из чудесных совпадений, подозрительно напоминающих закономерность.
[16] перечень наркотических средств и психотропных веществ
Промаявшись в автобусе около часа, я вышел на предпоследней остановке. О городе здесь не напоминало ничего. Вокруг протяжно шелестел лес, на обочине виднелась скамейка – деревянная занозистая доска, прибитая к двум пням, а к дачному поселку вела пыльная притоптанная дорога, перечеркнутая железнодорожными путями. От дороги отделялась узкая тропинка, которая терялась в тенистой зелени чащи. Дачный поселок сверкал кровлями из выцветшего шифера и заржавленного листового железа. Каменистая насыпь скатывалась в поле, заросшее тяжелыми волнами травы, пестрящее мелкими брызгами луговых цветов.
У меня закружилась голова. Утерев ладонью потный лоб, я уселся на скамейку, земля около которой была щедро усыпана окурками. Придавленный частоколом осинового леса, оглушенный массивами живой природы, я покурил, пришел в себя и только потом позвонил профессору.
Встретил меня мужчина лет шестидесяти, в котором я по достоевской бороде и застывшему на лице выражению тихой скорби опознал Павла Львовича. Вид офисного клерка помог и здесь, Павел Львович посчитал меня приятным молодым человеком. Мы шли по дороге, выколачивая из неё облачка пыли, которая крохотными крупицами оседала на ботинки. И справа, и слева тянулись нескончаемые ряды заборов, то и дело из калейдоскопа дачных домов и зелени вырастали черные решетчатые опоры, соединенные тянущейся паутиной проводов. Краем сознания я улавливал странный, почти незаметный гул, пронизывающий душный воздух.
Астматически придыхая, Павел Львович спросил:
- Чем вы занимаетесь, Владислав?
- Пишу статьи для двух сайтов. Иногда беру подработки.
Я слукавил. Подработки составляли половину моего дохода.
- Стало быть, журналист, - улыбнулся в бороду Павел Львович.
«Если только гонзо-журналист», - подумал я, но удержался от шутки и скромно улыбнулся в ответ. Вспомнив, что близится осень, я задумался и решил как-нибудь обыскать здешний лес на предмет грибов, которые в моем регионе не росли.
Дачу со всех сторон обступали кусты красной смородины, малины и ирги. Мне же предстояло жить на облагороженном чердаке, который даже можно было принять за мансарду. Над столом висела лампа в виде фонаря, на матовых белых стеклах которой виднелись очертания Золотых ворот, а кровать располагалась сбоку от мансардного окна. Выглянув из него, я невольно зацепился взглядом за раскидистый куст калины, испещренный алым бисером ягод.
- Я не воров боюсь. Боюсь, что проводка замкнет, пока я в городе, - объяснил напоследок профессор, и его лицо явственно подернулось тревогой контрол-фрика, - я не к тому веду, что вам нужно быть на даче круглые сутки, но если вы будете здесь ночевать, это уже снизит шансы пожара. К тому же, вас порекомендовала Ирина, и у меня нет причин ей не верить. Ей незачем меня обманывать.
И всё же это была не мансарда. Ближе к закату по чердаку пополз холодок. Когда солнце скрылось, стало не по-летнему зябко. Захлопнув ноутбук, я решил согреться.
Чтобы не набивать толерантность, я принял половину прежней дозировки и улегся, накрывшись ватным одеялом. Одеяло тяжело давило на грудь. На этот раз первым пришел не тремор рук, а слабая аллергическая реакция. Вяло почесывая красноватую сыпь, покрывшую руки и лицо, я дождался прихода[17]. Принял я мало, поэтому внутреннее тепло, прокатившись от мозга до тела бархатным прибоем, сразу же уступило место настойчивой гамковой сонливости.
[17] первая и наиболее интенсивная фаза действия наркотика
Скользя осоловелым взглядом по светлым сосновым стенам, я ощущал, как веки наливаются свинцом. Всякий раз, закрывая глаза, я всё дольше и дольше смотрел в темноту, смешивающуюся с цветастыми пятнами зарождающихся сновидений. Мысли наползали друг на друга, как сонные гусеницы. Я вспомнил об Ирине.
Может быть, я, как и она, лишь ношу маску Эроса? Вдруг у меня под маской тоже?..
В бульоне, покрытом дрожащими кляксами масла и сметаны, в скользких боках пельменей отражалась золотистая точка лампы. На светлом дереве настенных панелей, исчерченных агатово-черными узорами, в раме висел лубочный пейзаж.
Задвинув чемодан для большего спокойствия под стол, я подцеплял пельмени вилкой и один за другим закидывал их в рот. Весь вчерашний день аппетита не было, и появился он только сегодня. Ирина сидела напротив, в её темно-каштановых волосах проглядывал карамельный оттенок, которого вчера не было. Она неторопливо, даже безучастно потягивала кофе. Я еще ни разу не видел, как она ест.
Кухня была хороша, в отличие от обслуживания. Официантка сидела за столиком, стоящим у подоконника, и курила, стряхивая нервной конвульсией пальцев с темно-красными ногтями серые звездочки пепла. Они опадали в почти полную пепельницу, а официантка громко говорила по телефону, словно в кафе никого, кроме неё, не было. Она коротко посмеивалась в ответ невидимому собеседнику, и я не мог не заметить, что её собеседник подозрительно молчалив. Официантка ни с кем не говорила. Её хобби было более постыдным – она подслушивала.
Заметил это не только я. Ирина разговаривала со мной, как с недотепой, за которым ей приходится присматривать, и разговаривала нарочито громко. Кем же официантка меня считает? Её племянником? Любовником? Сыном?
- В квартиру на Горького ты не поедешь. Вторую комнату снимает студентка, а я не хочу, чтобы ты с ней общался.
Пережевывая пельмень, я пожал плечами. Мне, в общем-то, было всё равно.
- Помнишь, мы с тобой говорили про каннибализм? – вдруг спросила Ирина, не понижая голоса.
- Конечно, - с готовностью отозвался я, - каннибализм – это совершенное обладание, очищенное от наносной шелухи. Съеденное мясо становится частью людоеда, каплей в море его жизненной энергии. Можно сказать, жертва остается с ним навсегда. Просто в другом… агрегатном состоянии.
Как ни странно, эта мысль пришла в голову не Ирине, а мне. Хоть это и не говорилось прямым текстом, но Ирина искала сабмиссива и почти его нашла. Почти – потому что сабмиссив ей попался с гнильцой. Если бы не гнильца, я бы ни за что подобного не сказал.
- А ты мог бы вырезать из своего тела кусочек мяса? Гипотетически?
Если прежде официантка слушала с любопытством, то теперь заметно напряглась и даже умолкла. Она старательно изображала, что не замечает нас, но делала это так демонстративно, что неестественность поведения бросалась в глаза.
- Гипотетически? – пристально уставился я на Ирину. – Не уверен, что соглашусь. Но при этом не уверен, что откажусь. Если и есть обстоятельства, которые могут меня на это толкнуть – я с ними пока не сталкивался.
Достав из кармана нечто узкое – не длиннее моей ладони, обернутое в мятую упаковочную бумагу, Ирина положила передо мной сверток. Развернув бумагу, я провел кончиками пальцев по черной зернистой ручке кухонного ножа, в коротком лезвии которого отражался фрагмент моего лица. Сталь почти не искажала его и придавала лишь легкую размытость, так что я видел вытянутый нос, узкий изгиб длинного рта и тусклую тень глазницы.
- Хочешь сказать, - улыбнулся я, - что когда-нибудь испытаешь его на мне?
- Возможно.
С флегматичной грацией перегнувшись через стол, Ирина поцеловала меня в лоб. Губы коснулись кожи, оставив на ней холодный отпечаток.
- У тебя красивая улыбка, - сказала Ирина, поправляя мне воротник рубашки.
Когда она нависала надо мной, становилось заметно, что правое плечо у неё вздернуто, а левое наоборот стремится вниз – типичный признак неправильной осанки. Косой росчерк плеч дополнялся неподвижной маской лица, излишне симметричной маской Эроса, из-под которой на секунду неосторожно выглянул притаившийся Танатос. Мне стало не по себе.
Наваждение сразу же исчезло, словно заметило мою настороженность. Откинувшись на спинку стула, Ирина положила ногу на ногу и поправила очки:
- Есть идея получше. Тебе точно понравится. Я знаю одного профессора, Павла Львовича, он преподает в ВлГУ. Ему как раз нужно, чтобы кто-то присмотрел за дачей. Тебе даже делать ничего не придется. Плата за аренду чисто символическая – четыре тысячи рублей.
Сравнивать комнату Ларисы Кирилловны за шесть тысяч в месяц и дачу за четыре тысячи, к которой наверняка прилагались загородная тишина и живописные виды, было просто смешно. Вариант был весьма хорош. Пожалуй, даже слишком хорош, и меня это не насторожило.
- Там интернет ловит? – уточнил я.
- Хорошо ловит. Даже вай-фай есть, - Ирина протянула мне сложенный вчетверо тетрадный листок, - не волнуйся, про тебя я уже всё рассказала. И фотографию показала, так что в лицо он тебя знает.
Развернув листок, я с легким сожалением отметил, что Ирина снова отнеслась ко мне, как к недотепе. Весь лист занимал текст, разделенный на пункты и подпункты. Чтобы я не напортачил, она написала подробную инструкцию: на каких автобусах ехать, кому и куда звонить, что говорить Павлу Львовичу, а что не говорить. Доехав до Южных садов, я должен был позвонить профессору, который выйдет к остановке, встретит меня и проведет к нужному дому.
- С тобой встретимся завтра. Сегодня я должна поговорить с отцом, а то он опять шибко настаивает на ребцентре.
- Твой отец знает? – удивился я.
- Знает, - нахмурилась Ирина, - и часто попрекает. Ничего не поделаешь, он зануда.
Расплатившись по счету, Ирина уехала на такси, а я в одиночестве вышел из кафе. Над Большой Московской застыла керамическая лазурь полуденного неба. Газетный киоск, гудящий звоном фонтан и треугольные газоны, в светлой зелени которых проглядывали гладкие булыжники, похожие на обмылки, тонули в жаре, стекающей откуда-то сверху, будто смола. В фонтане ворочались раздувшиеся голуби, подставляя под ледяные брызги темные бока, отливающие перламутром. Я расстегнул верхнюю пуговицу, расслабил давящий ворот и закатал рукава.
Нужно было дунуть и успокоиться. Будь я в родном городе, то позвонил бы одному из двух проверенных продавцов, которых знал не то что бы очень давно, однако они меня пока не подводили. Один жил возле набережной, в часе езды от моего дома, а второй - в соседнем дворе, что значительно сокращало время ожидания. Во Владимире продавцов было определенно больше. Вот только я ни одного не знал. Конечно, можно было довериться рампу[8], но я не собирался в такое пекло искать закладки[9].
[8] интернет-магазин, где можно было купить наркотики, просуществовал до сентября 2017 года
[9] место, где спрятан наркотик, купленный через интернет
Дилеров не было, а успокоиться хотелось. Вчерашний день выдался суматошным. Видимо, придется идти к дилерам иного рода.
В одном из окон трехэтажного серо-розового здания горел зеленый прямоугольник со свинцово-белым крестом. Упаковка к***на стоила тысячу рублей, иногда даже полторы тысячи, проще было взять одну конвалюту за триста. Частить я не собирался, так что десяти капсул должно было хватить надолго.
Напустив на себя вид страдающего стоика, стараясь ступать на правую ногу в меру осторожно, чтобы это не вызывало подозрений, я ввалился в стерильную прохладу аптеки, а следом вкатился чемодан. Отрывисто звякнул колокольчик над дверью, и женщина в годах, которая сидела по ту сторону витрины, привлеченная этим звоном, как сова, почуявшая мышь, сразу же вскинула голову и впилась в меня взглядом. Из-под белого колпака выбивались морковно-рыжие пряди, окрашенные хной, несколько плоское лицо стягивала сетка морщин, а под белым же халатом виднелась бесформенная вязаная жилетка. О, я еще не знал, что, упомянув к***н, натолкнусь на стену недоверия…
- Вам врач назначил?
- Да, - ответил я, не моргнув глазом.
- В какой дозировке?
Секунду помедлив, я, не ожидавший такого вопроса, всё же сказал:
- Три раза в день после еды, по одной капсуле.
Фармацевт, которой уже несколько лет как пора на пенсию. Самый гнусный типаж. Обдает презрением всех, кто посягает на рецептуру[10], даже если жаждущий не обладает внешностью типичного наркомана, даже если у жаждущего в итоге обнаруживается легально полученный рецепт.
[10] все рецептурные лекарства
Если бы я знал, что к***н не очень-то рецептурный, я бы не стал устраивать мхатовское представление, а просто пошел в другую аптеку, однако я этого не знал. И во мне проснулся вдохновенный лжец.
- У меня уже четыре месяца болит коленный сустав. Меня отправили в командировку, от которой не получилось отказаться, и я не успел попасть к врачу. Старый рецепт истек, а нового мне не выписали…
Чемодан доказывал, что я в командировке. Брюки, начищенные ботинки и белая рубашка, хоть и с закатанными рукавами, придавали мне вид офисного клерка, работа которого вполне легальна, прилична и, возможно, хорошо оплачивается. Впрочем, если бы клерк, которым я прикидывался, получал достаточно, он бы не стал размениваться на рецептурные препараты и предпочел кокаин. Но фармацевт точно не будет рассматривать такой вариант. Да и речь сейчас не о кокаине.
Чтобы придать монологу убедительность, я показал фармацевту миграционную карту и пустую конвалюту, которую почему-то не выбросил, когда выселялся из гостиницы. Я очень надеялся, что она не начнет расспрашивать, какой именно врач выписал мне к***н, как называется моя болезнь и где же я работаю. Мелочи я продумать не успел.
- Только я вам чек не буду пробивать, - опасливо покосилась на меня фармацевт.
Бинго.
Отдав три мятые сторублевки, я забрал лекарство и сдачу – две тяжелые десятирублевые монеты.
- Лучше бы вам поскорее найти здесь лечащего врача, раз уж у вас так болит колено, - строго сказала фармацевт, глядя на меня сквозь стекло.
- Само собой, - согласился я.
Выйдя из аптеки, я перестал ступать на правую ногу с прежней осторожностью. По небу рассыпались узкие перья белых облаков, крошащиеся, словно мел. Издалека, пробиваясь сквозь гомон улицы, доносился грохот железнодорожного вокзала.
К счастью, со старушками я сталкивался нечасто. Я долго не мог понять, почему они, устраивающие допросы, которые граничат с нравоучительными нотациями, в части случаев всё же продают мне к***н. И если уж они его продают, то почему не могут обойтись без пятиминутки морального давления, призванного перевоспитать наркомана? Разгадка проста - это психологический кульбит, форма сделки с собственной совестью, нечто вроде плашки «18+». Подтекст ясен: «Я сделала всё, что могла, и предупредила тебя, ты знаешь, на что идешь. Тем более, ты был так убедителен. Так и быть, я поверю, что его тебе выписали». Да, такие ценят смекалку.
Спросите у фармацевтов, сколько наркоманов посещает их за смену, спросите про средний чек и товар дня, который нужно предлагать всем, даже если это капли для лечения катаракты, спросите про заведующих, которые требуют отпускать рецептуру без рецепта и по завышенному прайсу. Спросите их, наконец, про высокие коммунальные тарифы и цены на аренду жилья.
Особо брезгливые и нравственные люди делают вид, что всего этого не существует. «Живя согласно с строгою моралью, я никому не сделал в жизни зла». Хорошо отчитываться перед государством, хвастая, что опиатная зависимость идет на спад. Умалчивая, что этот спад – заслуга совсем не государства, что он чудесным образом совпал с естественной смертью героинового поколения и всплеском солевой зависимости, о падении которой тоже можно будет успешно отчитаться, когда на смену солям[11] придут новые вещества. Еще лучше быть при этом главным наркологом РФ.
[11] дизайнерские наркотики со стимулирующим эффектом, синтетические катиноны
Возможно, государство на самом деле пытается бороться с аптечной наркоманией. Возможно. Вот только помощь государства всегда запаздывает и настигает адресата через пять или даже десять лет. Что кодеин[12], что лирика[13], что к***н – цикл одинаков, различаются только названия. Я не берусь называть точные числа, их не знает даже статистика, ведь если речь заходит о наркомании и официальных данных, то числа следует умножать надвое, а то и натрое. Кодеин, который в нулевых можно было приобрести без рецепта, стал препаратом строгой отчетности только в 2012 году. Лирику, которая в конце нулевых полюбилась покупателям, страдавшим отнюдь не эпилепсией, перевели на бланк 148[14] в 2015 году.
[12] производное морфия с болеутоляющим и противокашлевым эффектом
[13] противоэпилептический препарат
[14] рецептурный бланк 148-1/у-88 (для препаратов, которые юридически наркотиками считаются)
К***н пользуется спросом как минимум три года. Он рецептурный. Отпускают его по бланку 107[15]. Что говорит об одном: рецептурность его весьма условна.
[15] рецептурный бланк 107-1/у (для препаратов, которые юридически наркотиками не считаются)
Сложно не заметить, как один препарат, попавший, например, в список II[16], сменяется другим, который в список II пока не попал. Такая вот преемственность, такое вот чудесное совпадение. Одно из чудесных совпадений, подозрительно напоминающих закономерность.
[16] перечень наркотических средств и психотропных веществ
Промаявшись в автобусе около часа, я вышел на предпоследней остановке. О городе здесь не напоминало ничего. Вокруг протяжно шелестел лес, на обочине виднелась скамейка – деревянная занозистая доска, прибитая к двум пням, а к дачному поселку вела пыльная притоптанная дорога, перечеркнутая железнодорожными путями. От дороги отделялась узкая тропинка, которая терялась в тенистой зелени чащи. Дачный поселок сверкал кровлями из выцветшего шифера и заржавленного листового железа. Каменистая насыпь скатывалась в поле, заросшее тяжелыми волнами травы, пестрящее мелкими брызгами луговых цветов.
У меня закружилась голова. Утерев ладонью потный лоб, я уселся на скамейку, земля около которой была щедро усыпана окурками. Придавленный частоколом осинового леса, оглушенный массивами живой природы, я покурил, пришел в себя и только потом позвонил профессору.
Встретил меня мужчина лет шестидесяти, в котором я по достоевской бороде и застывшему на лице выражению тихой скорби опознал Павла Львовича. Вид офисного клерка помог и здесь, Павел Львович посчитал меня приятным молодым человеком. Мы шли по дороге, выколачивая из неё облачка пыли, которая крохотными крупицами оседала на ботинки. И справа, и слева тянулись нескончаемые ряды заборов, то и дело из калейдоскопа дачных домов и зелени вырастали черные решетчатые опоры, соединенные тянущейся паутиной проводов. Краем сознания я улавливал странный, почти незаметный гул, пронизывающий душный воздух.
Астматически придыхая, Павел Львович спросил:
- Чем вы занимаетесь, Владислав?
- Пишу статьи для двух сайтов. Иногда беру подработки.
Я слукавил. Подработки составляли половину моего дохода.
- Стало быть, журналист, - улыбнулся в бороду Павел Львович.
«Если только гонзо-журналист», - подумал я, но удержался от шутки и скромно улыбнулся в ответ. Вспомнив, что близится осень, я задумался и решил как-нибудь обыскать здешний лес на предмет грибов, которые в моем регионе не росли.
Дачу со всех сторон обступали кусты красной смородины, малины и ирги. Мне же предстояло жить на облагороженном чердаке, который даже можно было принять за мансарду. Над столом висела лампа в виде фонаря, на матовых белых стеклах которой виднелись очертания Золотых ворот, а кровать располагалась сбоку от мансардного окна. Выглянув из него, я невольно зацепился взглядом за раскидистый куст калины, испещренный алым бисером ягод.
- Я не воров боюсь. Боюсь, что проводка замкнет, пока я в городе, - объяснил напоследок профессор, и его лицо явственно подернулось тревогой контрол-фрика, - я не к тому веду, что вам нужно быть на даче круглые сутки, но если вы будете здесь ночевать, это уже снизит шансы пожара. К тому же, вас порекомендовала Ирина, и у меня нет причин ей не верить. Ей незачем меня обманывать.
И всё же это была не мансарда. Ближе к закату по чердаку пополз холодок. Когда солнце скрылось, стало не по-летнему зябко. Захлопнув ноутбук, я решил согреться.
Чтобы не набивать толерантность, я принял половину прежней дозировки и улегся, накрывшись ватным одеялом. Одеяло тяжело давило на грудь. На этот раз первым пришел не тремор рук, а слабая аллергическая реакция. Вяло почесывая красноватую сыпь, покрывшую руки и лицо, я дождался прихода[17]. Принял я мало, поэтому внутреннее тепло, прокатившись от мозга до тела бархатным прибоем, сразу же уступило место настойчивой гамковой сонливости.
[17] первая и наиболее интенсивная фаза действия наркотика
Скользя осоловелым взглядом по светлым сосновым стенам, я ощущал, как веки наливаются свинцом. Всякий раз, закрывая глаза, я всё дольше и дольше смотрел в темноту, смешивающуюся с цветастыми пятнами зарождающихся сновидений. Мысли наползали друг на друга, как сонные гусеницы. Я вспомнил об Ирине.
Может быть, я, как и она, лишь ношу маску Эроса? Вдруг у меня под маской тоже?..
Глава 5
26 августа
«Как бы её развеселить?» - думал я, украдкой поглядывая на Ирину. Весь вчерашний день она не отвечала на сообщения, а сегодня пригласила прогуляться по Спасскому холму. Хоть я и чувствовал себя паршиво, но отказаться не смог. Вот уже больше часа мы нарезали круги вокруг памятника Владимирской вишне и удрученно молчали.
Близился вечер, небо полнилось тучами, похожими на огромные пласты серой пыли. Лучи закатного солнца вязли в них. На зеленых валах холмов, белых остовах церквей, будто вырезанных из кости, и золотящихся маковках дрожали кровянисто-палевые пятна света. На постаменте в виде блюдца, окруженного пестрой подковой цветочной грядки, краснели две гранитные вишни, увенчанные бронзовым листом.
От приближения осени Владимир будто лихорадило, его бросало то в жар, то в озноб. Палящее тепло августа сменилось осенней прохладой, и день для прогулки выдался неподходящий. Людей возле памятника почти не было, только мы с Ириной и компания из трех подростков с андеркатом, которые сидели на скамье, не обращая на нас внимания. Они бойко беседовали, через силу курили и глухо покашливали. Грея руки в карманах толстовки, я косился на Ирину. Она была одета всё в тот же кардиган, под длинными рукавами которого скрывались даже запястья. Разглядеть можно было лишь худые длинные пальцы.
Вырвавшись вчера из липкого пятнадцатичасового сна, я с первой же секунды понял, что никуда не пойду и, возможно, даже не встану с кровати. Предосторожности не помогли. Меня настиг отходняк[18]. Несколько часов я лежал пластом. Всякая мысль о необходимости выходить из дома лишь растравляла тоску. Желудок был пуст, но голода я не чувствовал, а слабое желание позавтракать просуществовало всего несколько минут. Это была растянутая во времени безрадостность. Мне не хотелось говорить даже с Ириной. Ближе к вечеру я заставил себя вылезти из-под одеяла и написать ей. Ответа не последовало. Видимо, мы оказались в схожем положении.
[18] состояние, наступающее после спада опьянения
Я не предполагал, что прогулка окажется настолько тягостной. Нужно было как-то обрадовать Ирину, но я не мог обрадовать даже себя, что уж говорить о других. Запас радости я исчерпал позавчера. Ирина замечала, что я поглядываю на неё, и отвечала грозными взглядами. И нехорошим молчанием.
Ничего не выйдет, это было ясно. Я решил извиниться перед ней и поехать обратно на дачу. Обычно такие затишья заканчивались несправедливыми выговорами. Если я не уйду вовремя, придется выслушивать ругань. Сегодня мне этого особенно не хотелось. Сунув руку в карман брюк, я нащупал ключи, но сторублевку не нащупал. В других карманах её тоже не было – только телефон и початая конвалюта к***на.
На автобусе я добирался до дачного поселка за час и даже представлять не желал, сколько времени отнимает пеший путь. Узнавать это лично я не желал еще сильнее.
- Ты можешь одолжить мне восемнадцать рублей? – наконец нарушил я тишину. – Я, кажется, деньги потерял.
Чуть вскинув подбородок, Ирина прервала неспешный шаг и посмотрела мне в глаза. На волосах тлел всполох закатного солнца. Сложив руки на груди, Ирина громко отчеканила:
- Странно, что мелкого барыгу до сих пор не приняли.
- Чего? – озадаченно переспросил я. Я смутно понимал, куда она клонит, и не желал, чтобы мое предположение оказалось правдой.
Ирина метнула в меня торжествующий взгляд:
- А на какие деньги ты приехал? Откуда ты их вдруг взял? Думал, я ничего не пойму?
Я нервно сглотнул. Это было уже слишком. Кажется, слова Ирины привлекли внимание подростков, потому что говорить они стали тихо, почти шепотом. Ирина умело подмечала мою подавленность и всегда пользовалась моментом, нанося метафорический удар под дых, чтобы я не забывался.
- Ты… про меня говоришь? – оторопело пробормотал я, пытаясь разбудить в себе хотя бы вялый гнев. Оставлять такой выпад без ответа было нельзя.
- А ты видишь здесь кого-то еще, кто на людях наживается?
У меня защипало в глазах, но я сдержался. Моральные экзекуции Ирины – совершенно ненужные, потому что я бы и без них её слушался – становились всё злее и понемногу выходили за рамки адекватности. Я не хотел соглашаться с таким обвинением, к тому же, при посторонних. Я хотел оказаться от Ирины как можно дальше, желательно, не преодолевая это расстояние пешком. Неловко перетаптываясь с ноги на ногу, я думал, как поступить.
Думал я недолго. Раз уж она завелась, следовало дать ей то, что она так любит. Чем быстрее она успокоится, тем лучше для меня. Выбрав из двух зол меньшее, я предпочел избавиться от Ирины как можно быстрее, пусть даже для этого придется немного унизиться.
- Допустим, - осторожно начал я, - допустим, ты права. Ира, пожалуйста, дай восемнадцать рублей.
- …охренеть вообще, - донеслось со стороны скамьи.
Стараясь не вслушиваться в юношеский голос, полный любопытства, я скованно стоял перед Ириной.
- Восемнадцать рублей… - растянуто произнесла она, перекатывая слова во рту, пробуя их на вкус, как сомелье. – Восемнадцать рублей, хорошо…
Достав кошелек, Ирина набрала горсть пятирублевых монет. Облегченно вздохнув, я подставил ладонь, но Ирина разжала пальцы, и серебристые монеты с жалобным звоном рассыпались по серой плитке. Они слепо сверкали в затухающем свете дня, как рыбья чешуя. Я растерянно моргнул.
- Что стоишь? – улыбнулась Ирина. – Собирай.
Я подчинился. Прямо перед собой я видел туфли Ирины и черные брюки с бритвенно-острыми стрелками. Поднимать взгляд я не стал. Проводя пальцами по пыльной плитке, я вдруг явственно представил, как она размягчается, превращается в гнилые листья, а руки вязнут в прелой массе, набитой остаточным мертвым теплом.
С неожиданным спокойствием я выпрямился, убрал монеты в карман и, резко развернувшись, зашагал в сторону Золотых ворот. Ирина громко крикнула мне вслед:
- Уяснил, кто здесь распорядитель кредитов?
Оборачиваться я не стал. Виной тому было предчувствие злобы, моей собственной злобы, а не её. Я боялся оборачиваться, потому что не знал, чего от себя ждать.
Меня колотило, пока я ехал в автобусе, пока шел по узкой тропе, ведущей мимо стремительно чернеющих деревьев, которые тонули в подступающем сумраке, пока трясущимися руками открывал дверь дачного домика. Ключ судорожно плясал, не желая попадать в замочную скважину.
Стянутая толстовка комом лежала на кресле, а я ходил из стороны в сторону, грыз ногти и гнал прочь нехорошие мысли. Рубашка отражалась в хрупком стекле мансардного окна, трепыхалась в нем, как бледный мотылек, словно не желала растворяться в синюшном мраке ночи. Лампа над столом горела, отбрасывая зыбкий свет.
Я хорошо запомнил лицо Ирины. Ничто в нем не указывало на опьянение, на нем читалась лишь убежденность в собственных словах. Она говорила уверенно, без тени шутки. Чем больше деталей я вспоминал, тем навязчивее становилась догадка, от которой делалось не по себе, которая пугала не столько своей вещественностью, сколько непосредственной близостью.
Ирина не шутила. Она считала, что говорит правду. Однако наркотики я никогда не продавал. В её уверенности была малая, но зловещая в любой пропорции доля помешательства. Я не допускал раньше, что в ней живет такая склонность. И очень, очень надеялся, что это всего лишь жестокая шутка.
В деревянной раме задребезжало стекло. Испуганно подскочив на месте, я заметил, что сгрыз ногти под корень, а заусенцы сменились слабо кровоточащими ранками. Собравшись с мыслями, я подошел к окну. Прямо перед глазами врезался в стекло и рыхло осыпался темный ком земли.
Я открыл окно и высунул голову. У забора стоял иссиня-черный силуэт – худощавый, высокий, угловатый, за спиной которого теплились красным ягоды калины. Богомол, увенчанный нимбом из рубинов и кровавых брызг.
- Если не впустишь, я кину камень и разобью окно! – выкрикнула Ирина. Голос её звучал весело, но это было дурное веселье.
«Боже мой», - вздохнул я.
Стоило мне открыть дверь, как Ирина кинулась к лестнице, ведущей на чердак. Каблуки дробно стучали по деревянным ступеням, Ирина чуть ли не бежала, и я едва за ней успевал. В её избыточной оживленности даже было что-то от искреннего детского восторга, и это не радовало, а настораживало.
Я нагнал её лишь на чердаке.
- Послушай, ты не можешь просто так… - нерешительно начал я и осекся. Нас разделяли два шага. Ирина стояла под мансардным окном, половина её лица терялась в полумраке, а другая половина, освещенная настенной лампой, походила на восковую маску. Уставившись на меня, самоуверенно вздернув уголок рта, Ирина неспешно закатывала рукава. Я обмер. От запястья до локтя бледная кожа была усеяна бледными зарубками шрамов, запекшейся кровью заживающих порезов и бежевыми пластырями. Их не скрывал даже приглушенный свет.
Я не знал, что делать. Ирина ухватила меня за воротник и подтащила к себе. Шеи коснулись теплые пальцы, и я сглотнул. Она выжидающе смотрела на меня поверх очков.
- На тебе хорошо сидят рубашки, - протяжно произнесла Ирина, не моргая, пока её паучьи пальцы расправлялись с пуговицами, - особенно если расстегнута верхняя пуговица. Или даже две…
От щекочущего чувства, родившегося где-то под ребрами, у меня перехватило дыхание. Я хотел что-то сказать, но чувство ударило в голову, и я растерял остатки мыслей.
- Да у тебя зрачки широкие, как у наркомана, - усмехнулась Ирина. В хрипотце курильщика слышалась нескрываемая мягкость.
Она запустила пальцы мне в волосы и заставила пригнуться, потянув с такой силой, будто хотела оторвать мне голову. Мы стукнулись лбами, и Ирина впилась в меня голодным поцелуем, похожим на рудимент каннибализма. С нажимом смыкая зубы, она прикусывала мои губы и язык. Мне неизбежно стало больно, и я глухо застонал. Отстранившись, Ирина погладила меня по щеке.
- Господи, Ирэн… - пробормотал я.
Зашуршали костюмные брюки, показался черный нейлон, из-под которого размытыми штрихами проступала бледная кожа ног, словно выточенных из черного мрамора. В сгустившейся тишине я бережно целовал лицо Ирины, её непроницаемые темные глаза горели тягой. На стенах плясали искривленные тени. Ощупывая разгоряченный корпус, пахнущий тяжелыми духами, я целовал Ирину в смеющийся рот, а она крепко сжимала коленями мои бедра. Зыбкие полосы света выхватывали из темноты текучее тело Ирины, резкие росчерки ключиц и сброшенные на пол туфли. В мансардное окно заглядывала круглая луна, похожая на серебристую монету.
***
Ближе к двум часам ночи Ирина засобиралась домой, и я проводил её до автобусной остановки. Она торопилась, поэтому пришлось выбрать короткий путь – тропу, которая начиналась на границе дачных участков и леса. Ориентира было всего два – развилка и широкая доска, перекинутая через канаву. Я боялся, что мы заблудимся, однако всё обошлось.
В синеватом мраке накрапывал моросящий дождь. Зябко было даже в толстовке. Ирину же прохлада не беспокоила, она относилась к ней с равнодушием рептилии. Ожидая такси, она стояла у обочины и даже не смотрела в мою сторону, а лишь лукаво улыбалась в пустоту. Я слегка недоумевал, но не задавал лишних вопросов. К тому же, меня волновало кое-что другое. Я потерял к***н.
В получасе ходьбы располагался поселок, Мостострой, однако аптеки там не было. Зато была часовня. Ежедневной потребности я не испытывал, но наличие к***на всё же успокаивало. Я слегка занервничал. Заметив, с какой растерянностью я проверяю карманы, Ирина хмыкнула и молча продемонстрировала белую конвалюту с тремя пустыми ячейками.
- Ты можешь… вернуть его? – спросил я с тревожным придыханием.
Она усмехнулась:
- Ты его применяешь не по назначению.
- Пожалуйста, Ира. Я ведь не могу отобрать его силой. Ты же знаешь.
Шутливо щелкнув меня по носу, Ирина вернула к***н. Я поспешно его спрятал.
«А терял ли ты деньги? – неожиданно заговорил ехидный внутренний голос. – Или тебе помогли их потерять?»
Я сразу же отмел эту мысль. Зачем вытаскивать у меня деньги и прилюдно обвинять в уголовном преступлении? Чтобы найти повод переспать? Или это просто злобный розыгрыш? И есть ли в этом хоть капля здравого смысла? Чем больше версий я выстраивал, тем сильнее путался. Каждая версия указывала на то, что Ирина в той или иной степени неадекватна. А может быть, с ней всё в порядке? Может, это я веду себя странно, а не она? В конце концов, это ведь в мою голову приходят странные предположения.
На такси Ирина села благополучно. А вот я до дачи не дошел. Я отлично помнил оба маршрута – и короткий, и длинный. Вот только я ходил по ним в светлое время суток и опирался на зрительные ориентиры, которые ночью лишились цвета и пропали из виду. Я заподозрил неладное, когда тропа под ногами превратилась в высохший ручей, заросший вязкой сетью сорняков.
Осознав, что в средней полосе России могут водиться не только клещи, но и ядовитые змеи, о которых я ничего не знаю, я вернулся на автобусную остановку. Выкурив сигарету, я решил пройти по длинному пути, но и тут мне не повезло. В какой-то момент утоптанная дорога стала слишком рыхлой, а потом и вовсе оказалась неогороженным участком. Я понял, что увяз в опустошенных картофельных грядках.
«А ведь я трезвый», - мрачно подумал я, окинув взглядом затянутый тучами небосвод. Лицо покалывало моросящим дождем. Накинув капюшон, я выбрался из лабиринта грядок и снова пошел к остановке. Воздух надо мной густо гудел линиями электропередач. Вернуться на дачу я мог лишь утром, когда начнет светать.
Следующие четыре часа надо было как-то скоротать. Я курил, прогуливаясь вдоль железнодорожных путей, которые пока были единственным надежным ориентиром. Миновав Мостострой, где было всего четыре улицы, я оказался на берегу Клязьмы. Такие далекие прогулки в мои планы не входили.
Вздохнув, я решился на третью и последнюю попытку. Первый же поворот завел меня в тупик, к молчаливому темному дому, который мне раньше не попадался. Возле дома белели женские силуэты, похожие на бледные пятна. Насчитав пятерых, я остановился и на всякий случай отступил в тень. Накрапывал дождь, монотонно гудел воздух, под одежду проникал холод. За несколько минут никто из женщин так и не пошевелился.
- Господи, ну конечно! - с досадой буркнул я, присмотревшись. Дом окружали пугала – белые пластиковые манекены. Снова нахлынула ирреальность первой ночи, призрачность безлюдной вокзальной площади, но в ней уже не было волшебного очарования – осталось только давящее дурное предчувствие.
«А ведь я всё еще трезвый», - подумал я, помрачнев еще сильнее. При виде манекенов, которые в живой природе казались крайне неестественными и напоминали декорации для типичного хоррора, дискомфорт только нарастал.
Спать пришлось на автобусной остановке. Кое-как уместившись на доске, приколоченной к двум пням, я некрепко дремал. Дождь моросил до самого утра, то и дело вырывая меня из зыбкого бреда. Я частично приходил в себя и сразу же погружался обратно в бессознательное.
Там ждала Ирина, в жилах которой текла холодная змеиная кровь. Стоя на коленях, я вручал ей отрубленный мизинец, когда-то бывший с моей левой рукой одним целым, а она сверкала рубиново-алыми глазами и не принимала мой подарок.
«Как бы её развеселить?» - думал я, украдкой поглядывая на Ирину. Весь вчерашний день она не отвечала на сообщения, а сегодня пригласила прогуляться по Спасскому холму. Хоть я и чувствовал себя паршиво, но отказаться не смог. Вот уже больше часа мы нарезали круги вокруг памятника Владимирской вишне и удрученно молчали.
Близился вечер, небо полнилось тучами, похожими на огромные пласты серой пыли. Лучи закатного солнца вязли в них. На зеленых валах холмов, белых остовах церквей, будто вырезанных из кости, и золотящихся маковках дрожали кровянисто-палевые пятна света. На постаменте в виде блюдца, окруженного пестрой подковой цветочной грядки, краснели две гранитные вишни, увенчанные бронзовым листом.
От приближения осени Владимир будто лихорадило, его бросало то в жар, то в озноб. Палящее тепло августа сменилось осенней прохладой, и день для прогулки выдался неподходящий. Людей возле памятника почти не было, только мы с Ириной и компания из трех подростков с андеркатом, которые сидели на скамье, не обращая на нас внимания. Они бойко беседовали, через силу курили и глухо покашливали. Грея руки в карманах толстовки, я косился на Ирину. Она была одета всё в тот же кардиган, под длинными рукавами которого скрывались даже запястья. Разглядеть можно было лишь худые длинные пальцы.
Вырвавшись вчера из липкого пятнадцатичасового сна, я с первой же секунды понял, что никуда не пойду и, возможно, даже не встану с кровати. Предосторожности не помогли. Меня настиг отходняк[18]. Несколько часов я лежал пластом. Всякая мысль о необходимости выходить из дома лишь растравляла тоску. Желудок был пуст, но голода я не чувствовал, а слабое желание позавтракать просуществовало всего несколько минут. Это была растянутая во времени безрадостность. Мне не хотелось говорить даже с Ириной. Ближе к вечеру я заставил себя вылезти из-под одеяла и написать ей. Ответа не последовало. Видимо, мы оказались в схожем положении.
[18] состояние, наступающее после спада опьянения
Я не предполагал, что прогулка окажется настолько тягостной. Нужно было как-то обрадовать Ирину, но я не мог обрадовать даже себя, что уж говорить о других. Запас радости я исчерпал позавчера. Ирина замечала, что я поглядываю на неё, и отвечала грозными взглядами. И нехорошим молчанием.
Ничего не выйдет, это было ясно. Я решил извиниться перед ней и поехать обратно на дачу. Обычно такие затишья заканчивались несправедливыми выговорами. Если я не уйду вовремя, придется выслушивать ругань. Сегодня мне этого особенно не хотелось. Сунув руку в карман брюк, я нащупал ключи, но сторублевку не нащупал. В других карманах её тоже не было – только телефон и початая конвалюта к***на.
На автобусе я добирался до дачного поселка за час и даже представлять не желал, сколько времени отнимает пеший путь. Узнавать это лично я не желал еще сильнее.
- Ты можешь одолжить мне восемнадцать рублей? – наконец нарушил я тишину. – Я, кажется, деньги потерял.
Чуть вскинув подбородок, Ирина прервала неспешный шаг и посмотрела мне в глаза. На волосах тлел всполох закатного солнца. Сложив руки на груди, Ирина громко отчеканила:
- Странно, что мелкого барыгу до сих пор не приняли.
- Чего? – озадаченно переспросил я. Я смутно понимал, куда она клонит, и не желал, чтобы мое предположение оказалось правдой.
Ирина метнула в меня торжествующий взгляд:
- А на какие деньги ты приехал? Откуда ты их вдруг взял? Думал, я ничего не пойму?
Я нервно сглотнул. Это было уже слишком. Кажется, слова Ирины привлекли внимание подростков, потому что говорить они стали тихо, почти шепотом. Ирина умело подмечала мою подавленность и всегда пользовалась моментом, нанося метафорический удар под дых, чтобы я не забывался.
- Ты… про меня говоришь? – оторопело пробормотал я, пытаясь разбудить в себе хотя бы вялый гнев. Оставлять такой выпад без ответа было нельзя.
- А ты видишь здесь кого-то еще, кто на людях наживается?
У меня защипало в глазах, но я сдержался. Моральные экзекуции Ирины – совершенно ненужные, потому что я бы и без них её слушался – становились всё злее и понемногу выходили за рамки адекватности. Я не хотел соглашаться с таким обвинением, к тому же, при посторонних. Я хотел оказаться от Ирины как можно дальше, желательно, не преодолевая это расстояние пешком. Неловко перетаптываясь с ноги на ногу, я думал, как поступить.
Думал я недолго. Раз уж она завелась, следовало дать ей то, что она так любит. Чем быстрее она успокоится, тем лучше для меня. Выбрав из двух зол меньшее, я предпочел избавиться от Ирины как можно быстрее, пусть даже для этого придется немного унизиться.
- Допустим, - осторожно начал я, - допустим, ты права. Ира, пожалуйста, дай восемнадцать рублей.
- …охренеть вообще, - донеслось со стороны скамьи.
Стараясь не вслушиваться в юношеский голос, полный любопытства, я скованно стоял перед Ириной.
- Восемнадцать рублей… - растянуто произнесла она, перекатывая слова во рту, пробуя их на вкус, как сомелье. – Восемнадцать рублей, хорошо…
Достав кошелек, Ирина набрала горсть пятирублевых монет. Облегченно вздохнув, я подставил ладонь, но Ирина разжала пальцы, и серебристые монеты с жалобным звоном рассыпались по серой плитке. Они слепо сверкали в затухающем свете дня, как рыбья чешуя. Я растерянно моргнул.
- Что стоишь? – улыбнулась Ирина. – Собирай.
Я подчинился. Прямо перед собой я видел туфли Ирины и черные брюки с бритвенно-острыми стрелками. Поднимать взгляд я не стал. Проводя пальцами по пыльной плитке, я вдруг явственно представил, как она размягчается, превращается в гнилые листья, а руки вязнут в прелой массе, набитой остаточным мертвым теплом.
С неожиданным спокойствием я выпрямился, убрал монеты в карман и, резко развернувшись, зашагал в сторону Золотых ворот. Ирина громко крикнула мне вслед:
- Уяснил, кто здесь распорядитель кредитов?
Оборачиваться я не стал. Виной тому было предчувствие злобы, моей собственной злобы, а не её. Я боялся оборачиваться, потому что не знал, чего от себя ждать.
Меня колотило, пока я ехал в автобусе, пока шел по узкой тропе, ведущей мимо стремительно чернеющих деревьев, которые тонули в подступающем сумраке, пока трясущимися руками открывал дверь дачного домика. Ключ судорожно плясал, не желая попадать в замочную скважину.
Стянутая толстовка комом лежала на кресле, а я ходил из стороны в сторону, грыз ногти и гнал прочь нехорошие мысли. Рубашка отражалась в хрупком стекле мансардного окна, трепыхалась в нем, как бледный мотылек, словно не желала растворяться в синюшном мраке ночи. Лампа над столом горела, отбрасывая зыбкий свет.
Я хорошо запомнил лицо Ирины. Ничто в нем не указывало на опьянение, на нем читалась лишь убежденность в собственных словах. Она говорила уверенно, без тени шутки. Чем больше деталей я вспоминал, тем навязчивее становилась догадка, от которой делалось не по себе, которая пугала не столько своей вещественностью, сколько непосредственной близостью.
Ирина не шутила. Она считала, что говорит правду. Однако наркотики я никогда не продавал. В её уверенности была малая, но зловещая в любой пропорции доля помешательства. Я не допускал раньше, что в ней живет такая склонность. И очень, очень надеялся, что это всего лишь жестокая шутка.
В деревянной раме задребезжало стекло. Испуганно подскочив на месте, я заметил, что сгрыз ногти под корень, а заусенцы сменились слабо кровоточащими ранками. Собравшись с мыслями, я подошел к окну. Прямо перед глазами врезался в стекло и рыхло осыпался темный ком земли.
Я открыл окно и высунул голову. У забора стоял иссиня-черный силуэт – худощавый, высокий, угловатый, за спиной которого теплились красным ягоды калины. Богомол, увенчанный нимбом из рубинов и кровавых брызг.
- Если не впустишь, я кину камень и разобью окно! – выкрикнула Ирина. Голос её звучал весело, но это было дурное веселье.
«Боже мой», - вздохнул я.
Стоило мне открыть дверь, как Ирина кинулась к лестнице, ведущей на чердак. Каблуки дробно стучали по деревянным ступеням, Ирина чуть ли не бежала, и я едва за ней успевал. В её избыточной оживленности даже было что-то от искреннего детского восторга, и это не радовало, а настораживало.
Я нагнал её лишь на чердаке.
- Послушай, ты не можешь просто так… - нерешительно начал я и осекся. Нас разделяли два шага. Ирина стояла под мансардным окном, половина её лица терялась в полумраке, а другая половина, освещенная настенной лампой, походила на восковую маску. Уставившись на меня, самоуверенно вздернув уголок рта, Ирина неспешно закатывала рукава. Я обмер. От запястья до локтя бледная кожа была усеяна бледными зарубками шрамов, запекшейся кровью заживающих порезов и бежевыми пластырями. Их не скрывал даже приглушенный свет.
Я не знал, что делать. Ирина ухватила меня за воротник и подтащила к себе. Шеи коснулись теплые пальцы, и я сглотнул. Она выжидающе смотрела на меня поверх очков.
- На тебе хорошо сидят рубашки, - протяжно произнесла Ирина, не моргая, пока её паучьи пальцы расправлялись с пуговицами, - особенно если расстегнута верхняя пуговица. Или даже две…
От щекочущего чувства, родившегося где-то под ребрами, у меня перехватило дыхание. Я хотел что-то сказать, но чувство ударило в голову, и я растерял остатки мыслей.
- Да у тебя зрачки широкие, как у наркомана, - усмехнулась Ирина. В хрипотце курильщика слышалась нескрываемая мягкость.
Она запустила пальцы мне в волосы и заставила пригнуться, потянув с такой силой, будто хотела оторвать мне голову. Мы стукнулись лбами, и Ирина впилась в меня голодным поцелуем, похожим на рудимент каннибализма. С нажимом смыкая зубы, она прикусывала мои губы и язык. Мне неизбежно стало больно, и я глухо застонал. Отстранившись, Ирина погладила меня по щеке.
- Господи, Ирэн… - пробормотал я.
Зашуршали костюмные брюки, показался черный нейлон, из-под которого размытыми штрихами проступала бледная кожа ног, словно выточенных из черного мрамора. В сгустившейся тишине я бережно целовал лицо Ирины, её непроницаемые темные глаза горели тягой. На стенах плясали искривленные тени. Ощупывая разгоряченный корпус, пахнущий тяжелыми духами, я целовал Ирину в смеющийся рот, а она крепко сжимала коленями мои бедра. Зыбкие полосы света выхватывали из темноты текучее тело Ирины, резкие росчерки ключиц и сброшенные на пол туфли. В мансардное окно заглядывала круглая луна, похожая на серебристую монету.
***
Ближе к двум часам ночи Ирина засобиралась домой, и я проводил её до автобусной остановки. Она торопилась, поэтому пришлось выбрать короткий путь – тропу, которая начиналась на границе дачных участков и леса. Ориентира было всего два – развилка и широкая доска, перекинутая через канаву. Я боялся, что мы заблудимся, однако всё обошлось.
В синеватом мраке накрапывал моросящий дождь. Зябко было даже в толстовке. Ирину же прохлада не беспокоила, она относилась к ней с равнодушием рептилии. Ожидая такси, она стояла у обочины и даже не смотрела в мою сторону, а лишь лукаво улыбалась в пустоту. Я слегка недоумевал, но не задавал лишних вопросов. К тому же, меня волновало кое-что другое. Я потерял к***н.
В получасе ходьбы располагался поселок, Мостострой, однако аптеки там не было. Зато была часовня. Ежедневной потребности я не испытывал, но наличие к***на всё же успокаивало. Я слегка занервничал. Заметив, с какой растерянностью я проверяю карманы, Ирина хмыкнула и молча продемонстрировала белую конвалюту с тремя пустыми ячейками.
- Ты можешь… вернуть его? – спросил я с тревожным придыханием.
Она усмехнулась:
- Ты его применяешь не по назначению.
- Пожалуйста, Ира. Я ведь не могу отобрать его силой. Ты же знаешь.
Шутливо щелкнув меня по носу, Ирина вернула к***н. Я поспешно его спрятал.
«А терял ли ты деньги? – неожиданно заговорил ехидный внутренний голос. – Или тебе помогли их потерять?»
Я сразу же отмел эту мысль. Зачем вытаскивать у меня деньги и прилюдно обвинять в уголовном преступлении? Чтобы найти повод переспать? Или это просто злобный розыгрыш? И есть ли в этом хоть капля здравого смысла? Чем больше версий я выстраивал, тем сильнее путался. Каждая версия указывала на то, что Ирина в той или иной степени неадекватна. А может быть, с ней всё в порядке? Может, это я веду себя странно, а не она? В конце концов, это ведь в мою голову приходят странные предположения.
На такси Ирина села благополучно. А вот я до дачи не дошел. Я отлично помнил оба маршрута – и короткий, и длинный. Вот только я ходил по ним в светлое время суток и опирался на зрительные ориентиры, которые ночью лишились цвета и пропали из виду. Я заподозрил неладное, когда тропа под ногами превратилась в высохший ручей, заросший вязкой сетью сорняков.
Осознав, что в средней полосе России могут водиться не только клещи, но и ядовитые змеи, о которых я ничего не знаю, я вернулся на автобусную остановку. Выкурив сигарету, я решил пройти по длинному пути, но и тут мне не повезло. В какой-то момент утоптанная дорога стала слишком рыхлой, а потом и вовсе оказалась неогороженным участком. Я понял, что увяз в опустошенных картофельных грядках.
«А ведь я трезвый», - мрачно подумал я, окинув взглядом затянутый тучами небосвод. Лицо покалывало моросящим дождем. Накинув капюшон, я выбрался из лабиринта грядок и снова пошел к остановке. Воздух надо мной густо гудел линиями электропередач. Вернуться на дачу я мог лишь утром, когда начнет светать.
Следующие четыре часа надо было как-то скоротать. Я курил, прогуливаясь вдоль железнодорожных путей, которые пока были единственным надежным ориентиром. Миновав Мостострой, где было всего четыре улицы, я оказался на берегу Клязьмы. Такие далекие прогулки в мои планы не входили.
Вздохнув, я решился на третью и последнюю попытку. Первый же поворот завел меня в тупик, к молчаливому темному дому, который мне раньше не попадался. Возле дома белели женские силуэты, похожие на бледные пятна. Насчитав пятерых, я остановился и на всякий случай отступил в тень. Накрапывал дождь, монотонно гудел воздух, под одежду проникал холод. За несколько минут никто из женщин так и не пошевелился.
- Господи, ну конечно! - с досадой буркнул я, присмотревшись. Дом окружали пугала – белые пластиковые манекены. Снова нахлынула ирреальность первой ночи, призрачность безлюдной вокзальной площади, но в ней уже не было волшебного очарования – осталось только давящее дурное предчувствие.
«А ведь я всё еще трезвый», - подумал я, помрачнев еще сильнее. При виде манекенов, которые в живой природе казались крайне неестественными и напоминали декорации для типичного хоррора, дискомфорт только нарастал.
Спать пришлось на автобусной остановке. Кое-как уместившись на доске, приколоченной к двум пням, я некрепко дремал. Дождь моросил до самого утра, то и дело вырывая меня из зыбкого бреда. Я частично приходил в себя и сразу же погружался обратно в бессознательное.
Там ждала Ирина, в жилах которой текла холодная змеиная кровь. Стоя на коленях, я вручал ей отрубленный мизинец, когда-то бывший с моей левой рукой одним целым, а она сверкала рубиново-алыми глазами и не принимала мой подарок.
Глава 6
30 августа
Отойдя от клейкого давящего сна, я привел себя в порядок и понял, что к***на в организме скопилось слишком много. В какой-то мере мне повезло, я мог отлично все прочувствовать, даже срезав стандартную дозировку на четверть. Так что принимал я мало, но делал это через день. Это и стало решающим фактором. Если аллергическая сыпь меня остановить не могла – я просто не считал ее пугающим признаком, то ярко-зеленая моча отлично с этим справилась. Я решил сделать перерыв и морально приготовился к нескольким дням трезвости. Доступных альтернатив к***ну попросту не было. Несколько вылазок в лес результата так и не дали, псилоцибы я не нашел - только маскирующиеся под них поганки и мясистые мухоморы. Есть мухоморы я не рискнул. У моего кайфожорства были границы.
Сунув телефон в карман брюк, я вышел за ворота и свернул налево. Пыльная улочка, разделенная высокой порослью буро-зеленого пырея на две глубокие колеи, упиралась в лес, который от дач отделяли лишь неровные, как нездоровые зубы, заборы. Провожаемый жгучим, но уже по-осеннему слепым солнцем, я шагал в сторону леса. Вдоль заборов тянулась тропа, а вдоль тропы пролегала заболоченная канава.
Мне нравилось курить за забором участка, которым заканчивалась левая сторона улицы. Прислонившись к грубым серым доскам, я сидел на траве, залитой тенью, а над забором покачивали увядающими головами подсолнухи. Канава пахла тухловатой водой, на медно-красных сосновых стволах иногда мелькали такого же окраса белки. Последний участок с правой стороны пустовал, там не было даже дома и ограды – лишь море выцветшего пырея с фиолетовыми искрами люцерны.
Я завернул за угол, и в тени прямо передо мной блеснули отраженным солнцем линзы очков. Не успев понять, кто меня испугал, я инстинктивно отшатнулся.
- Привет, Ширяев, - вышла из тени Ирина. Она смотрела в упор, не моргая, с хищным прищуром, будто меня окружал контур прицела, и неприятно улыбалась. Она редко называла меня по фамилии, и это всегда был однозначно недобрый знак.
- Привет, - сдавленно произнес я. Позавчера мы провели вместе день, я наконец подарил ей «Мардону» Захер-Мазоха. А потом Ирина уехала домой и следующие сутки показательно не отвечала на сообщения. Кажется, она приехала, чтобы снова ударить меня под дых. Я примирительно поднял руки:
- Скажи, что опять не так? Что я сделал? Или наоборот не сделал?
- Не обижайся. Если бы моим любовником стал другой мальчишка, я бы поступала с ним точно так же.
Обычно в едком тоне Ирины проскальзывали радость, злоба и предвкушение, иногда это даже вызывало у меня затаенный восторг, заглушаемый желанием бухнуться перед ней на колени. Но сегодня Ирина злилась по-настоящему, без всяких примесей.
- Почему? – только и спросил я.
- А как еще с вами говорить? – поморщилась она. - Иначе вы забываетесь.
В свете уже рассказанного прозвучит глупо, но достоинство у меня было. Толика достоинства, которой оказалось достаточно, чтобы я нахмурился. Да, в какой-то степени Ирина могла меня унижать, вот только была граница, которую переходить не следовало, а Ирина подбиралась к ней все ближе. И я не знал, как поведу себя, когда она её перейдет. Я укоризненно покачал головой:
- Ну ты и…
Не дав договорить, Ирина отвесила мне смачную оплеуху. Щеку обожгло, и я рефлекторно отскочил на пыльную дорогу, к неогороженному участку. Пощечина тяжело бьет по самолюбию, но, к счастью, не ранит череп. Стоило мне об этом подумать, как Ирина наотмашь ударила меня по лицу, угодив по той же щеке. Сжав ее руки, я временно обезопасил голову, но Ирина всем весом навалилась на меня. Я потерял равновесие, и мы вместе рухнули в гущу пырея и люцерны.
Придавив меня к земле, Ирина со скоростью кшатрия замахала кулаками. В виске расцвела боль, заныла скула. Стиснув зубы, я скинул Ирину с себя. Она глухо вскрикнула и упала на спину, примяв зеленые стебли. Очки косо сидели на кончике носа, над землистой щекой подрагивал бледно-фиолетовый цветок, похожий на блесну. В стекле очков отражалась прыгающая лиловая точка.
Схватившись за голову, я кое-как поднялся. В голове гудело, горела щека, ныли тупой болью будущие синяки. Я окинул взглядом противоположный участок. Над забором свешивались головы подсолнухов, под навесом увядающих виноградных листьев стоял серый автомобиль, а в окне дома двигались человеческие силуэты. Они видели нас, но нас для них не существовало.
«Хорошо еще, что я сильнее, - подумал я, - а если бы на ее месте был вооруженный мужчина, умеющий драться? Если бы на моем месте была женщина, которая драться не умеет? Если бы кто-то из нас потерял чувство меры?»
Не ощутив в кармане привычной тяжести, я понял, что телефона там уже нет. Внутренности задрожали скверным предчувствием. Все мои деньги лежали на электронном кошельке. Без телефона я их снять не мог. Закусив губу, я шарил руками и взглядом по примятой траве, а Ирина, недовольно кривясь, не обращая на меня внимания, пыталась встать. Я вдруг понял, что ищу не там.
Заметив мой взгляд, Ирина отстранилась, но я успел выхватить у нее из кармана мой телефон – потерто-белый, с небольшим сколом в углу экрана.
- Он выпал, и я его спрятала, дурак, - холодно хмыкнула Ирина, - чтобы ты случайно не раздавил.
«Да пошла ты», - подумал я. Не оглядываясь, я поплелся обратно к забору. Усевшись на траву, я щелкнул зажигалкой и закурил. Вуаль дыма подрагивала в воздухе и исчезала в коричневой тени. Среди темной хвои мелькала медная кисточка пушистого хвоста. Я решил, что Ирина ушла. В сигарете не было фильтра, к губам липли крошки сырого табака, и я часто сплевывал.
- Ты морду не вороти! – гаркнула Ирина, выскочив из-за угла. На этот раз я не испугался и даже не посмотрел в ее сторону. Нервно сев рядом со мной, она вырвала у меня сигарету.
- Думаешь, легко отделаешься? Мне до сих пор больно. Вытяни руку!
Ничего не говоря, я уставился на Ирину.
- Не заставляй меня ждать! – выкрикнула она и, дернув меня за правое запястье, закатала рукав. Мне не хотелось угождать ей, но и сопротивляться тоже не хотелось, и воли во мне было не больше, чем в тряпичной кукле. Одной рукой она сжимала мое запястье, в другой дымилась сигарета. Под кожей, лишенной загара и солнечного света, проступали темно-синие вены.
Склонив голову набок, Ирина поднесла тлеющую сигарету к моей руке и испытующе посмотрела на меня. Она не собиралась упускать такое зрелище, ей хотелось в деталях запомнить мое лицо.
Ирина с силой вдавила тлеющий конец сигареты мне в руку - недалеко от запястья, прямо поверх вены. Каждая секунда лишь усиливала жгучесть боли, и я шипел сквозь сжатые зубы. Пяти секунд не хватило, сигарета продолжала слабо тлеть. Я терпел, пытаясь не дергаться. Ирина затушила об меня сигарету, и над первым ожогом образовался второй, уже не такой крупный. Описав в воздухе дугу, окурок упал в канаву.
Улыбнувшись, Ирина достала из кармана пластыри и с родительской нежностью заклеила оба ожога. Вену перечеркнули бежевые заплаты. От заботливых прикосновений ее пальцев у меня что-то дрогнуло внутри.
- Что ты почувствуешь, если я скажу, что решила покончить с собой? – вдруг спросила Ирина.
Физическую боль я еще мог выдержать, но теперь глаза набухли слезами. Ирина погладила меня по плечу:
- Впрочем, это было бы слишком жестоко. Если я просто исчезну, ты решишь, что я больше не желаю тебя видеть. Несколько месяцев пострадаешь и придешь в себя. Даже это будет милосерднее. Ты хотя бы будешь считать меня живой.
- Не надо говорить про смерть, мне страшно…
Ирина усмехнулась.
- Я люблю тебя, - всхлипнул я, - мне очень страшно думать, что ты умрешь…
Улыбка сошла с лица Ирины, и она печально произнесла:
- Я не собираюсь. Не знаю, как ты отреагируешь. Вдруг ты тоже совершишь самоубийство. Глупо получится.
Для успокоения глубинного страха слова были куда важнее красноречивой интонации, и я, совершенно не замечая насмешки, пронизывающей поведение Ирины, обнял ее с такой силой, словно ее дни действительно подходили к концу. Радость от того, что Ирина будет жить, затмевала все рациональные подозрения.
- Тебя пугает не моя смерть, - мягко сказала Ирина, поглаживая меня по спине, - а смерть вообще. Чужая смерть особенно остро напоминает, что тебе этого тоже не избежать. Это естественно. Такова человеческая природа.
Я тогда не возразил ей, но внутренне не согласился. Неужели я боялся не за нее, а за себя? Не могут же меня обманывать собственные чувства? Теперь мне понятно, что Ирина была права.
Вынырнув из моих объятий, она запрокинула голову и блаженно выдохнула:
- Какое место хорошее. Влад, а давай закинемся прямо здесь.
К***н был куда важнее глубинного страха. От одного предвкушения мне стало чуть легче, я даже забыл, что утром решил на время попуститься. А когда Ирина вытащила черную пудреницу, которая оказалась контейнером для таблеток, где мерцала темно-красная россыпь, отказываться было уже поздно. Облизнув губы, я отрывисто пробормотал:
- Да, давай, конечно.
Раньше я не согласился бы принимать к***н вне дома, потому что был наслышан о треморе. Но теперь можно было не волноваться: толерантность выросла, а тремор почти исчез. Меня практически не шатало, лишь немного тряслись руки и заплетался язык. Я легко мог сойти за выпившего. Само собой, эффект уже не был таким сногсшибательным, но то самое кодеиноподобное тепло, которое так впечатлило меня в первый раз, пока приходило.
Воды не было, пришлось глотать капсулы, не запивая. Однако уже через полчаса это стало совсем неважно. Во рту пересохло. По организму теплым приливом разлилась мягкая эйфория, тело наполнилось покоем, легкостью и счастливым равнодушием. Обмякшие, мы с Ириной сидели, привалившись к забору, и удерживали на весу тяжелые головы. Рука Ирины недвижимо лежала у меня на колене.
Над нами медленно ползло небо, в его синеве застывали ледянисто-белые облака. Пытаясь залипающим взглядом воспринять Ирину, я запоминал ее впалые щеки, покрывшиеся румянцем, и левую половину лица – такую расслабленную, будто она норовила стечь наземь, но ее сдерживала упругая кожа.
Я был почти счастлив.
Отойдя от клейкого давящего сна, я привел себя в порядок и понял, что к***на в организме скопилось слишком много. В какой-то мере мне повезло, я мог отлично все прочувствовать, даже срезав стандартную дозировку на четверть. Так что принимал я мало, но делал это через день. Это и стало решающим фактором. Если аллергическая сыпь меня остановить не могла – я просто не считал ее пугающим признаком, то ярко-зеленая моча отлично с этим справилась. Я решил сделать перерыв и морально приготовился к нескольким дням трезвости. Доступных альтернатив к***ну попросту не было. Несколько вылазок в лес результата так и не дали, псилоцибы я не нашел - только маскирующиеся под них поганки и мясистые мухоморы. Есть мухоморы я не рискнул. У моего кайфожорства были границы.
Сунув телефон в карман брюк, я вышел за ворота и свернул налево. Пыльная улочка, разделенная высокой порослью буро-зеленого пырея на две глубокие колеи, упиралась в лес, который от дач отделяли лишь неровные, как нездоровые зубы, заборы. Провожаемый жгучим, но уже по-осеннему слепым солнцем, я шагал в сторону леса. Вдоль заборов тянулась тропа, а вдоль тропы пролегала заболоченная канава.
Мне нравилось курить за забором участка, которым заканчивалась левая сторона улицы. Прислонившись к грубым серым доскам, я сидел на траве, залитой тенью, а над забором покачивали увядающими головами подсолнухи. Канава пахла тухловатой водой, на медно-красных сосновых стволах иногда мелькали такого же окраса белки. Последний участок с правой стороны пустовал, там не было даже дома и ограды – лишь море выцветшего пырея с фиолетовыми искрами люцерны.
Я завернул за угол, и в тени прямо передо мной блеснули отраженным солнцем линзы очков. Не успев понять, кто меня испугал, я инстинктивно отшатнулся.
- Привет, Ширяев, - вышла из тени Ирина. Она смотрела в упор, не моргая, с хищным прищуром, будто меня окружал контур прицела, и неприятно улыбалась. Она редко называла меня по фамилии, и это всегда был однозначно недобрый знак.
- Привет, - сдавленно произнес я. Позавчера мы провели вместе день, я наконец подарил ей «Мардону» Захер-Мазоха. А потом Ирина уехала домой и следующие сутки показательно не отвечала на сообщения. Кажется, она приехала, чтобы снова ударить меня под дых. Я примирительно поднял руки:
- Скажи, что опять не так? Что я сделал? Или наоборот не сделал?
- Не обижайся. Если бы моим любовником стал другой мальчишка, я бы поступала с ним точно так же.
Обычно в едком тоне Ирины проскальзывали радость, злоба и предвкушение, иногда это даже вызывало у меня затаенный восторг, заглушаемый желанием бухнуться перед ней на колени. Но сегодня Ирина злилась по-настоящему, без всяких примесей.
- Почему? – только и спросил я.
- А как еще с вами говорить? – поморщилась она. - Иначе вы забываетесь.
В свете уже рассказанного прозвучит глупо, но достоинство у меня было. Толика достоинства, которой оказалось достаточно, чтобы я нахмурился. Да, в какой-то степени Ирина могла меня унижать, вот только была граница, которую переходить не следовало, а Ирина подбиралась к ней все ближе. И я не знал, как поведу себя, когда она её перейдет. Я укоризненно покачал головой:
- Ну ты и…
Не дав договорить, Ирина отвесила мне смачную оплеуху. Щеку обожгло, и я рефлекторно отскочил на пыльную дорогу, к неогороженному участку. Пощечина тяжело бьет по самолюбию, но, к счастью, не ранит череп. Стоило мне об этом подумать, как Ирина наотмашь ударила меня по лицу, угодив по той же щеке. Сжав ее руки, я временно обезопасил голову, но Ирина всем весом навалилась на меня. Я потерял равновесие, и мы вместе рухнули в гущу пырея и люцерны.
Придавив меня к земле, Ирина со скоростью кшатрия замахала кулаками. В виске расцвела боль, заныла скула. Стиснув зубы, я скинул Ирину с себя. Она глухо вскрикнула и упала на спину, примяв зеленые стебли. Очки косо сидели на кончике носа, над землистой щекой подрагивал бледно-фиолетовый цветок, похожий на блесну. В стекле очков отражалась прыгающая лиловая точка.
Схватившись за голову, я кое-как поднялся. В голове гудело, горела щека, ныли тупой болью будущие синяки. Я окинул взглядом противоположный участок. Над забором свешивались головы подсолнухов, под навесом увядающих виноградных листьев стоял серый автомобиль, а в окне дома двигались человеческие силуэты. Они видели нас, но нас для них не существовало.
«Хорошо еще, что я сильнее, - подумал я, - а если бы на ее месте был вооруженный мужчина, умеющий драться? Если бы на моем месте была женщина, которая драться не умеет? Если бы кто-то из нас потерял чувство меры?»
Не ощутив в кармане привычной тяжести, я понял, что телефона там уже нет. Внутренности задрожали скверным предчувствием. Все мои деньги лежали на электронном кошельке. Без телефона я их снять не мог. Закусив губу, я шарил руками и взглядом по примятой траве, а Ирина, недовольно кривясь, не обращая на меня внимания, пыталась встать. Я вдруг понял, что ищу не там.
Заметив мой взгляд, Ирина отстранилась, но я успел выхватить у нее из кармана мой телефон – потерто-белый, с небольшим сколом в углу экрана.
- Он выпал, и я его спрятала, дурак, - холодно хмыкнула Ирина, - чтобы ты случайно не раздавил.
«Да пошла ты», - подумал я. Не оглядываясь, я поплелся обратно к забору. Усевшись на траву, я щелкнул зажигалкой и закурил. Вуаль дыма подрагивала в воздухе и исчезала в коричневой тени. Среди темной хвои мелькала медная кисточка пушистого хвоста. Я решил, что Ирина ушла. В сигарете не было фильтра, к губам липли крошки сырого табака, и я часто сплевывал.
- Ты морду не вороти! – гаркнула Ирина, выскочив из-за угла. На этот раз я не испугался и даже не посмотрел в ее сторону. Нервно сев рядом со мной, она вырвала у меня сигарету.
- Думаешь, легко отделаешься? Мне до сих пор больно. Вытяни руку!
Ничего не говоря, я уставился на Ирину.
- Не заставляй меня ждать! – выкрикнула она и, дернув меня за правое запястье, закатала рукав. Мне не хотелось угождать ей, но и сопротивляться тоже не хотелось, и воли во мне было не больше, чем в тряпичной кукле. Одной рукой она сжимала мое запястье, в другой дымилась сигарета. Под кожей, лишенной загара и солнечного света, проступали темно-синие вены.
Склонив голову набок, Ирина поднесла тлеющую сигарету к моей руке и испытующе посмотрела на меня. Она не собиралась упускать такое зрелище, ей хотелось в деталях запомнить мое лицо.
Ирина с силой вдавила тлеющий конец сигареты мне в руку - недалеко от запястья, прямо поверх вены. Каждая секунда лишь усиливала жгучесть боли, и я шипел сквозь сжатые зубы. Пяти секунд не хватило, сигарета продолжала слабо тлеть. Я терпел, пытаясь не дергаться. Ирина затушила об меня сигарету, и над первым ожогом образовался второй, уже не такой крупный. Описав в воздухе дугу, окурок упал в канаву.
Улыбнувшись, Ирина достала из кармана пластыри и с родительской нежностью заклеила оба ожога. Вену перечеркнули бежевые заплаты. От заботливых прикосновений ее пальцев у меня что-то дрогнуло внутри.
- Что ты почувствуешь, если я скажу, что решила покончить с собой? – вдруг спросила Ирина.
Физическую боль я еще мог выдержать, но теперь глаза набухли слезами. Ирина погладила меня по плечу:
- Впрочем, это было бы слишком жестоко. Если я просто исчезну, ты решишь, что я больше не желаю тебя видеть. Несколько месяцев пострадаешь и придешь в себя. Даже это будет милосерднее. Ты хотя бы будешь считать меня живой.
- Не надо говорить про смерть, мне страшно…
Ирина усмехнулась.
- Я люблю тебя, - всхлипнул я, - мне очень страшно думать, что ты умрешь…
Улыбка сошла с лица Ирины, и она печально произнесла:
- Я не собираюсь. Не знаю, как ты отреагируешь. Вдруг ты тоже совершишь самоубийство. Глупо получится.
Для успокоения глубинного страха слова были куда важнее красноречивой интонации, и я, совершенно не замечая насмешки, пронизывающей поведение Ирины, обнял ее с такой силой, словно ее дни действительно подходили к концу. Радость от того, что Ирина будет жить, затмевала все рациональные подозрения.
- Тебя пугает не моя смерть, - мягко сказала Ирина, поглаживая меня по спине, - а смерть вообще. Чужая смерть особенно остро напоминает, что тебе этого тоже не избежать. Это естественно. Такова человеческая природа.
Я тогда не возразил ей, но внутренне не согласился. Неужели я боялся не за нее, а за себя? Не могут же меня обманывать собственные чувства? Теперь мне понятно, что Ирина была права.
Вынырнув из моих объятий, она запрокинула голову и блаженно выдохнула:
- Какое место хорошее. Влад, а давай закинемся прямо здесь.
К***н был куда важнее глубинного страха. От одного предвкушения мне стало чуть легче, я даже забыл, что утром решил на время попуститься. А когда Ирина вытащила черную пудреницу, которая оказалась контейнером для таблеток, где мерцала темно-красная россыпь, отказываться было уже поздно. Облизнув губы, я отрывисто пробормотал:
- Да, давай, конечно.
Раньше я не согласился бы принимать к***н вне дома, потому что был наслышан о треморе. Но теперь можно было не волноваться: толерантность выросла, а тремор почти исчез. Меня практически не шатало, лишь немного тряслись руки и заплетался язык. Я легко мог сойти за выпившего. Само собой, эффект уже не был таким сногсшибательным, но то самое кодеиноподобное тепло, которое так впечатлило меня в первый раз, пока приходило.
Воды не было, пришлось глотать капсулы, не запивая. Однако уже через полчаса это стало совсем неважно. Во рту пересохло. По организму теплым приливом разлилась мягкая эйфория, тело наполнилось покоем, легкостью и счастливым равнодушием. Обмякшие, мы с Ириной сидели, привалившись к забору, и удерживали на весу тяжелые головы. Рука Ирины недвижимо лежала у меня на колене.
Над нами медленно ползло небо, в его синеве застывали ледянисто-белые облака. Пытаясь залипающим взглядом воспринять Ирину, я запоминал ее впалые щеки, покрывшиеся румянцем, и левую половину лица – такую расслабленную, будто она норовила стечь наземь, но ее сдерживала упругая кожа.
Я был почти счастлив.
Глава 7
2 сентября
Шум и необходимость поддерживать разговор быстро утомляли Ирину. Это было физиологическое утомление, сопровождающееся тупой головной болью и вспыльчивостью. Именно поэтому Ирина не пустила меня жить к себе. Ей нужно было место тишины и одиночества. Я мог видеться с ней лишь тогда, когда она разрешала. В свободное от встреч с Ириной время я или работал, или закидывался. Насколько был хорош каждый день с к***ном, настолько же плохим оказывался последующий. Я неизменно просыпался с больной головой и притупленным чувством голода. Питался я механически, дошло даже до того, что на ремне, который я и так застегивал на последнее отверстие, пришлось проколоть новое.
Ирина позвонила ближе к вечеру и застала меня врасплох.
- Хочешь увидеть меня во всеоружии? – спросила она, не поздоровавшись. Я не совсем понял, что она имеет в виду, но догадки забрезжили такие, что я блаженно прикрыл глаза и вздохнул. Не скрывая щенячьего восторга, я согласился. Меня даже уговаривать не пришлось.
Когда она приехала, уже стемнело. За мансардным окном подрагивала смолистая тьма, обсыпанная звездами, над столом ярко горел фонарь лампы. На столе лежали ремень, свернувшийся черной змеей, и кухонный нож с зернистой черной ручкой – недавний подарок Ирины. Короткое лезвие тускло отражало янтарно-желтый свет. Передо мной раскинулась по полу худощавая тень, руки которой были связаны над головой. Веревка, сжимая запястья колючими витками, перекидывалась через чердачную балку и исчезала в затененном углу. Ирина натянула веревку так туго, что я касался пола лишь носками ботинок и не ощущал твердой опоры. Сбоку косо маячила деформированная тень Ирины. Под рубашкой горела иссеченная ремнем спина.
Встав передо мной, Ирина всмотрелась в мое красное от пощечин лицо. В темноте ее карие глаза казались черными, будто зрачки в них разбухли и поглотили радужку. Ирина не улыбалась даже сейчас, лишь смотрела на меня из-под тяжелых век. Запустив мне под воротник узловатые пальцы, она нащупала гладкие изломы ключиц. Зажмурившись, я сжал кулаки и шумно выдохнул.
- Тебе хорошо? Ты хотел бы здесь остаться? Нравится дом? Ландшафт? – вкрадчиво спросила она.
- Нравится, - прошептал я, не особо вникая, чего от меня хотят. Смысл сказанного ускользал от меня, думал я совсем о другом.
- Ты был очень милым, Владик. Жаль, что все так сложилось.
Я не успел ничего понять. Ирина мертвой хваткой вцепилась мне в горло, сдавив его так, что вскрик испуга превратился в хрип, а вдохи и выдохи уткнулись в пережатую гортань. Беспомощно дергаясь, я вхолостую хватал ртом воздух. Голову сдавило, закружило, навалилось бессилие. Перед глазами плясали бледные круги, за ним скалило зубы искривленное лицо Ирины. Чернея и разбухая, бледные круги скрыли от меня ее оскал.
Задушить человека руками не так-то просто, нужно постараться, чтобы довести дело до конца. Ирина не довела. Придя в сознание, я обнаружил, что валяюсь на полу, а руки у меня уже не связаны. Шея болела не только снаружи, но и внутри. С трудом поднявшись, я замер. Ирина никуда не ушла. Она сидела на кровати, состроив странную гримасу, которую я еще ни на ком не видел – смесь удивления, раскаяния и страха. Увидев, что я пришел себя, она чуть не вскочила.
- Сначала я хотела предложить тебе двойное самоубийство, - выдавила она, поймав мой лихорадочный взгляд, - но потом поняла, что ты слабак и не сможешь покончить с собой. Пришлось самой, ты бы никогда…
Подспудно я ожидал от нее чего-то подобного и почти не удивился, но непосредственное извинение, уместное в любой другой ситуации, кроме этой, сдвинуло что-то внутри. Каждый день Ирина проверяла меня на прочность, наслаждалась моими трепыханиями, как чердиговский садист. Я часто задавался вопросом: зачем она это делала? Но следовало спрашивать иначе: из-за чего она это делала?
Друг на друга наслаивались скомканная похоть и подступающая злоба. Ни одно из этих чувств не взяло верх. Они пришли к компромиссу. Я захотел лишить ее власти не только надо мной, но и над ее собственным телом, чтобы ей не принадлежал не только я, но и она сама. Подскочив к кровати, я навалился на Ирину, придавив ее к покрывалу, и трясущимися пальцами начал расстегивать пуговицы на серой блузке.
Продлилось это не дольше пяти секунд. Я справился лишь с двумя пуговицами. Поняв, что я не шучу, Ирина оттолкнула меня ногой. Тяжелый каблук угодил прямо по коленному суставу. Качнувшись, я не удержал равновесия, которое и без того было шатким, и скатился на пол. Получив пинок в живот, который оказался тяжелее и продуманнее первого удара, я гортанно вскрикнул. Не зная, за какое больное место хвататься, я пополз назад.
Нехорошо прищурившись, Ирина шагала на меня.
- Ты что делаешь? – глухо спросила она, схватив со стола ремень. – Совсем обнаглел? Я сегодня же иду писать заявление. Я не смогу доказать попытку изнасилования, но за побои ты точно получишь!
- Это административное нарушение, - сипло выпалил я и заслонился руками.
- Заткнись! Заткнись ты уже!
Ремень со свистом рассекал воздух и обжигающей петлей ложился то на руки, то на бока. Ирина лупила меня бездумно, не вполне осознавая, что делает и к чему это может привести.
- На тебе ни одного синяка, Ира, - довольно усмехнулся я, поймав момент между ударами, - а я могу хоть сейчас идти в полицию.
- Ты гражданин другой страны, тебе никто не поверит! Менты только глумиться над тобой будут! Надо же, женщина избила!
Я хитро улыбнулся из-под локтя:
- Мне не зашкварно. Хочешь проверить?
Ира, занесшая руку для очередного удара, вдруг посмотрела в сторону лестницы и застыла. Она нервозно облизнула губы. Опустив руки, покрытые набухающими малиновыми захлестами, я проследил за направлением ее взгляда и втянул голову в плечи. У лестницы стоял Павел Львович – растерянный не меньше нашего. Лицо его овалом рта напоминало греческую театральную маску. Мы с Ириной ругались так громко, что не услышали шаги и скрип ступеней.
Пригладив пепельно-белую бороду, Павел Львович наконец нарушил неловкое молчание:
- Вижу, вы и сами решили с ним поговорить.
- А он еще что-то натворил? – спросила Ирина, положив ремень обратно на стол. Напустив на себя непринужденный вид, она застегнула пуговицы на блузке.
- Кажется, вы еще не знаете, - покачал головой он, - придется рассказать вам правду о вашем юном друге. Посмотрите на его правую руку.
Вскинув брови, я на всякий случай решил не возмущаться и протянул Ирине руку. Возле запястья, прямо поверх вены темнели два ожога, покрывшиеся запекшейся кровавой коркой. Несколько дней назад на их месте были вздувшиеся волдыри, окруженные розоватым кольцом раздражения, но я, никогда не отличавшийся аккуратностью, неизбежно их содрал. Вглядевшись в ожоги, Ирина озадаченно моргнула.
- И что же это такое? – свысока посмотрел на меня Павел Львович.
- Я обжегся, - ответил я, - в кальянной…
Поморщившись, он перевел взгляд на Ирину и проникновенно произнес:
- У вашего друга говорящая фамилия.
До меня не сразу дошло, что я Ширяев. А когда дошло, из меня вырвался неконтролируемый смех, когда-то бывший нервным напряжением. Откинувшись к стене, я смеялся и не знал, доказывать ли Павлу Львовичу, что наркоман-правша вряд ли будет ширяться в правую руку, а колодцы, за которые он принял сигаретные ожоги, выглядят немного иначе.
– Думаешь, это смешно?! – прикрикнул Павел Львович.
Я прыснул, надеясь сдержать смех, но расхохотался громче прежнего. Ирина будто забыла обо мне. Нахмурившись, она уставилась на Павла Львовича с нескрываемым омерзением, однако тот не обратил на это внимания.
- Видите. Он губит свое здоровье и обманывает вас. Подумайте, друг ли он вам? Не пользуется ли он вашей жалостью?
- Значит, он наркоман? – спросила Ирина. – И что он принимает, как вы считаете?
Продолжая по инерции улыбаться, я вытер слезы смеха и насторожился. Расспросы Ирины были какими-то странными. Она плохо контролировала гнев. Попав под горячую руку, можно было узнать о себе много нового. Но был и противовес – Ирина легко переключалась с одного раздражителя на другой. Перенаправив ее злобу, можно было пережить конфликт с меньшими потерями. Я хорошо это знал, а вот Павел Львович, кажется, не представлял, что его ждет. Выпучив глаза, он выпалил:
- Это же очевидно. Героин!
- Героин, вот как… - протянула Ирина и посмотрела на него еще пристальнее.
- Позавчера я приехал на дачу, а он почему-то спал днем. Тогда-то я и увидел следы от инъекций, - пустился он в объяснения, - послушайте, я немолод и во многом не разбираюсь, но у нас в университете ведется профилактическая работа. О наркомании рассказывают и нам, и студентам. Так что я отлично все знаю. Он колется три раза в день! Если не чаще!
Ирина, озлобившаяся на меня, готовилась выплеснуть накопившийся гнев на ничего не подозревающего Павла Львовича.
- Ничего ты не знаешь! – выкрикнула она, перейдя вдруг на «ты». - Ничего! Говно у вас ведется, а не профилактическая работа! Чем вы можете помочь? Косыми взглядами? Остракизмом? Скепсисом?
- Он живет здесь на птичьих правах, - невпопад ляпнул Павел Львович, как работник колл-центра, работающий по скрипту.
- Он деньги за съем платит, какие птичьи права?! Влад, собирай вещи, мы уезжаем!
Проскочив мимо оторопевшего Павла Львовича, который перестал что-либо понимать, Ирина бегом спустилась по лестнице и зашуршала плащом. Поднявшись, я отряхнул одежду. Я взял мало вещей. Собраться было делом пяти минут. Почему-то Павел Львович мне не мешал, он лишь стоял столбом, как гоголевский городничий.
«Вот тебе, бабушка, и Юрьев день», - подумал я, накидывая пальто. Нелепое недопонимание, выросшее из подозрительности старика, могло обернуться неприятностью. В конце концов, вряд ли он вникнет в проблемы Ирины и просто так ее простит.
- Послушайте, Павел Львович, - подошел я к нему и умоляюще сложил ладони, - пожалуйста, не принимайте ее слова близко к сердцу, она из-за меня сорвалась на крик. Вам должны были рассказывать, что родственникам и друзьям зависимых тоже тяжело. Не злитесь на нее, прошу вас, она очень переживает…
- Долго ты будешь копаться?! – донесся снизу крик.
- Умоляю, войдите в ее положение. Я сегодня же поеду домой, чтобы больше не досаждать ей, соскочу сам, не буду никого третировать…
- Ширяев!
- Мне пора, а то она еще сильнее разозлится, извините… - скороговоркой пробормотал я и, ухватив чемодан за ручку, навсегда покинул дачу Павла Львовича.
Когда мы подошли к автобусной остановке, нас уже ждало такси, отбрасывающее на обочину теплые снопы фар. Далеко за спиной низко гудели провода, а над мшистой кромкой леса мелькали крылатые силуэты. Всю дорогу Ирина сидела с закрытыми глазами и тяжело дышала, но все же молчала, а я поглаживал ее прохладные руки. Я было успокоился, но когда мы выехали на Дворянскую, а в далекой тьме мелькнула зеркальная облицовка театра, Ирина вдруг обнажила зубы и, вцепившись в черный драп пальто, притянула меня к себе. Таксист равнодушно покосился на нас через зеркало заднего вида и ничего не сказал.
- Разве может помочь постоянное недоверие? – с горечью выпалила она мне в лицо. - Почему они шарахаются, как от прокаженных? Зачем сразу ставить на человеке крест? От предвзятого отношения только стыдно и тошно! Не помогают, а топят! При каждом промахе припоминаешь, что я опиушница! А я не вмазываюсь уже четырнадцать лет! Зачем ты делал вид, что меня не существует?
Я осознал, что обращается Ирина не ко мне. Она смотрела не на меня, а сквозь меня, словно видела за моим лицом кого-то другого, в три раза старше. Сопоставив даты, я понял, что юность Ирины пришлась на девяностые, и все вопросы сразу отпали. Девяностые в этом плане очень недвусмысленны.
Встряхнув меня, Ирина искривила рот, и ее подбородок дрогнул:
- Почему ты ничего не объяснял? Почему сразу не сказал, что все будет так отвратительно? Лицей, скрипка, шахматы – как будто я породистая кошка для выставок! И без выставок не нужна… Сначала морозиться, а потом сунуть в ребцентр – всегда пожалуйста! Решил к старости соломку подстелить и квартирами откупиться, чтобы тебя кашкой кормили? Ну уж нет, это ты похоронишь меня, а потом сдохнешь в одиночестве! Лучше ужасный конец, чем ужас без конца!
- Послушай, я не знал… - начал я, краем глаза заметив за окном сочно-зеленое мерцание.
- Останови! – вскрикнула Ирина, маниакально блеснув глазами. Оттолкнув меня, она широко улыбнулась и сунула таксисту двести рублей.
Забирая из багажника чемодан, я успел осмотреться. Это была аптека на Большой Московской, где я впервые купил к***н, прикинувшись хромым. Поймав настороженный взгляд таксиста, устремленный на мою шею, я с невозмутимым видом поднял воротник пальто.
- До свиданья, - буркнул таксист, но я едва его расслышал. Подхватив чемодан, я кинулся за Ириной, которая бежала к аптеке. Тяжелые каблуки ее ботинок стучали по асфальту, а серый плащ развевался за спиной, волочась по воздуху, как блестящие крылья мотылька.
- Ира, стой! – крикнул я. Рухнув на асфальт, я обхватил свободной рукой ее ноги. Протащив за собой и меня, и чемодан, Ирина пробежала еще несколько шагов.
- Отстань!
Стряхнув мою руку, Ирина заскочила в тамбур аптеки и, игнорируя звонок, затарабанила по железной двери. Поднявшись, я попытался догнать ее, но не успел – открылась железная створка, и в окошке обнаружилось знакомое старушечье лицо, обрамленное белым колпаком и рыжей хной. И на Ирину, нездорово сверкающую глазами, и на меня, в пыльном пальто и с синяками на шее, она смотрела одинаково неприветливо. Увидев ее, я даже обрадовался. Эта точно не продаст Ирине набор самоубийцы. Тем более, ночью. Ирина наклонилась к окошку:
- Есть ф***м?
- Нет.
- Ц***л?
- Нет, - сухо отрезала фармацевт и захлопнула створку.
Порыв Ирины сгладился, оставив ее без сил. Сидя на ступенях аптеки, она курила и угрюмо смотрела перед собой. Я сидел рядом и гладил ее по спине, а зеленое мерцание вывески окрашивало чемодан, стоящий у наших ног, акварельными отсветами.
Маршрут Ирины начался в девяностых, а мой - в нулевых. Я учился в классе с углубленным английским, и большинство одноклассников волей слепого случая оказались детьми из обеспеченных семей. Выглядел я бедно, но опрятно, однако хватило и этого. Дразнили меня редко, а в остальное время просто игнорировали. Когда я попросил мать перевести меня в другую школу, она сказала, что это слишком хлопотная процедура.
Спустя четыре года после выпуска меня занесло на встречу одноклассников, куда идти не хотелось, но пересилило любопытство. Я ожидал чего угодно, но не обыденного общения. Со мной разговаривали так, будто ничего не происходило. Будто из их памяти это стерлось. Так и подмывало убить всеобщее радушие, но решился я только на разговор тет-а-тет. В курилке я спросил у Артема, ставшего частью новой ячейки общества и молодым отцом, что он будет делать, когда его дочь начнут травить в школе.
- Когда? – переспросил Артем. – Если ее будут травить, я…
- Не если, а когда. Вы с женой немного зарабатываете.
- Чего ты взъелся? У тебя весь вечер лицо постное. Что случилось-то?
Не все понимают злые намеки. Для своей мелочной мести я выбрал недостаточно умного собеседника.
Стоит подтолкнуть одну костяшку домино, как вслед за ней падают и остальные. Получив крепкий удар под ребра, растянувшийся на одиннадцать лет, я упал прямо под ноги Ирине, а поднялся уже аддиктом. Это был не вопрос вероятности, а вопрос времени. Наверняка в одной из вселенных после тридцати я социально одобряемо сопьюсь.
Придавив каблуком окурок, Ирина дернула меня за рукав:
- Почему ты молчал? Почему не поддержал меня? Ты не любишь меня, не любил ни дня. Давай, докажи, что я ошибаюсь, вскрой вены!
- Если ты так хочешь… - потянулся я к чемодану. Бритвенные лезвия лежали в наружном кармане. Это было просто: умереть я все равно не успею, зато докажу, что она ошибается.
- Нет, не надо, - торопливо сказала Ирина, остановив мою руку. Я слабо улыбнулся и положил голову ей на колени.
- Почему ты до сих пор не уехал? – спросила она, бережно перебирая пальцами мои волосы. - Ты мазохист?
Я улыбнулся чуть шире. Сложно принимать решения, когда за тебя выбирает мортидо. Я прекрасно понимал, что от Ирины можно ожидать чего угодно, а наркомания повышает шансы умереть раньше срока. Возможно, в этом и заключался весь смысл.
Шум и необходимость поддерживать разговор быстро утомляли Ирину. Это было физиологическое утомление, сопровождающееся тупой головной болью и вспыльчивостью. Именно поэтому Ирина не пустила меня жить к себе. Ей нужно было место тишины и одиночества. Я мог видеться с ней лишь тогда, когда она разрешала. В свободное от встреч с Ириной время я или работал, или закидывался. Насколько был хорош каждый день с к***ном, настолько же плохим оказывался последующий. Я неизменно просыпался с больной головой и притупленным чувством голода. Питался я механически, дошло даже до того, что на ремне, который я и так застегивал на последнее отверстие, пришлось проколоть новое.
Ирина позвонила ближе к вечеру и застала меня врасплох.
- Хочешь увидеть меня во всеоружии? – спросила она, не поздоровавшись. Я не совсем понял, что она имеет в виду, но догадки забрезжили такие, что я блаженно прикрыл глаза и вздохнул. Не скрывая щенячьего восторга, я согласился. Меня даже уговаривать не пришлось.
Когда она приехала, уже стемнело. За мансардным окном подрагивала смолистая тьма, обсыпанная звездами, над столом ярко горел фонарь лампы. На столе лежали ремень, свернувшийся черной змеей, и кухонный нож с зернистой черной ручкой – недавний подарок Ирины. Короткое лезвие тускло отражало янтарно-желтый свет. Передо мной раскинулась по полу худощавая тень, руки которой были связаны над головой. Веревка, сжимая запястья колючими витками, перекидывалась через чердачную балку и исчезала в затененном углу. Ирина натянула веревку так туго, что я касался пола лишь носками ботинок и не ощущал твердой опоры. Сбоку косо маячила деформированная тень Ирины. Под рубашкой горела иссеченная ремнем спина.
Встав передо мной, Ирина всмотрелась в мое красное от пощечин лицо. В темноте ее карие глаза казались черными, будто зрачки в них разбухли и поглотили радужку. Ирина не улыбалась даже сейчас, лишь смотрела на меня из-под тяжелых век. Запустив мне под воротник узловатые пальцы, она нащупала гладкие изломы ключиц. Зажмурившись, я сжал кулаки и шумно выдохнул.
- Тебе хорошо? Ты хотел бы здесь остаться? Нравится дом? Ландшафт? – вкрадчиво спросила она.
- Нравится, - прошептал я, не особо вникая, чего от меня хотят. Смысл сказанного ускользал от меня, думал я совсем о другом.
- Ты был очень милым, Владик. Жаль, что все так сложилось.
Я не успел ничего понять. Ирина мертвой хваткой вцепилась мне в горло, сдавив его так, что вскрик испуга превратился в хрип, а вдохи и выдохи уткнулись в пережатую гортань. Беспомощно дергаясь, я вхолостую хватал ртом воздух. Голову сдавило, закружило, навалилось бессилие. Перед глазами плясали бледные круги, за ним скалило зубы искривленное лицо Ирины. Чернея и разбухая, бледные круги скрыли от меня ее оскал.
Задушить человека руками не так-то просто, нужно постараться, чтобы довести дело до конца. Ирина не довела. Придя в сознание, я обнаружил, что валяюсь на полу, а руки у меня уже не связаны. Шея болела не только снаружи, но и внутри. С трудом поднявшись, я замер. Ирина никуда не ушла. Она сидела на кровати, состроив странную гримасу, которую я еще ни на ком не видел – смесь удивления, раскаяния и страха. Увидев, что я пришел себя, она чуть не вскочила.
- Сначала я хотела предложить тебе двойное самоубийство, - выдавила она, поймав мой лихорадочный взгляд, - но потом поняла, что ты слабак и не сможешь покончить с собой. Пришлось самой, ты бы никогда…
Подспудно я ожидал от нее чего-то подобного и почти не удивился, но непосредственное извинение, уместное в любой другой ситуации, кроме этой, сдвинуло что-то внутри. Каждый день Ирина проверяла меня на прочность, наслаждалась моими трепыханиями, как чердиговский садист. Я часто задавался вопросом: зачем она это делала? Но следовало спрашивать иначе: из-за чего она это делала?
Друг на друга наслаивались скомканная похоть и подступающая злоба. Ни одно из этих чувств не взяло верх. Они пришли к компромиссу. Я захотел лишить ее власти не только надо мной, но и над ее собственным телом, чтобы ей не принадлежал не только я, но и она сама. Подскочив к кровати, я навалился на Ирину, придавив ее к покрывалу, и трясущимися пальцами начал расстегивать пуговицы на серой блузке.
Продлилось это не дольше пяти секунд. Я справился лишь с двумя пуговицами. Поняв, что я не шучу, Ирина оттолкнула меня ногой. Тяжелый каблук угодил прямо по коленному суставу. Качнувшись, я не удержал равновесия, которое и без того было шатким, и скатился на пол. Получив пинок в живот, который оказался тяжелее и продуманнее первого удара, я гортанно вскрикнул. Не зная, за какое больное место хвататься, я пополз назад.
Нехорошо прищурившись, Ирина шагала на меня.
- Ты что делаешь? – глухо спросила она, схватив со стола ремень. – Совсем обнаглел? Я сегодня же иду писать заявление. Я не смогу доказать попытку изнасилования, но за побои ты точно получишь!
- Это административное нарушение, - сипло выпалил я и заслонился руками.
- Заткнись! Заткнись ты уже!
Ремень со свистом рассекал воздух и обжигающей петлей ложился то на руки, то на бока. Ирина лупила меня бездумно, не вполне осознавая, что делает и к чему это может привести.
- На тебе ни одного синяка, Ира, - довольно усмехнулся я, поймав момент между ударами, - а я могу хоть сейчас идти в полицию.
- Ты гражданин другой страны, тебе никто не поверит! Менты только глумиться над тобой будут! Надо же, женщина избила!
Я хитро улыбнулся из-под локтя:
- Мне не зашкварно. Хочешь проверить?
Ира, занесшая руку для очередного удара, вдруг посмотрела в сторону лестницы и застыла. Она нервозно облизнула губы. Опустив руки, покрытые набухающими малиновыми захлестами, я проследил за направлением ее взгляда и втянул голову в плечи. У лестницы стоял Павел Львович – растерянный не меньше нашего. Лицо его овалом рта напоминало греческую театральную маску. Мы с Ириной ругались так громко, что не услышали шаги и скрип ступеней.
Пригладив пепельно-белую бороду, Павел Львович наконец нарушил неловкое молчание:
- Вижу, вы и сами решили с ним поговорить.
- А он еще что-то натворил? – спросила Ирина, положив ремень обратно на стол. Напустив на себя непринужденный вид, она застегнула пуговицы на блузке.
- Кажется, вы еще не знаете, - покачал головой он, - придется рассказать вам правду о вашем юном друге. Посмотрите на его правую руку.
Вскинув брови, я на всякий случай решил не возмущаться и протянул Ирине руку. Возле запястья, прямо поверх вены темнели два ожога, покрывшиеся запекшейся кровавой коркой. Несколько дней назад на их месте были вздувшиеся волдыри, окруженные розоватым кольцом раздражения, но я, никогда не отличавшийся аккуратностью, неизбежно их содрал. Вглядевшись в ожоги, Ирина озадаченно моргнула.
- И что же это такое? – свысока посмотрел на меня Павел Львович.
- Я обжегся, - ответил я, - в кальянной…
Поморщившись, он перевел взгляд на Ирину и проникновенно произнес:
- У вашего друга говорящая фамилия.
До меня не сразу дошло, что я Ширяев. А когда дошло, из меня вырвался неконтролируемый смех, когда-то бывший нервным напряжением. Откинувшись к стене, я смеялся и не знал, доказывать ли Павлу Львовичу, что наркоман-правша вряд ли будет ширяться в правую руку, а колодцы, за которые он принял сигаретные ожоги, выглядят немного иначе.
– Думаешь, это смешно?! – прикрикнул Павел Львович.
Я прыснул, надеясь сдержать смех, но расхохотался громче прежнего. Ирина будто забыла обо мне. Нахмурившись, она уставилась на Павла Львовича с нескрываемым омерзением, однако тот не обратил на это внимания.
- Видите. Он губит свое здоровье и обманывает вас. Подумайте, друг ли он вам? Не пользуется ли он вашей жалостью?
- Значит, он наркоман? – спросила Ирина. – И что он принимает, как вы считаете?
Продолжая по инерции улыбаться, я вытер слезы смеха и насторожился. Расспросы Ирины были какими-то странными. Она плохо контролировала гнев. Попав под горячую руку, можно было узнать о себе много нового. Но был и противовес – Ирина легко переключалась с одного раздражителя на другой. Перенаправив ее злобу, можно было пережить конфликт с меньшими потерями. Я хорошо это знал, а вот Павел Львович, кажется, не представлял, что его ждет. Выпучив глаза, он выпалил:
- Это же очевидно. Героин!
- Героин, вот как… - протянула Ирина и посмотрела на него еще пристальнее.
- Позавчера я приехал на дачу, а он почему-то спал днем. Тогда-то я и увидел следы от инъекций, - пустился он в объяснения, - послушайте, я немолод и во многом не разбираюсь, но у нас в университете ведется профилактическая работа. О наркомании рассказывают и нам, и студентам. Так что я отлично все знаю. Он колется три раза в день! Если не чаще!
Ирина, озлобившаяся на меня, готовилась выплеснуть накопившийся гнев на ничего не подозревающего Павла Львовича.
- Ничего ты не знаешь! – выкрикнула она, перейдя вдруг на «ты». - Ничего! Говно у вас ведется, а не профилактическая работа! Чем вы можете помочь? Косыми взглядами? Остракизмом? Скепсисом?
- Он живет здесь на птичьих правах, - невпопад ляпнул Павел Львович, как работник колл-центра, работающий по скрипту.
- Он деньги за съем платит, какие птичьи права?! Влад, собирай вещи, мы уезжаем!
Проскочив мимо оторопевшего Павла Львовича, который перестал что-либо понимать, Ирина бегом спустилась по лестнице и зашуршала плащом. Поднявшись, я отряхнул одежду. Я взял мало вещей. Собраться было делом пяти минут. Почему-то Павел Львович мне не мешал, он лишь стоял столбом, как гоголевский городничий.
«Вот тебе, бабушка, и Юрьев день», - подумал я, накидывая пальто. Нелепое недопонимание, выросшее из подозрительности старика, могло обернуться неприятностью. В конце концов, вряд ли он вникнет в проблемы Ирины и просто так ее простит.
- Послушайте, Павел Львович, - подошел я к нему и умоляюще сложил ладони, - пожалуйста, не принимайте ее слова близко к сердцу, она из-за меня сорвалась на крик. Вам должны были рассказывать, что родственникам и друзьям зависимых тоже тяжело. Не злитесь на нее, прошу вас, она очень переживает…
- Долго ты будешь копаться?! – донесся снизу крик.
- Умоляю, войдите в ее положение. Я сегодня же поеду домой, чтобы больше не досаждать ей, соскочу сам, не буду никого третировать…
- Ширяев!
- Мне пора, а то она еще сильнее разозлится, извините… - скороговоркой пробормотал я и, ухватив чемодан за ручку, навсегда покинул дачу Павла Львовича.
Когда мы подошли к автобусной остановке, нас уже ждало такси, отбрасывающее на обочину теплые снопы фар. Далеко за спиной низко гудели провода, а над мшистой кромкой леса мелькали крылатые силуэты. Всю дорогу Ирина сидела с закрытыми глазами и тяжело дышала, но все же молчала, а я поглаживал ее прохладные руки. Я было успокоился, но когда мы выехали на Дворянскую, а в далекой тьме мелькнула зеркальная облицовка театра, Ирина вдруг обнажила зубы и, вцепившись в черный драп пальто, притянула меня к себе. Таксист равнодушно покосился на нас через зеркало заднего вида и ничего не сказал.
- Разве может помочь постоянное недоверие? – с горечью выпалила она мне в лицо. - Почему они шарахаются, как от прокаженных? Зачем сразу ставить на человеке крест? От предвзятого отношения только стыдно и тошно! Не помогают, а топят! При каждом промахе припоминаешь, что я опиушница! А я не вмазываюсь уже четырнадцать лет! Зачем ты делал вид, что меня не существует?
Я осознал, что обращается Ирина не ко мне. Она смотрела не на меня, а сквозь меня, словно видела за моим лицом кого-то другого, в три раза старше. Сопоставив даты, я понял, что юность Ирины пришлась на девяностые, и все вопросы сразу отпали. Девяностые в этом плане очень недвусмысленны.
Встряхнув меня, Ирина искривила рот, и ее подбородок дрогнул:
- Почему ты ничего не объяснял? Почему сразу не сказал, что все будет так отвратительно? Лицей, скрипка, шахматы – как будто я породистая кошка для выставок! И без выставок не нужна… Сначала морозиться, а потом сунуть в ребцентр – всегда пожалуйста! Решил к старости соломку подстелить и квартирами откупиться, чтобы тебя кашкой кормили? Ну уж нет, это ты похоронишь меня, а потом сдохнешь в одиночестве! Лучше ужасный конец, чем ужас без конца!
- Послушай, я не знал… - начал я, краем глаза заметив за окном сочно-зеленое мерцание.
- Останови! – вскрикнула Ирина, маниакально блеснув глазами. Оттолкнув меня, она широко улыбнулась и сунула таксисту двести рублей.
Забирая из багажника чемодан, я успел осмотреться. Это была аптека на Большой Московской, где я впервые купил к***н, прикинувшись хромым. Поймав настороженный взгляд таксиста, устремленный на мою шею, я с невозмутимым видом поднял воротник пальто.
- До свиданья, - буркнул таксист, но я едва его расслышал. Подхватив чемодан, я кинулся за Ириной, которая бежала к аптеке. Тяжелые каблуки ее ботинок стучали по асфальту, а серый плащ развевался за спиной, волочась по воздуху, как блестящие крылья мотылька.
- Ира, стой! – крикнул я. Рухнув на асфальт, я обхватил свободной рукой ее ноги. Протащив за собой и меня, и чемодан, Ирина пробежала еще несколько шагов.
- Отстань!
Стряхнув мою руку, Ирина заскочила в тамбур аптеки и, игнорируя звонок, затарабанила по железной двери. Поднявшись, я попытался догнать ее, но не успел – открылась железная створка, и в окошке обнаружилось знакомое старушечье лицо, обрамленное белым колпаком и рыжей хной. И на Ирину, нездорово сверкающую глазами, и на меня, в пыльном пальто и с синяками на шее, она смотрела одинаково неприветливо. Увидев ее, я даже обрадовался. Эта точно не продаст Ирине набор самоубийцы. Тем более, ночью. Ирина наклонилась к окошку:
- Есть ф***м?
- Нет.
- Ц***л?
- Нет, - сухо отрезала фармацевт и захлопнула створку.
Порыв Ирины сгладился, оставив ее без сил. Сидя на ступенях аптеки, она курила и угрюмо смотрела перед собой. Я сидел рядом и гладил ее по спине, а зеленое мерцание вывески окрашивало чемодан, стоящий у наших ног, акварельными отсветами.
Маршрут Ирины начался в девяностых, а мой - в нулевых. Я учился в классе с углубленным английским, и большинство одноклассников волей слепого случая оказались детьми из обеспеченных семей. Выглядел я бедно, но опрятно, однако хватило и этого. Дразнили меня редко, а в остальное время просто игнорировали. Когда я попросил мать перевести меня в другую школу, она сказала, что это слишком хлопотная процедура.
Спустя четыре года после выпуска меня занесло на встречу одноклассников, куда идти не хотелось, но пересилило любопытство. Я ожидал чего угодно, но не обыденного общения. Со мной разговаривали так, будто ничего не происходило. Будто из их памяти это стерлось. Так и подмывало убить всеобщее радушие, но решился я только на разговор тет-а-тет. В курилке я спросил у Артема, ставшего частью новой ячейки общества и молодым отцом, что он будет делать, когда его дочь начнут травить в школе.
- Когда? – переспросил Артем. – Если ее будут травить, я…
- Не если, а когда. Вы с женой немного зарабатываете.
- Чего ты взъелся? У тебя весь вечер лицо постное. Что случилось-то?
Не все понимают злые намеки. Для своей мелочной мести я выбрал недостаточно умного собеседника.
Стоит подтолкнуть одну костяшку домино, как вслед за ней падают и остальные. Получив крепкий удар под ребра, растянувшийся на одиннадцать лет, я упал прямо под ноги Ирине, а поднялся уже аддиктом. Это был не вопрос вероятности, а вопрос времени. Наверняка в одной из вселенных после тридцати я социально одобряемо сопьюсь.
Придавив каблуком окурок, Ирина дернула меня за рукав:
- Почему ты молчал? Почему не поддержал меня? Ты не любишь меня, не любил ни дня. Давай, докажи, что я ошибаюсь, вскрой вены!
- Если ты так хочешь… - потянулся я к чемодану. Бритвенные лезвия лежали в наружном кармане. Это было просто: умереть я все равно не успею, зато докажу, что она ошибается.
- Нет, не надо, - торопливо сказала Ирина, остановив мою руку. Я слабо улыбнулся и положил голову ей на колени.
- Почему ты до сих пор не уехал? – спросила она, бережно перебирая пальцами мои волосы. - Ты мазохист?
Я улыбнулся чуть шире. Сложно принимать решения, когда за тебя выбирает мортидо. Я прекрасно понимал, что от Ирины можно ожидать чего угодно, а наркомания повышает шансы умереть раньше срока. Возможно, в этом и заключался весь смысл.
Глава 8
3 сентября
Пообещав снять квартиру, подходящую моему статусу, Ирина отправила меня в хостел. Отряхнувшись от песочной пыли, я надел поверх рубашки свитер, и под колючей горловиной скрылась шея, где наливались фиолетовым шесть кровоподтеков. На темнеющей коже виднелись алые полумесяцы ссадин, оставленные ногтями Ирины.
Добравшись до хостела, где я останавливался сразу же после приезда, я заплатил за несколько дней вперед, забрался под одеяло и сразу уснул. Мне повезло: три оставшихся кровати пустовали, и я спал в полном одиночестве. Сентябрь – не самое подходящее время для туризма. Пожалуй, осенью по Золотому кольцу России путешествуют только китайцы в годах. Сквозь сон я слышал за стеной китайскую речь.
Проснулся я в четыре часа дня. Утром прошел дождь, щедро смочив тяжелыми каплями и яблони, и щекочущую траву, и стол с плетеным креслом, так что работать пришлось на снежно-белой террасе. Под потолком висел резной черный фонарь, к которому были привязаны тонкие оранжевые ленты. Ленты шелестели на ветру, стуча крупными прозрачными бусинами, а справа, обрамленный белыми колоннами, недвижимо дремал пейзаж – крыши деревянных домов и зеленые кроны, тонущие в молочном тумане.
В десять вечера, давясь на кухне салатом, я вдруг посмотрел перед собой и понял, как провести сегодняшнюю ночь. На стене висели три запрещающих знака, которые были понятны без слов – перечеркнутые сигарета, бутылка с рюмкой и шприц. В хостеле нельзя было принимать наркотики. Однако юридически к***н наркотиком не был, во всяком случае, пока. Я ничего не нарушу. Соседние кровати до сих пор не заняли, так что у моего досуга не будет свидетелей. А если они появятся, я просто засну. Никто ничего не заподозрит.
Миновав Золотые ворота, я вышел на Большую Московскую. Над приземистыми зданиями не выше трех этажей раскинулась теплая тьма, и в синеватом мраке, мигающем пестрым неоном, белели закругленные арки торгового центра и проглядывали пастельные пятна домов – приглушенно-желтые, зефирно-розовые, мятно-зеленые. Пройдя мимо последней арки, я оказался перед желтым трехэтажным домом, в торце которого искрился зеленым аптечный крест.
Чтобы не уйти из аптеки с пустыми руками, надо выглядеть не слишком потасканно, потому что характерная неряшливость и нездоровый вид выдают тебя с головой, но и не слишком опрятно, потому что опрятно выглядят тайные покупатели, засланные для проверки. Наркоманов и тайных покупателей фармацевты выкупают с первого взгляда. Разумеется, если это обычная аптека, а не торчковая, которая зарабатывает на рецептуре.
Сегодня мне везло. В тамбуре аптеки я столкнулся с парнем и девушкой. Прислонившись к стене, парень вяло покачивал опущенной головой, а под пиджаком у него была черная футболка с надписью «Россия живет скоростями». Девушка стояла рядом, навалившись на него, и смотрела подведенными глазами в пропахший лекарствами воздух. Взгляд ее был отсутствующим, а нижняя губа чуть отвисала. Я понял, что пришел по адресу.
За кассой сидела индифферентная женщина лет двадцати пяти. Из-под белого колпака спускалась на лоб густая каштановая челка. Мой любимый типаж. Молодые фармацевты не задают лишних вопросов и вообще не задумываются об этике. Им надо снимать жилье, возможно, платить ипотеку, кто-то еще и воспитывает детей. Словом, если бы я предложил этой женщине решить проблему вагонетки, она, фармацевт торчковой аптеки, вообще не сочла бы ее проблемой. Не думайте, что она закрывает глаза на административные нарушения - просто слепит величие необъятной родины.
В хостел я вернулся довольный. Повесив пальто в шкаф, я пробрался через темноту комнаты, лег под одеяло и дернул за цепочку настенного светильника, который висел над кроватью. Бледно-оранжевый шар плафона налился светом. Наполовину опустошив конвалюту, я высыпал красные капсулы в рот и запил минералкой. Но сегодня к***н меня подвел. Суррогат кодеинового тепла не пришел, вместо него голова набухла спутанным сознанием, словно я разом выпил пол-литра водки. Чтобы проверить, не покинула ли меня координация, я взмахнул рукой. Рука описала в воздухе зигзаг и упала на душистое от кондиционера одеяло.
Часть меня расстроилась, но вскоре я осознал, что сегодня к***н открылся мне с новой стороны. Я поймал себя на том, что хочу позвонить Ирине и поговорить с ней. Более того, я даже не побоялся так поздно набрать ее номер – сказалась пришедшая со стимовым эффектом смелость. К счастью, жажда деятельности столкнулась с невозможностью ровно ходить, и неспящий персонал хостела избежал общения со мной.
- Владислав? – вопросительно поинтересовалась Ирина, взяв трубку. – Все в порядке?
- Все прекрасно. Просто меня переполняет нежность, причем, нежность, направленная исключительно на тебя, - блаженно промямлил я, ворочая языком, - я грею тебе ладони, как снегирь.
- Да ты упоролся, Владик, - покровительственно засмеялась Ирина, - если ты и снегирь, то снегирь в клетке. Это я заперла тебя, чтобы ты не улетел.
- Я и не собирался улетать. Ира, я прикипел к тебе. Это нездоровое влечение, губительная тяга к беззвездному черному космосу, и еще страшнее, что я отлично это осознаю. Я люблю тебя и связанное с тобой эсхатологическое предчувствие, как-то живу с этой мясорубкой в голове…
- Не знаю, что ты наплел Павлу Львовичу, но сегодня он передо мной извинился, - перебила Ирина. Видимо, от моего признания в любви ей стало неуютно.
- Серьезно? – удивился я. – Что он сказал?
- Что ему следовало выражаться тактичнее. Что я смелая женщина, а у тебя еще есть шанс исправиться. Как ты это сделал?
- Просто он услышал то, что хотел услышать.
- Опиушником ради меня еще никто не прикидывался. Никто даже не приезжал, до такого просто не доходило. А ты приехал. Приехал, в отличие от всех. Я сразу поняла, что ты особенный.
На стене затрепетала крыльями нервная тень, и в матовое стекло плафона врезался коричнево-желтый мотылек, до этого спавший в анабиозе темного угла. Он был таким крупным, что я разглядел полосатое, как у пчелы, брюшко, мозаично-пестрый рисунок крыльев и светлое пятно между ними, напоминающее очертаниями человеческий череп. Откидываясь назад, бражник раз за разом несся на плафон и с упорством самоубийцы бился лбом о стекло. Мне вдруг стало жалко страшное, но хрупкое насекомое, и я выключил светильник. Надеюсь, ночью мотылек отыщет окно.
- Тебя могут заметить, - сказала Ирина, - иди лучше спать.
Я лежал в кромешной темноте и, заложив руки под голову, смотрел в нависающее над кроватью окно. Черное пятно порхало на фоне ночного неба, а за густым маревом туч тускло просвечивал темный серп луны.
Я закрыл глаза, и перед веками взошло апатичное лицо матери, которая не отдавала меня в детский сад и несколько лет следила, чтобы я ни обо что не ударялся. Ее русое каре пахло сиренью. Если я ударялся, она запрещала мне плакать. Даже с возрастом от нее не ушла неживая режущая красота. До пяти лет моя нервная система была слишком расшатанной, недоразвившейся, а плач, вызванный болью или сильными эмоциями, заканчивался приступом апноэ. Горло перехватывало, синели губы, и я терял сознание. У нее были длинные пальцы с выступающими суставами. За эти несколько лет мать растратила отведенную ей меру родительской заботы, а я со своим апноэ ей изрядно надоел. К пяти годам приступы прошли.
Сухие ладони матери погладили меня по горлу, задев костистый кадык, и под ее лицом проступило истощенное лицо Ирины, горящее зловещим энтузиазмом. В карей радужке левого глаза сверкала линза кинокамеры. Я особенный. Сливко тоже говорил своим жертвам, что они особенные.
Пообещав снять квартиру, подходящую моему статусу, Ирина отправила меня в хостел. Отряхнувшись от песочной пыли, я надел поверх рубашки свитер, и под колючей горловиной скрылась шея, где наливались фиолетовым шесть кровоподтеков. На темнеющей коже виднелись алые полумесяцы ссадин, оставленные ногтями Ирины.
Добравшись до хостела, где я останавливался сразу же после приезда, я заплатил за несколько дней вперед, забрался под одеяло и сразу уснул. Мне повезло: три оставшихся кровати пустовали, и я спал в полном одиночестве. Сентябрь – не самое подходящее время для туризма. Пожалуй, осенью по Золотому кольцу России путешествуют только китайцы в годах. Сквозь сон я слышал за стеной китайскую речь.
Проснулся я в четыре часа дня. Утром прошел дождь, щедро смочив тяжелыми каплями и яблони, и щекочущую траву, и стол с плетеным креслом, так что работать пришлось на снежно-белой террасе. Под потолком висел резной черный фонарь, к которому были привязаны тонкие оранжевые ленты. Ленты шелестели на ветру, стуча крупными прозрачными бусинами, а справа, обрамленный белыми колоннами, недвижимо дремал пейзаж – крыши деревянных домов и зеленые кроны, тонущие в молочном тумане.
В десять вечера, давясь на кухне салатом, я вдруг посмотрел перед собой и понял, как провести сегодняшнюю ночь. На стене висели три запрещающих знака, которые были понятны без слов – перечеркнутые сигарета, бутылка с рюмкой и шприц. В хостеле нельзя было принимать наркотики. Однако юридически к***н наркотиком не был, во всяком случае, пока. Я ничего не нарушу. Соседние кровати до сих пор не заняли, так что у моего досуга не будет свидетелей. А если они появятся, я просто засну. Никто ничего не заподозрит.
Миновав Золотые ворота, я вышел на Большую Московскую. Над приземистыми зданиями не выше трех этажей раскинулась теплая тьма, и в синеватом мраке, мигающем пестрым неоном, белели закругленные арки торгового центра и проглядывали пастельные пятна домов – приглушенно-желтые, зефирно-розовые, мятно-зеленые. Пройдя мимо последней арки, я оказался перед желтым трехэтажным домом, в торце которого искрился зеленым аптечный крест.
Чтобы не уйти из аптеки с пустыми руками, надо выглядеть не слишком потасканно, потому что характерная неряшливость и нездоровый вид выдают тебя с головой, но и не слишком опрятно, потому что опрятно выглядят тайные покупатели, засланные для проверки. Наркоманов и тайных покупателей фармацевты выкупают с первого взгляда. Разумеется, если это обычная аптека, а не торчковая, которая зарабатывает на рецептуре.
Сегодня мне везло. В тамбуре аптеки я столкнулся с парнем и девушкой. Прислонившись к стене, парень вяло покачивал опущенной головой, а под пиджаком у него была черная футболка с надписью «Россия живет скоростями». Девушка стояла рядом, навалившись на него, и смотрела подведенными глазами в пропахший лекарствами воздух. Взгляд ее был отсутствующим, а нижняя губа чуть отвисала. Я понял, что пришел по адресу.
За кассой сидела индифферентная женщина лет двадцати пяти. Из-под белого колпака спускалась на лоб густая каштановая челка. Мой любимый типаж. Молодые фармацевты не задают лишних вопросов и вообще не задумываются об этике. Им надо снимать жилье, возможно, платить ипотеку, кто-то еще и воспитывает детей. Словом, если бы я предложил этой женщине решить проблему вагонетки, она, фармацевт торчковой аптеки, вообще не сочла бы ее проблемой. Не думайте, что она закрывает глаза на административные нарушения - просто слепит величие необъятной родины.
В хостел я вернулся довольный. Повесив пальто в шкаф, я пробрался через темноту комнаты, лег под одеяло и дернул за цепочку настенного светильника, который висел над кроватью. Бледно-оранжевый шар плафона налился светом. Наполовину опустошив конвалюту, я высыпал красные капсулы в рот и запил минералкой. Но сегодня к***н меня подвел. Суррогат кодеинового тепла не пришел, вместо него голова набухла спутанным сознанием, словно я разом выпил пол-литра водки. Чтобы проверить, не покинула ли меня координация, я взмахнул рукой. Рука описала в воздухе зигзаг и упала на душистое от кондиционера одеяло.
Часть меня расстроилась, но вскоре я осознал, что сегодня к***н открылся мне с новой стороны. Я поймал себя на том, что хочу позвонить Ирине и поговорить с ней. Более того, я даже не побоялся так поздно набрать ее номер – сказалась пришедшая со стимовым эффектом смелость. К счастью, жажда деятельности столкнулась с невозможностью ровно ходить, и неспящий персонал хостела избежал общения со мной.
- Владислав? – вопросительно поинтересовалась Ирина, взяв трубку. – Все в порядке?
- Все прекрасно. Просто меня переполняет нежность, причем, нежность, направленная исключительно на тебя, - блаженно промямлил я, ворочая языком, - я грею тебе ладони, как снегирь.
- Да ты упоролся, Владик, - покровительственно засмеялась Ирина, - если ты и снегирь, то снегирь в клетке. Это я заперла тебя, чтобы ты не улетел.
- Я и не собирался улетать. Ира, я прикипел к тебе. Это нездоровое влечение, губительная тяга к беззвездному черному космосу, и еще страшнее, что я отлично это осознаю. Я люблю тебя и связанное с тобой эсхатологическое предчувствие, как-то живу с этой мясорубкой в голове…
- Не знаю, что ты наплел Павлу Львовичу, но сегодня он передо мной извинился, - перебила Ирина. Видимо, от моего признания в любви ей стало неуютно.
- Серьезно? – удивился я. – Что он сказал?
- Что ему следовало выражаться тактичнее. Что я смелая женщина, а у тебя еще есть шанс исправиться. Как ты это сделал?
- Просто он услышал то, что хотел услышать.
- Опиушником ради меня еще никто не прикидывался. Никто даже не приезжал, до такого просто не доходило. А ты приехал. Приехал, в отличие от всех. Я сразу поняла, что ты особенный.
На стене затрепетала крыльями нервная тень, и в матовое стекло плафона врезался коричнево-желтый мотылек, до этого спавший в анабиозе темного угла. Он был таким крупным, что я разглядел полосатое, как у пчелы, брюшко, мозаично-пестрый рисунок крыльев и светлое пятно между ними, напоминающее очертаниями человеческий череп. Откидываясь назад, бражник раз за разом несся на плафон и с упорством самоубийцы бился лбом о стекло. Мне вдруг стало жалко страшное, но хрупкое насекомое, и я выключил светильник. Надеюсь, ночью мотылек отыщет окно.
- Тебя могут заметить, - сказала Ирина, - иди лучше спать.
Я лежал в кромешной темноте и, заложив руки под голову, смотрел в нависающее над кроватью окно. Черное пятно порхало на фоне ночного неба, а за густым маревом туч тускло просвечивал темный серп луны.
Я закрыл глаза, и перед веками взошло апатичное лицо матери, которая не отдавала меня в детский сад и несколько лет следила, чтобы я ни обо что не ударялся. Ее русое каре пахло сиренью. Если я ударялся, она запрещала мне плакать. Даже с возрастом от нее не ушла неживая режущая красота. До пяти лет моя нервная система была слишком расшатанной, недоразвившейся, а плач, вызванный болью или сильными эмоциями, заканчивался приступом апноэ. Горло перехватывало, синели губы, и я терял сознание. У нее были длинные пальцы с выступающими суставами. За эти несколько лет мать растратила отведенную ей меру родительской заботы, а я со своим апноэ ей изрядно надоел. К пяти годам приступы прошли.
Сухие ладони матери погладили меня по горлу, задев костистый кадык, и под ее лицом проступило истощенное лицо Ирины, горящее зловещим энтузиазмом. В карей радужке левого глаза сверкала линза кинокамеры. Я особенный. Сливко тоже говорил своим жертвам, что они особенные.
Глава 9
5 сентября
Мыльно-розовая хрущевка располагалась в конце проспекта Ленина, рядом с домом, где я пытался снять комнату у Ларисы Кирилловны. Узкий балкон выходил во двор, неподалеку находился фикс-прайс, соседствующий с аптекой, а через дорогу - «Пятерочка», внутри которой тоже была аптека. Проспект Ленина оказался благодатным местом, потому что аптеку можно было найти чуть ли не в каждом доме, и я никогда не возвращался домой с пустыми карманами. Не найдя к***н в одной аптеке, я шагал дальше, заходя по дороге в другие. Мой наркомаршрут ограничивался максимум тремя аптеками и занимал не больше получаса. Я перестал тушеваться перед кассой и уже не скрывал своих намерений, однако вырубал к***н с прежним успехом, а некоторым фармацевтам даже примелькался, не лишившись при этом их благосклонного отношения.
Разгоралось утро. Сквозь приподнятые жалюзи пробивался свет, и на убранстве зала горизонтальными полосами лежали соломенно-желтые лучи. Широкая двуспальная кровать была застелена толстым покрывалом с изображением пенистых волн. По левую стену стояли шаткий и почти пустой, если не считать моего скудного багажа, шкаф и такой же шаткий и пустой советский секретер. В углу ютился уже не работающий телевизор, а на подоконнике лежали собачий ошейник и короткий нож с черной ручкой. По правую стену теснились стол и вытертый рыжий диван, над которым к обоям был приклеен прямоугольник фотопленки с крупным цветком сакуры. Под отстающими краями пленки можно было рассмотреть черные кластеры, состоящие из мелких точек плесени. Словом, в такой квартире вполне мог жить наркоман.
Скрестив недоумевающие взгляды, мы с Ириной сидели на разных концах дивана. Прозрачный стакан с какао, в темной гуще которого проглядывали кубики льда, отбрасывал на стол ажурную тень. Ультимативным тоном Ирина предложила мне будущее, в котором мне предстояло стать юристом и ее постоянным любовником.
- Переступишь через себя и потерпишь. Будешь жить со мной и получать второе высшее, а потом я устрою тебя в нотариальную контору. Вечно статейками кормиться не будешь. Образование твоей страны нигде не ценится, а ты еще и русскую литературу изучал. Где это может пригодиться?
- Дело даже не в том, что я не хочу жить в России, - выдавил я, ошарашенный серьезностью ее предложения, - я не могу. Это дорого, я попросту не потяну финансово. А второе высшее, к тому же, юридическое, я не потяну еще и морально. Потратить впустую четыре года, а потом до конца жизни питать к работе отвращение? Ты понимаешь, что желаешь для меня существование Мерсо?
- Что плохого в существовании Мерсо?
- Хотя бы то, что оно довело его до убийства.
Я отчетливо представил, как год за годом каждый день жарю яичницу, еду на трамвае в контору и до шести вечера сижу в бумажной духоте, поправляя очки, потому что зрение у меня непременно сядет, а потом возвращаюсь к женщине с хриплым голосом курильщицы, возрастными морщинками на лице и выступающими венами на руках. Яичница, трамвай, контора – так проходит год, два, три, и однажды, превратившись в шевелящийся конструктор, я возвращаюсь с работы удушающим августовским вечером, когда белесое солнце бьет по глазам особенно невыносимо. Так невыносимо, что я всаживаю Ирине нож в горло и получаю семь лет строгача.
Сегодня Ирина не издевалась. Она действительно не понимала, что я попросту не могу выполнить ее требование. У нее в голове не укладывалось, что я не без причины выбираю дешевые варианты, в ее картине мира не было ситуаций, когда надо выбирать дешевое. Отец помог ей решить квартирный вопрос, хоть и сделал это запоздало, когда понял, что селфхарм и опиаты дочери ближе, чем семья. Я же до сих пор жил с матерью, а раньше квартира юридически принадлежала дедушке. Когда мне исполнилось восемнадцать, дедушка переписал квартиру на меня. Отца у меня не было, я его не знал, да и не горел желанием узнавать. Я не видел смысла в знакомстве с чужим человеком.
- Ты строишь из себя воспитанного, - ткнула в меня пальцем Ирина, - но иногда срываешься и ведешь себя, как ленивый выродок, которому на других просто-напросто наплевать, которого интересует только собственное благополучие.
- Ира, послушай… - начал я, но Ирина замахнулась и ударила меня кулаком по носу с такой силой, что у меня запрокинулась голова, а переносицу прострелило болью.
- Ты любишь плохое обращение и редкую ласку, - устало проговорила она, - ты отвратительный, тупой и малодушный, от тебя никакого толка! Что с тобой происходит? Может, ты думаешь о самоубийстве?
- Нет, - тихо ответил я и поднес к носу кисть.
- Зря. Подумай.
- Отличный совет, - прогнусавил я, осматривая пальцы. Крови я не увидел. Встав с дивана, я вышел на балкон, нырнул под сохнущее на веревке махровое полотенце и закурил. Дышала теплом выгоревшая за лето почва, гулко хлопали за угольно-зеленым веером веток сырые простыни. Навалившись на грубую деревянную раму, я выдыхал дым, но не стряхивал пепел. Серый столбик табачного крошева опадал сам.
Жизнь виделась мне чередой страданий, иногда разбавляемых счастьем, телесной тюрьмой, из которой, естественно, можно было сбежать. Но какой смысл в побеге, если он подразумевает абсолютное исчезновение меня? Технически это освобождение, однако чем оно может помочь и кому?
Я разжал пальцы, и окурок, скользнув по невидимой дуге, слился с землей.
Снова нырнув под махровое полотенце, я открыл балконную дверь и растерянно замер. Возле стакана с какао лежали бежевые пластыри и конвалюта к***на. Сжимая черную ручку ножа, подаренного мне еще в августе, Ирина резала левую руку. Я снова видел закатанные рукава блузки и бледную кожу, обсыпанную белыми каплями шрамов и темными корками ран. Ирина была спокойна и резала с такой легкостью, словно не ощущала боли, словно рука принадлежала не ей, а манекену, а она просто пилила ножом холодную резину.
- Ты что делаешь! – рванулся я к ней.
- Я запрещаю меня останавливать. Замолчи и не отвлекай, - сосредоточенно сказала Ирина, не отрывая взгляда от лезвия, - дверь закрой. Квартира дымом пропахнет.
Мне пришлось наблюдать, как расходится под лезвием рассекаемая кожа, как свежие порезы набухают бусинами крови, которые, подрагивая, срываются с места и стекают по коже, оставляя липкий красный след. Ирина не хотела пачкать обивку дивана и держала руки на весу. Несколько жирных набухших капель упали на светлый линолеум. Склонив голову, я сдавленно зарыдал и, схватившись за голову, медленно сполз на пол. Навалившись на балконную дверь, я ощутил виском грубое дерево, нагревшееся под солнцем. Тело налилось бессилием, в солнечном сплетении заворочалась серая осенняя муть.
Наконец Ирина отложила нож и, не обращая на меня внимания, заклеила семь свежих порезов. Встав, она принюхалась и угловато искривила рот.
- Я же просила закрыть дверь. Теперь придется проветривать. Да что с тобой не так, Влад, хватит валяться.
Потянув за плечо, она заставила меня подняться и поволокла к дивану. Переставляя непослушные ноги, я обмякшим кулем рухнул на рыжую обивку и уткнулся в нее лбом. Ирина выдавила на ладонь половину капсул.
- Съешь, тебе надо успокоиться, - сказала она. Ухватив меня за подбородок, она высыпала красные капсулы к***на мне в рот и залила их какао. Позволив проделать всё это с собой, я сжал ее руку и опустил голову. Я пока не задавался вопросом, почему она чередует плохое отношение с хорошим, зная, как бурно я на это реагирую, не осознавал, что превращаюсь в зависимую комнатную собачку при скучающей даме. Зависимую во всех смыслах. Я будто со стороны наблюдал за собственным погружением в трясину.
Ирина, принявшая свою половину, лежала на кровати, а я обнимал ее ноги, линованные полосами света. К***н еще не подействовал, однако предвкушение затмило тревогу, и я даже нашел его приятным. Конечно, предвкушение нельзя сравнить с приходом, но в нем есть особая прелесть, как в завязке сюжета, как в музыкальном вступлении. Обычно меня окружал черный космос, в котором изредка что-то начинало мерцать и быстро затухало, а сейчас космос вокруг сверкал. Когда в мозгу взорвалась точка тепла, и оно устремилось в тело, мне стало так хорошо, что на миг я даже забыл про существование Ирины. Зато стоило мне про нее вспомнить, как чувства, усиленные квазикодеиновым обертоном, вспыхнули ярче прежнего.
- Добрая, - воодушевленно пробормотал я, прижавшись щекой к мягкому бедру, обтянутому черным габардином, - любимая…
Мыльно-розовая хрущевка располагалась в конце проспекта Ленина, рядом с домом, где я пытался снять комнату у Ларисы Кирилловны. Узкий балкон выходил во двор, неподалеку находился фикс-прайс, соседствующий с аптекой, а через дорогу - «Пятерочка», внутри которой тоже была аптека. Проспект Ленина оказался благодатным местом, потому что аптеку можно было найти чуть ли не в каждом доме, и я никогда не возвращался домой с пустыми карманами. Не найдя к***н в одной аптеке, я шагал дальше, заходя по дороге в другие. Мой наркомаршрут ограничивался максимум тремя аптеками и занимал не больше получаса. Я перестал тушеваться перед кассой и уже не скрывал своих намерений, однако вырубал к***н с прежним успехом, а некоторым фармацевтам даже примелькался, не лишившись при этом их благосклонного отношения.
Разгоралось утро. Сквозь приподнятые жалюзи пробивался свет, и на убранстве зала горизонтальными полосами лежали соломенно-желтые лучи. Широкая двуспальная кровать была застелена толстым покрывалом с изображением пенистых волн. По левую стену стояли шаткий и почти пустой, если не считать моего скудного багажа, шкаф и такой же шаткий и пустой советский секретер. В углу ютился уже не работающий телевизор, а на подоконнике лежали собачий ошейник и короткий нож с черной ручкой. По правую стену теснились стол и вытертый рыжий диван, над которым к обоям был приклеен прямоугольник фотопленки с крупным цветком сакуры. Под отстающими краями пленки можно было рассмотреть черные кластеры, состоящие из мелких точек плесени. Словом, в такой квартире вполне мог жить наркоман.
Скрестив недоумевающие взгляды, мы с Ириной сидели на разных концах дивана. Прозрачный стакан с какао, в темной гуще которого проглядывали кубики льда, отбрасывал на стол ажурную тень. Ультимативным тоном Ирина предложила мне будущее, в котором мне предстояло стать юристом и ее постоянным любовником.
- Переступишь через себя и потерпишь. Будешь жить со мной и получать второе высшее, а потом я устрою тебя в нотариальную контору. Вечно статейками кормиться не будешь. Образование твоей страны нигде не ценится, а ты еще и русскую литературу изучал. Где это может пригодиться?
- Дело даже не в том, что я не хочу жить в России, - выдавил я, ошарашенный серьезностью ее предложения, - я не могу. Это дорого, я попросту не потяну финансово. А второе высшее, к тому же, юридическое, я не потяну еще и морально. Потратить впустую четыре года, а потом до конца жизни питать к работе отвращение? Ты понимаешь, что желаешь для меня существование Мерсо?
- Что плохого в существовании Мерсо?
- Хотя бы то, что оно довело его до убийства.
Я отчетливо представил, как год за годом каждый день жарю яичницу, еду на трамвае в контору и до шести вечера сижу в бумажной духоте, поправляя очки, потому что зрение у меня непременно сядет, а потом возвращаюсь к женщине с хриплым голосом курильщицы, возрастными морщинками на лице и выступающими венами на руках. Яичница, трамвай, контора – так проходит год, два, три, и однажды, превратившись в шевелящийся конструктор, я возвращаюсь с работы удушающим августовским вечером, когда белесое солнце бьет по глазам особенно невыносимо. Так невыносимо, что я всаживаю Ирине нож в горло и получаю семь лет строгача.
Сегодня Ирина не издевалась. Она действительно не понимала, что я попросту не могу выполнить ее требование. У нее в голове не укладывалось, что я не без причины выбираю дешевые варианты, в ее картине мира не было ситуаций, когда надо выбирать дешевое. Отец помог ей решить квартирный вопрос, хоть и сделал это запоздало, когда понял, что селфхарм и опиаты дочери ближе, чем семья. Я же до сих пор жил с матерью, а раньше квартира юридически принадлежала дедушке. Когда мне исполнилось восемнадцать, дедушка переписал квартиру на меня. Отца у меня не было, я его не знал, да и не горел желанием узнавать. Я не видел смысла в знакомстве с чужим человеком.
- Ты строишь из себя воспитанного, - ткнула в меня пальцем Ирина, - но иногда срываешься и ведешь себя, как ленивый выродок, которому на других просто-напросто наплевать, которого интересует только собственное благополучие.
- Ира, послушай… - начал я, но Ирина замахнулась и ударила меня кулаком по носу с такой силой, что у меня запрокинулась голова, а переносицу прострелило болью.
- Ты любишь плохое обращение и редкую ласку, - устало проговорила она, - ты отвратительный, тупой и малодушный, от тебя никакого толка! Что с тобой происходит? Может, ты думаешь о самоубийстве?
- Нет, - тихо ответил я и поднес к носу кисть.
- Зря. Подумай.
- Отличный совет, - прогнусавил я, осматривая пальцы. Крови я не увидел. Встав с дивана, я вышел на балкон, нырнул под сохнущее на веревке махровое полотенце и закурил. Дышала теплом выгоревшая за лето почва, гулко хлопали за угольно-зеленым веером веток сырые простыни. Навалившись на грубую деревянную раму, я выдыхал дым, но не стряхивал пепел. Серый столбик табачного крошева опадал сам.
Жизнь виделась мне чередой страданий, иногда разбавляемых счастьем, телесной тюрьмой, из которой, естественно, можно было сбежать. Но какой смысл в побеге, если он подразумевает абсолютное исчезновение меня? Технически это освобождение, однако чем оно может помочь и кому?
Я разжал пальцы, и окурок, скользнув по невидимой дуге, слился с землей.
Снова нырнув под махровое полотенце, я открыл балконную дверь и растерянно замер. Возле стакана с какао лежали бежевые пластыри и конвалюта к***на. Сжимая черную ручку ножа, подаренного мне еще в августе, Ирина резала левую руку. Я снова видел закатанные рукава блузки и бледную кожу, обсыпанную белыми каплями шрамов и темными корками ран. Ирина была спокойна и резала с такой легкостью, словно не ощущала боли, словно рука принадлежала не ей, а манекену, а она просто пилила ножом холодную резину.
- Ты что делаешь! – рванулся я к ней.
- Я запрещаю меня останавливать. Замолчи и не отвлекай, - сосредоточенно сказала Ирина, не отрывая взгляда от лезвия, - дверь закрой. Квартира дымом пропахнет.
Мне пришлось наблюдать, как расходится под лезвием рассекаемая кожа, как свежие порезы набухают бусинами крови, которые, подрагивая, срываются с места и стекают по коже, оставляя липкий красный след. Ирина не хотела пачкать обивку дивана и держала руки на весу. Несколько жирных набухших капель упали на светлый линолеум. Склонив голову, я сдавленно зарыдал и, схватившись за голову, медленно сполз на пол. Навалившись на балконную дверь, я ощутил виском грубое дерево, нагревшееся под солнцем. Тело налилось бессилием, в солнечном сплетении заворочалась серая осенняя муть.
Наконец Ирина отложила нож и, не обращая на меня внимания, заклеила семь свежих порезов. Встав, она принюхалась и угловато искривила рот.
- Я же просила закрыть дверь. Теперь придется проветривать. Да что с тобой не так, Влад, хватит валяться.
Потянув за плечо, она заставила меня подняться и поволокла к дивану. Переставляя непослушные ноги, я обмякшим кулем рухнул на рыжую обивку и уткнулся в нее лбом. Ирина выдавила на ладонь половину капсул.
- Съешь, тебе надо успокоиться, - сказала она. Ухватив меня за подбородок, она высыпала красные капсулы к***на мне в рот и залила их какао. Позволив проделать всё это с собой, я сжал ее руку и опустил голову. Я пока не задавался вопросом, почему она чередует плохое отношение с хорошим, зная, как бурно я на это реагирую, не осознавал, что превращаюсь в зависимую комнатную собачку при скучающей даме. Зависимую во всех смыслах. Я будто со стороны наблюдал за собственным погружением в трясину.
Ирина, принявшая свою половину, лежала на кровати, а я обнимал ее ноги, линованные полосами света. К***н еще не подействовал, однако предвкушение затмило тревогу, и я даже нашел его приятным. Конечно, предвкушение нельзя сравнить с приходом, но в нем есть особая прелесть, как в завязке сюжета, как в музыкальном вступлении. Обычно меня окружал черный космос, в котором изредка что-то начинало мерцать и быстро затухало, а сейчас космос вокруг сверкал. Когда в мозгу взорвалась точка тепла, и оно устремилось в тело, мне стало так хорошо, что на миг я даже забыл про существование Ирины. Зато стоило мне про нее вспомнить, как чувства, усиленные квазикодеиновым обертоном, вспыхнули ярче прежнего.
- Добрая, - воодушевленно пробормотал я, прижавшись щекой к мягкому бедру, обтянутому черным габардином, - любимая…
Глава 10
8 сентября
Ирина меня ценила. Возможно, даже жалела, потому что платила не только за квартиру, но и по счетам в кафе и кальянных, куда ходила в моей компании, когда ей становилось скучно. Кальянными ничем не отличались от аптек и точно так же нарушали закон: антитабачные ограничения запрещали курить табак в местах общественного питания, так что формально мы заказывали паровые коктейли, которые запрещены не были. Естественно, приносили нам классические кальяны.
Я не расслаблялся и старался работать в прежнем темпе, чтобы меня не уволили. Половина денег лежала на карте, дожидаясь форс-мажора. Я стал меньше есть, хуже спать и чаще курить. В какой-то мере мне даже повезло, потому что к***н почти всегда оказывал слабый кодеиноподобный эффект. Иногда наоборот стимулировал, а вот с диссоциативной стороны так и не раскрылся. Можно сказать, он выступил в роли лакмусовой бумажки и выявил нереализованную склонность к определенным группам веществ. Жаль, что я тогда этого не понял.
Утром, когда я отправил заказчику написанные статьи и со спокойной совестью принял к***н, за мной зашла Ирина. Темно-серый плащ из блестящей ткани отливал на свету серебром, а на худощавые кисти были натянуты черные кожаные перчатки с разрезом. Ее характерный полусонный взгляд и умиротворенный настрой говорили сами за себя.
- Собирайся, - она лениво взъерошила мне волосы, - посидим где-нибудь.
Наскоро умывшись, я накинул пальто, и мы отправились на Большую Московскую. Если проспект Ленина был улицей аптек, то Большая Московская была неумолкающей улицей развлечений. В кальянной Ирина, скинув туфли на пол, облокотилась на ворох пестрых подушек и закинула ноги мне на колени. Мы сидели в углу, и от зала нас отделяли смоляные полупрозрачные шторы, через которые мы смотрели на крадущиеся от столика к столику неясные силуэты официантов. За спиной у Ирины туманно горел подсвеченный красным декоративный витраж, и ее затемненное лицо окаймлял дымно-багровый ореол. Я нашел лицо Ирины иконически строгим и красивым, но красивым исключительно эстетически, без примеси полового влечения.
Через час, когда у Ирины заболела от кальяна голова, а покой и гармония пошли на спад, мы зашли в аптеку, что находилась через дорогу. Впервые я приметил ее несколько дней назад и был там уже два раза. Мы немного опоздали – к***н почти закончился, и нам пришлось обойтись последней оставшейся конвалютой.
Ирину немного развезло, так что я взял ее под руку, однако потом развезло и меня. Опираясь друг на друга, напустив на себя непринужденный вид, мы гуляли по Большой Московской, штрихованной косыми линиями утренних теней. Иногда на нас неодобрительно косились, но мы едва это замечали, потому что верх пока одерживали равнодушие и спокойствие. Череда невысоких домов, мимо которых мы шли, плавно обретала заметную яркость, а нежные оттенки стен наливались соком: бледно-синий музей пряника становился голубым, травянистая вывеска сбербанка приобретала неоновую яркость, а в полуседых стенах мужского монастыря проступала белизна.
Утомившись самоконтролем, мы свернули на узкую пешеходную улочку, мощенную плиткой, и я заметил, что упирается улочка в дореволюционный дом с полукруглым желтым фасадом. Второй этаж был отделан деревом, с которого слезали зеленые чешуйки краски, а над крыльцом золотились под полуденным солнцем знакомые буквы.
- Ты видишь? – совсем забыв, что Ирина опирается на меня, я зашагал к дому и потянул ее за собой. – В этой аптеке мы еще не были.
Сам того не зная, я потянулся к месту, которое стало концентратом моих владимирских впечатлений, символом затянувшегося гамкового делириума. Я еще не знал, что это старая аптека – первая аптека города Владимира, открывшаяся в самом начале девятнадцатого века, когда зубную боль лечили кокаином, а головную боль заглушали коктейлем из алкоголя и опиума. Пережив революцию, старая аптека застала ветеранов-морфинистов, свободный отпуск амфетамина, популярные по сей день барбитураты, винтящихся товарищей в поисках солутана и кодеин – тот самый безрецептурный кодеин нулевых, но уже двадцать первого века. Отработав двести пять лет, первая аптека Владимира закрылась из-за нерентабельности.
Кокаин превратился в показатель статуса, амфетамин стал атрибутом вечеринок, а фенобарбиталовые бабки по сей день могут приобрести без рецепта корвалол - мятную спиртовую настойку с добавлением барбитуры. Солутан канул в Лету, став приметой времени, кодеин до сих пор в ходу, и теперь перед старой аптекой стою я – молодой к***нщик с красноватой аллергической сыпью на блеклом лице, бледно-лиловыми синяками под глазами и зрачками, не расширяющимися в тени.
- Там редакция, дурачок, - погладила меня по щеке Ирина, - ничего интересного.
- Да ладно, просто посмотрим.
Мы ввалились в первый этаж аптеки, и тяжелая деревянная дверь, отрывисто скрипнув и стукнувшись об косяк, отрезала нас от звенящей восторгами туристов улицы. На второй этаж вела спираль винтовой лестницы, а в лучах света, льющихся через зарешеченные окна, трепетали крошечные искорки пыли. Стоя в непроницаемой тени под широкой балкой дверного проема, мы вслушивались в мягкую тишину.
- Я же говорила. Тут никого нет, даже редакция закрыта.
В тишине старой аптеки хрипловатый голос Ирины прозвучал особенно ласково. Поддавшись наплыву невесомой эйфории, я склонился сутуловатым вопросительным знаком, осторожно нащупал пальцы Ирины, скрытые под черной кожей перчаток, и порывисто поцеловал ее руку.
- Ластишься, как щенок, - с довольным смешком сказала Ирина, - тебе это идет.
В отличие от меня, она не выглядела чрезмерно больной – только бледно-землистая кожа, возрастные морщины, никак не связанные с опиатной молодостью, и застывшее на лице омерзение. С 1999 по 2001 год Ирина обожала не только героин, но и эпизодически винтилась, однако гепатита избежала. У нее было достаточно денег, чтобы не ставиться чужими баянами, да что там – ей настолько не нравились многочасовые ожидания под дверью дилера, что за дополнительную плату он приезжал к ней сам.
- К***н довольно посредственный, - как-то разоткровенничалась Ирина, - немного напоминает коду, а на хмурый не похож вообще. Не понимаю твоих восторгов.
Если не учитывать к***н, то чистота Ирины насчитывала уже четырнадцать лет. У нее определенно было больше силы воли, чем у меня. Мне же не следовало знакомиться с наркотиками слишком близко, как оказалось, я быстро превращаюсь в торчка, высвобождаю скрытый внутренний потенциал, который с рождения дремал в мозгу, дожидаясь подходящего случая. В этом отношении моя психика очень пластична.
Как ни странно, я потянулся к наркотикам не из чувства избранности. Я заинтересовался ими в довольно взрослом возрасте, когда соблазниться романтическим ореолом сложнее, чем в отрочестве – сразу после окончания университета. Никто меня не подначивал, я отлично справлялся сам. Можно сказать, наркоманом я стал по собственной воле. На месте Ирины мог оказаться кто угодно, да и предложить мне могли что угодно – я точно так же согласился бы. Странное у меня было чувство страха: оно распространялось на повседневные действия, из-за чего я был очень стеснительным, но в деструктивных ситуациях меня охватывало спокойствие смертника. К жизни я относился сардонически. Вот только боялся умирать, а для осознанного самоубийства у меня была кишка тонка.
- Жаль, что мы забрали последнюю. Я бы еще догнался, - сказал я, уткнувшись Ирине в плечо и обвив ее руками.
- Кому на сегодня хватит, так это тебе, - усмехнулась она, - сделай что-нибудь со своим толером, а то уже матрасами жрешь. Прими к***ин, например. А сейчас, Владик, домой и баиньки. Только пешком не иди, если не дурак.
- А как же ты? – выпрямился я.
- Поеду к себе. Скоро отпустит, хочу заснуть до того, как это случится.
«Мудрое решение», - подумал я. На излете прихода можно было поймать быстротечный момент, идеально подходящий для того, чтобы заснуть и проспать начало отходняка. И упускать его не стоило.
Перед тем, как поймать такси, я зашел в табачный магазин и купил миниатюрную трубку синего металла. Разобрав ее на три части, можно было собрать брелок, вызывающий подозрение разве что сходством с псилоцибиновым грибом. Для табака трубка была слишком мала, но для травы подходила в самый раз.
К***н коварен: пока ты на ногах, спать не хочется, но стоит принять горизонтальное положение, как веки липнут к глазам, а из расслабленного рта текут слюни. Залипать я начал уже в такси, а дома плашмя рухнул на кровать, забыв даже разуться. Дремлющим сознанием я решил проверить телеграм, но не успел – телефон выпал из ослабших пальцев, а я, раскинув руки и полы пальто, провалился в глубокий сон.
Попав в город Золотого кольца, за три недели я так и не заинтересовался достопримечательностями, зато выучил, в каких аптеках мне рады.
***
В окна старой аптеки врезались полуседые волны, унывно дребезжал колокольчик. Путаясь ногами в шевелящемся сплетении змей, давя их ботинками, я бегом спускался по винтовой лестнице и пытался добраться до крыльца, не выронив при этом умирающего снегиря, которого бережно держал в ладонях. Я пытался согреть хрупкое птичье тело, но ладони были ледяными и уже не могли поделиться с гибнущей птицей теплом.
- Спишь? – прохрипела за спиной мать. – Ну спи, спи…
Вздрогнув, я выронил снегиря, упал лицом прямо в змеиный ковер и проснулся. На покрывале лежал неряшливый моток довольно толстой и грубой веревки, а надо мной, уперев руки в бока, искривив аккуратный рот, нависала подозрительно рассерженная Ирина. За окнами балкона синело дневное небо.
- Сколько я спал? – жалобно спросил я, попытавшись встать, но удалось лишь сесть. – Сегодня четверг или пятница?
- Когда-нибудь я на ней повешусь, - выпалила Ирина, впившись в меня режущим взглядом.
«Только этого сейчас не хватало», - кисло подумал я. Потерев лицо, я недоуменно заморгал.
- Как ты будешь жить после моей смерти? Впадешь в траур, будешь лежать в кровати и листать ленту. День. Возможно, даже два. Но дела сами себя не сделают. И твой траур предсказуемо закончится.
- Не говори ерунды, - нахмурился я.
- Как будто после моих похорон ты тоже повесишься, - полуобиженным тоном парировала Ирина.
- Мой траур продлится не два дня.
- Три! – хохотнула она, театрально запрокинув голову.
- Совсем не смешно, - сказал я и наконец встал с кровати. Неуклюже потоптавшись на месте, я заметил, что уснул в верхней одежде. Ирина всплеснула руками:
- Ты такой жалкий, что на тебя даже смотреть противно!
- Я ведь приехал к тебе из другой страны, - возразил я, расстегивая пуговицы пальто, - думаешь, это ничего не значит? За что ты меня оскорбляешь?
То ли вздохнув, то всхлипнув, Ирина грубо меня толкнула.
- Да что на тебя нашло?- выкрикнул я, толкнув ее в ответ.
- Пока ты спал, я заглянула в твой телеграм. Ты не рассказывал, что тебе предлагали спайс! Почему ты не сдал его? Почему ты и дальше позволяешь ему травить людей? Пожалел коллегу, гнида? – каждый вопрос Ирина сопровождала тычком в грудь, и мое обессилевшее тело чуть не упало обратно на кровать.
Время от времени я стирал компрометирующие переписки, однако из-за нескончаемой суматохи, начавшейся сразу после приезда во Владимир, я об этом позабыл. К счастью, мой дилер был не дурак и личными данными в телеграме не светил. Он писал с номера, купленного на базаре, а звали его совсем иначе. Но я все равно вышел из себя. И разозлили меня вовсе не подозрения Ирины, смахивающие на фантазии сумасшедшего.
- Ты читала мою переписку? – воскликнул я, вскинув брови. Ирина закатила глаза:
- И что тебя так возмущает? Любящие люди не должны друг от друга ничего скрывать. А вот ты, кажется, скрываешь.
- Ты вообще в курсе, что такое личное пространство? – спросил я вежливо, но с претензией. Вот только слышала Ирина уже не меня. Она изменилась, словно кто-то занял ее тело, и хотя мимика и жесты остались прежними, меня не покидало ощущение, что это другая Ирина, совсем не похожая на ту, которую я знаю.
- Помнишь ведь, сука, как бегал ко мне за пятьсот рублей, прекрасно все помнишь! - злобно шипела Ирина, хватая меня рукав, будто ее заело. - Знаешь, как я тебе хотела за бодяжные чеки башку проломить? Зна-аешь! Трусливая мразь!
Лицо ее исказилось в гримасе отвращение, а глаза за очками маниакально сверкали. Она действительно выглядела так, будто могла в любой момент проломить мне голову. Я замер, впервые ощутив физически, как шевелятся в солнечном сплетении тонкие лапы страха. Даже когда Ирина пыталась меня задушить, мне не было так страшно.
«Она трезвая, - беспомощно думал я, - она ведь трезвая. Когда мне не хватало восемнадцати рублей, она тоже была трезвая».
Растеряв решимость, я пытался вспомнить, как звонить в психушку, приедут ли они на такой вызов и стоит ли звонить вообще. Шанс того, что помутнение Ирины быстро сойдет на нет, был довольно высок. В конце концов, однажды это уже произошло. Я решил позвонить через три часа – если она не придет в себя.
- Испугался? – процедила Ирина сквозь зубы, снова дернув меня за рукав. – Сволочь!
Резко развернувшись на месте, она направилась к балкону, широко распахнула дверь и скрылась за сохнущей на веревке белой рубашкой. Стекло в двери жалостливо лязгнуло. Вытянув шею, приоткрыв рот, я настороженно всматривался в силуэт Ирины. Щелкнула зажигалка, над рубашкой поднялась тонкая струйка дыма.
Облегченно выдохнув, я собрался с духом и подошел к Ирине.
- Послушай, Ира, давай… - начал я, боязливо прикоснувшись к ней. Она взорвалась потоком слов, перемежаемых истерическим хохотом:
- Мне повезло, что у тебя телефон без блокировки. Надо же быть таким безмозглым. Владик, ты типичный туповатый барыга! Удивлена, что ты до сих пор не сел!
- Да с чего ты вообще взяла, что я барыга? – прикрикнул я, сорвавшись на грубость, но внутренне обрадовался, что она меня хотя бы узнала.
- Знаешь ли, очень подозрительно, что ты стираешь переписки в телеграме. Там даже имя не твое. Или ты Рома Масленников? Ты должен это как-то объяснить или хотя бы извиниться! Любым способом!
- Пожалуйста, - едко сказал я и, закатав рукав, подставил внешнюю сторону правой руки. Ирина поняла меня без слов.
Осклабившись, она довольно хмыкнула и прижала тлеющую сигарету к коже чуть выше запястья. Я застонал сквозь зубы, зажмурился и свесил голову. Оставив на моей руке три ожога, похожие на многоточие, Ирина затянулась и выдохнула дым мне в лицо.
- Что молчишь? – торжествующе спросила она, развязно поигрывая сигаретой. - Нечего сказать?
А что я должен был говорить? Что люди в интернете склонны называться любыми именами? Что даже покупатель вроде меня должен соблюдать банальную осторожность? Что нельзя укрепить доверие, тайно читая чужую переписку? Что я, в конце концов, не мог приносить ей бодяжные чеки, потому что мне тогда было семь лет? Когда споришь с помешанным, бессмысленно приводить аргументы.
На что я рассчитывал? И к кому я на самом деле приехал?
Иногда на Иру накатывало, и она видела во мне того, кем я никогда не был. Понемногу ее подозрения перерастали в идею фикс. К счастью, эта идея захватывала ее редко, и проходило помутнение быстро. В общем-то, мне было уже наплевать, кем она меня считает. Она так часто обвиняла меня в равнодушии, что это почти стало правдой.
***
Коричневый кафель покрывали крупинки пара, под потолком горела голая лампочка. Я сидел в ванной и видел перед собой костистые колени, возвышающиеся над пенистой водой, а Ирина, устроившись на табуретке рядом с ванной, засучив рукава, нежно запускала пальцы в мои мокрые волосы, измазанные шампунем.
- Я боялась, что никогда не помою тебе голову, - сдавленно произнесла она, и в ее голосе послышалась нотка печали, - ты похудел. Тебе надо больше есть.
Она медленно провела пальцем по впадине над моей ключицей, оставив в ней слабый пенный след. Я коснулся мокрого колена, сустав которого выступал теперь куда заметнее и напоминал грубо отесанный шарнир. Ладонь скользнула вниз по выпирающей берцовой кости.
- Надо… - задумчиво отозвался я. Ирина положила голову мне на плечо, усыпанное каплями воды:
- Допустим, спайс ты не хочешь пробовать категорически. А если тебе предложат спиды? Или мефедрон? Один раз понюхаешь и пойдешь вразнос.
- Меня не интересуют ни спиды, ни мефедрон, - совершенно искренне ответил я, - к стимуляторам меня не тянет.
К наркотикам Ирина относилась своеобразно. Дилеров она терпеть не могла, а классических наркотиков после реабилитации избегала, потому что их производили неизвестно из чего и без должной сертификации, после чего они проходили через множество рук, которые разбавляли несертифицированный порошок еще чем-нибудь несертифицированным. И никогда об этом не предупреждали. Аптечные наркотики нравились ей тем, что в таблетках содержалось вещество, заявленное на упаковке, и вещества этого было ровно столько, сколько обещало описание. Ее не смущала даже гепатотоксичность.
- Почему ты такой нежный и всегда меня прощаешь? – обняла меня Ирина. – Так нельзя.
Мы познакомились год назад, и я сразу заметил в ней замашки сатрапа. Что уж говорить, ими я и прельстился. Но раньше она обращалась со мной гораздо мягче – без вспышек гнева, беспочвенных обвинений и излишнего унижения. Полгода назад Ирина такой не была. Что-то произошло полгода назад.
Когда Ирина уехала, я стер все сообщения, где прямо и косвенно упоминались наркотики, на всякий случай сменил пароли и заблокировал экран.
Кошмар не обманул: руки у меня действительно стали холодными.
Ирина меня ценила. Возможно, даже жалела, потому что платила не только за квартиру, но и по счетам в кафе и кальянных, куда ходила в моей компании, когда ей становилось скучно. Кальянными ничем не отличались от аптек и точно так же нарушали закон: антитабачные ограничения запрещали курить табак в местах общественного питания, так что формально мы заказывали паровые коктейли, которые запрещены не были. Естественно, приносили нам классические кальяны.
Я не расслаблялся и старался работать в прежнем темпе, чтобы меня не уволили. Половина денег лежала на карте, дожидаясь форс-мажора. Я стал меньше есть, хуже спать и чаще курить. В какой-то мере мне даже повезло, потому что к***н почти всегда оказывал слабый кодеиноподобный эффект. Иногда наоборот стимулировал, а вот с диссоциативной стороны так и не раскрылся. Можно сказать, он выступил в роли лакмусовой бумажки и выявил нереализованную склонность к определенным группам веществ. Жаль, что я тогда этого не понял.
Утром, когда я отправил заказчику написанные статьи и со спокойной совестью принял к***н, за мной зашла Ирина. Темно-серый плащ из блестящей ткани отливал на свету серебром, а на худощавые кисти были натянуты черные кожаные перчатки с разрезом. Ее характерный полусонный взгляд и умиротворенный настрой говорили сами за себя.
- Собирайся, - она лениво взъерошила мне волосы, - посидим где-нибудь.
Наскоро умывшись, я накинул пальто, и мы отправились на Большую Московскую. Если проспект Ленина был улицей аптек, то Большая Московская была неумолкающей улицей развлечений. В кальянной Ирина, скинув туфли на пол, облокотилась на ворох пестрых подушек и закинула ноги мне на колени. Мы сидели в углу, и от зала нас отделяли смоляные полупрозрачные шторы, через которые мы смотрели на крадущиеся от столика к столику неясные силуэты официантов. За спиной у Ирины туманно горел подсвеченный красным декоративный витраж, и ее затемненное лицо окаймлял дымно-багровый ореол. Я нашел лицо Ирины иконически строгим и красивым, но красивым исключительно эстетически, без примеси полового влечения.
Через час, когда у Ирины заболела от кальяна голова, а покой и гармония пошли на спад, мы зашли в аптеку, что находилась через дорогу. Впервые я приметил ее несколько дней назад и был там уже два раза. Мы немного опоздали – к***н почти закончился, и нам пришлось обойтись последней оставшейся конвалютой.
Ирину немного развезло, так что я взял ее под руку, однако потом развезло и меня. Опираясь друг на друга, напустив на себя непринужденный вид, мы гуляли по Большой Московской, штрихованной косыми линиями утренних теней. Иногда на нас неодобрительно косились, но мы едва это замечали, потому что верх пока одерживали равнодушие и спокойствие. Череда невысоких домов, мимо которых мы шли, плавно обретала заметную яркость, а нежные оттенки стен наливались соком: бледно-синий музей пряника становился голубым, травянистая вывеска сбербанка приобретала неоновую яркость, а в полуседых стенах мужского монастыря проступала белизна.
Утомившись самоконтролем, мы свернули на узкую пешеходную улочку, мощенную плиткой, и я заметил, что упирается улочка в дореволюционный дом с полукруглым желтым фасадом. Второй этаж был отделан деревом, с которого слезали зеленые чешуйки краски, а над крыльцом золотились под полуденным солнцем знакомые буквы.
- Ты видишь? – совсем забыв, что Ирина опирается на меня, я зашагал к дому и потянул ее за собой. – В этой аптеке мы еще не были.
Сам того не зная, я потянулся к месту, которое стало концентратом моих владимирских впечатлений, символом затянувшегося гамкового делириума. Я еще не знал, что это старая аптека – первая аптека города Владимира, открывшаяся в самом начале девятнадцатого века, когда зубную боль лечили кокаином, а головную боль заглушали коктейлем из алкоголя и опиума. Пережив революцию, старая аптека застала ветеранов-морфинистов, свободный отпуск амфетамина, популярные по сей день барбитураты, винтящихся товарищей в поисках солутана и кодеин – тот самый безрецептурный кодеин нулевых, но уже двадцать первого века. Отработав двести пять лет, первая аптека Владимира закрылась из-за нерентабельности.
Кокаин превратился в показатель статуса, амфетамин стал атрибутом вечеринок, а фенобарбиталовые бабки по сей день могут приобрести без рецепта корвалол - мятную спиртовую настойку с добавлением барбитуры. Солутан канул в Лету, став приметой времени, кодеин до сих пор в ходу, и теперь перед старой аптекой стою я – молодой к***нщик с красноватой аллергической сыпью на блеклом лице, бледно-лиловыми синяками под глазами и зрачками, не расширяющимися в тени.
- Там редакция, дурачок, - погладила меня по щеке Ирина, - ничего интересного.
- Да ладно, просто посмотрим.
Мы ввалились в первый этаж аптеки, и тяжелая деревянная дверь, отрывисто скрипнув и стукнувшись об косяк, отрезала нас от звенящей восторгами туристов улицы. На второй этаж вела спираль винтовой лестницы, а в лучах света, льющихся через зарешеченные окна, трепетали крошечные искорки пыли. Стоя в непроницаемой тени под широкой балкой дверного проема, мы вслушивались в мягкую тишину.
- Я же говорила. Тут никого нет, даже редакция закрыта.
В тишине старой аптеки хрипловатый голос Ирины прозвучал особенно ласково. Поддавшись наплыву невесомой эйфории, я склонился сутуловатым вопросительным знаком, осторожно нащупал пальцы Ирины, скрытые под черной кожей перчаток, и порывисто поцеловал ее руку.
- Ластишься, как щенок, - с довольным смешком сказала Ирина, - тебе это идет.
В отличие от меня, она не выглядела чрезмерно больной – только бледно-землистая кожа, возрастные морщины, никак не связанные с опиатной молодостью, и застывшее на лице омерзение. С 1999 по 2001 год Ирина обожала не только героин, но и эпизодически винтилась, однако гепатита избежала. У нее было достаточно денег, чтобы не ставиться чужими баянами, да что там – ей настолько не нравились многочасовые ожидания под дверью дилера, что за дополнительную плату он приезжал к ней сам.
- К***н довольно посредственный, - как-то разоткровенничалась Ирина, - немного напоминает коду, а на хмурый не похож вообще. Не понимаю твоих восторгов.
Если не учитывать к***н, то чистота Ирины насчитывала уже четырнадцать лет. У нее определенно было больше силы воли, чем у меня. Мне же не следовало знакомиться с наркотиками слишком близко, как оказалось, я быстро превращаюсь в торчка, высвобождаю скрытый внутренний потенциал, который с рождения дремал в мозгу, дожидаясь подходящего случая. В этом отношении моя психика очень пластична.
Как ни странно, я потянулся к наркотикам не из чувства избранности. Я заинтересовался ими в довольно взрослом возрасте, когда соблазниться романтическим ореолом сложнее, чем в отрочестве – сразу после окончания университета. Никто меня не подначивал, я отлично справлялся сам. Можно сказать, наркоманом я стал по собственной воле. На месте Ирины мог оказаться кто угодно, да и предложить мне могли что угодно – я точно так же согласился бы. Странное у меня было чувство страха: оно распространялось на повседневные действия, из-за чего я был очень стеснительным, но в деструктивных ситуациях меня охватывало спокойствие смертника. К жизни я относился сардонически. Вот только боялся умирать, а для осознанного самоубийства у меня была кишка тонка.
- Жаль, что мы забрали последнюю. Я бы еще догнался, - сказал я, уткнувшись Ирине в плечо и обвив ее руками.
- Кому на сегодня хватит, так это тебе, - усмехнулась она, - сделай что-нибудь со своим толером, а то уже матрасами жрешь. Прими к***ин, например. А сейчас, Владик, домой и баиньки. Только пешком не иди, если не дурак.
- А как же ты? – выпрямился я.
- Поеду к себе. Скоро отпустит, хочу заснуть до того, как это случится.
«Мудрое решение», - подумал я. На излете прихода можно было поймать быстротечный момент, идеально подходящий для того, чтобы заснуть и проспать начало отходняка. И упускать его не стоило.
Перед тем, как поймать такси, я зашел в табачный магазин и купил миниатюрную трубку синего металла. Разобрав ее на три части, можно было собрать брелок, вызывающий подозрение разве что сходством с псилоцибиновым грибом. Для табака трубка была слишком мала, но для травы подходила в самый раз.
К***н коварен: пока ты на ногах, спать не хочется, но стоит принять горизонтальное положение, как веки липнут к глазам, а из расслабленного рта текут слюни. Залипать я начал уже в такси, а дома плашмя рухнул на кровать, забыв даже разуться. Дремлющим сознанием я решил проверить телеграм, но не успел – телефон выпал из ослабших пальцев, а я, раскинув руки и полы пальто, провалился в глубокий сон.
Попав в город Золотого кольца, за три недели я так и не заинтересовался достопримечательностями, зато выучил, в каких аптеках мне рады.
***
В окна старой аптеки врезались полуседые волны, унывно дребезжал колокольчик. Путаясь ногами в шевелящемся сплетении змей, давя их ботинками, я бегом спускался по винтовой лестнице и пытался добраться до крыльца, не выронив при этом умирающего снегиря, которого бережно держал в ладонях. Я пытался согреть хрупкое птичье тело, но ладони были ледяными и уже не могли поделиться с гибнущей птицей теплом.
- Спишь? – прохрипела за спиной мать. – Ну спи, спи…
Вздрогнув, я выронил снегиря, упал лицом прямо в змеиный ковер и проснулся. На покрывале лежал неряшливый моток довольно толстой и грубой веревки, а надо мной, уперев руки в бока, искривив аккуратный рот, нависала подозрительно рассерженная Ирина. За окнами балкона синело дневное небо.
- Сколько я спал? – жалобно спросил я, попытавшись встать, но удалось лишь сесть. – Сегодня четверг или пятница?
- Когда-нибудь я на ней повешусь, - выпалила Ирина, впившись в меня режущим взглядом.
«Только этого сейчас не хватало», - кисло подумал я. Потерев лицо, я недоуменно заморгал.
- Как ты будешь жить после моей смерти? Впадешь в траур, будешь лежать в кровати и листать ленту. День. Возможно, даже два. Но дела сами себя не сделают. И твой траур предсказуемо закончится.
- Не говори ерунды, - нахмурился я.
- Как будто после моих похорон ты тоже повесишься, - полуобиженным тоном парировала Ирина.
- Мой траур продлится не два дня.
- Три! – хохотнула она, театрально запрокинув голову.
- Совсем не смешно, - сказал я и наконец встал с кровати. Неуклюже потоптавшись на месте, я заметил, что уснул в верхней одежде. Ирина всплеснула руками:
- Ты такой жалкий, что на тебя даже смотреть противно!
- Я ведь приехал к тебе из другой страны, - возразил я, расстегивая пуговицы пальто, - думаешь, это ничего не значит? За что ты меня оскорбляешь?
То ли вздохнув, то всхлипнув, Ирина грубо меня толкнула.
- Да что на тебя нашло?- выкрикнул я, толкнув ее в ответ.
- Пока ты спал, я заглянула в твой телеграм. Ты не рассказывал, что тебе предлагали спайс! Почему ты не сдал его? Почему ты и дальше позволяешь ему травить людей? Пожалел коллегу, гнида? – каждый вопрос Ирина сопровождала тычком в грудь, и мое обессилевшее тело чуть не упало обратно на кровать.
Время от времени я стирал компрометирующие переписки, однако из-за нескончаемой суматохи, начавшейся сразу после приезда во Владимир, я об этом позабыл. К счастью, мой дилер был не дурак и личными данными в телеграме не светил. Он писал с номера, купленного на базаре, а звали его совсем иначе. Но я все равно вышел из себя. И разозлили меня вовсе не подозрения Ирины, смахивающие на фантазии сумасшедшего.
- Ты читала мою переписку? – воскликнул я, вскинув брови. Ирина закатила глаза:
- И что тебя так возмущает? Любящие люди не должны друг от друга ничего скрывать. А вот ты, кажется, скрываешь.
- Ты вообще в курсе, что такое личное пространство? – спросил я вежливо, но с претензией. Вот только слышала Ирина уже не меня. Она изменилась, словно кто-то занял ее тело, и хотя мимика и жесты остались прежними, меня не покидало ощущение, что это другая Ирина, совсем не похожая на ту, которую я знаю.
- Помнишь ведь, сука, как бегал ко мне за пятьсот рублей, прекрасно все помнишь! - злобно шипела Ирина, хватая меня рукав, будто ее заело. - Знаешь, как я тебе хотела за бодяжные чеки башку проломить? Зна-аешь! Трусливая мразь!
Лицо ее исказилось в гримасе отвращение, а глаза за очками маниакально сверкали. Она действительно выглядела так, будто могла в любой момент проломить мне голову. Я замер, впервые ощутив физически, как шевелятся в солнечном сплетении тонкие лапы страха. Даже когда Ирина пыталась меня задушить, мне не было так страшно.
«Она трезвая, - беспомощно думал я, - она ведь трезвая. Когда мне не хватало восемнадцати рублей, она тоже была трезвая».
Растеряв решимость, я пытался вспомнить, как звонить в психушку, приедут ли они на такой вызов и стоит ли звонить вообще. Шанс того, что помутнение Ирины быстро сойдет на нет, был довольно высок. В конце концов, однажды это уже произошло. Я решил позвонить через три часа – если она не придет в себя.
- Испугался? – процедила Ирина сквозь зубы, снова дернув меня за рукав. – Сволочь!
Резко развернувшись на месте, она направилась к балкону, широко распахнула дверь и скрылась за сохнущей на веревке белой рубашкой. Стекло в двери жалостливо лязгнуло. Вытянув шею, приоткрыв рот, я настороженно всматривался в силуэт Ирины. Щелкнула зажигалка, над рубашкой поднялась тонкая струйка дыма.
Облегченно выдохнув, я собрался с духом и подошел к Ирине.
- Послушай, Ира, давай… - начал я, боязливо прикоснувшись к ней. Она взорвалась потоком слов, перемежаемых истерическим хохотом:
- Мне повезло, что у тебя телефон без блокировки. Надо же быть таким безмозглым. Владик, ты типичный туповатый барыга! Удивлена, что ты до сих пор не сел!
- Да с чего ты вообще взяла, что я барыга? – прикрикнул я, сорвавшись на грубость, но внутренне обрадовался, что она меня хотя бы узнала.
- Знаешь ли, очень подозрительно, что ты стираешь переписки в телеграме. Там даже имя не твое. Или ты Рома Масленников? Ты должен это как-то объяснить или хотя бы извиниться! Любым способом!
- Пожалуйста, - едко сказал я и, закатав рукав, подставил внешнюю сторону правой руки. Ирина поняла меня без слов.
Осклабившись, она довольно хмыкнула и прижала тлеющую сигарету к коже чуть выше запястья. Я застонал сквозь зубы, зажмурился и свесил голову. Оставив на моей руке три ожога, похожие на многоточие, Ирина затянулась и выдохнула дым мне в лицо.
- Что молчишь? – торжествующе спросила она, развязно поигрывая сигаретой. - Нечего сказать?
А что я должен был говорить? Что люди в интернете склонны называться любыми именами? Что даже покупатель вроде меня должен соблюдать банальную осторожность? Что нельзя укрепить доверие, тайно читая чужую переписку? Что я, в конце концов, не мог приносить ей бодяжные чеки, потому что мне тогда было семь лет? Когда споришь с помешанным, бессмысленно приводить аргументы.
На что я рассчитывал? И к кому я на самом деле приехал?
Иногда на Иру накатывало, и она видела во мне того, кем я никогда не был. Понемногу ее подозрения перерастали в идею фикс. К счастью, эта идея захватывала ее редко, и проходило помутнение быстро. В общем-то, мне было уже наплевать, кем она меня считает. Она так часто обвиняла меня в равнодушии, что это почти стало правдой.
***
Коричневый кафель покрывали крупинки пара, под потолком горела голая лампочка. Я сидел в ванной и видел перед собой костистые колени, возвышающиеся над пенистой водой, а Ирина, устроившись на табуретке рядом с ванной, засучив рукава, нежно запускала пальцы в мои мокрые волосы, измазанные шампунем.
- Я боялась, что никогда не помою тебе голову, - сдавленно произнесла она, и в ее голосе послышалась нотка печали, - ты похудел. Тебе надо больше есть.
Она медленно провела пальцем по впадине над моей ключицей, оставив в ней слабый пенный след. Я коснулся мокрого колена, сустав которого выступал теперь куда заметнее и напоминал грубо отесанный шарнир. Ладонь скользнула вниз по выпирающей берцовой кости.
- Надо… - задумчиво отозвался я. Ирина положила голову мне на плечо, усыпанное каплями воды:
- Допустим, спайс ты не хочешь пробовать категорически. А если тебе предложат спиды? Или мефедрон? Один раз понюхаешь и пойдешь вразнос.
- Меня не интересуют ни спиды, ни мефедрон, - совершенно искренне ответил я, - к стимуляторам меня не тянет.
К наркотикам Ирина относилась своеобразно. Дилеров она терпеть не могла, а классических наркотиков после реабилитации избегала, потому что их производили неизвестно из чего и без должной сертификации, после чего они проходили через множество рук, которые разбавляли несертифицированный порошок еще чем-нибудь несертифицированным. И никогда об этом не предупреждали. Аптечные наркотики нравились ей тем, что в таблетках содержалось вещество, заявленное на упаковке, и вещества этого было ровно столько, сколько обещало описание. Ее не смущала даже гепатотоксичность.
- Почему ты такой нежный и всегда меня прощаешь? – обняла меня Ирина. – Так нельзя.
Мы познакомились год назад, и я сразу заметил в ней замашки сатрапа. Что уж говорить, ими я и прельстился. Но раньше она обращалась со мной гораздо мягче – без вспышек гнева, беспочвенных обвинений и излишнего унижения. Полгода назад Ирина такой не была. Что-то произошло полгода назад.
Когда Ирина уехала, я стер все сообщения, где прямо и косвенно упоминались наркотики, на всякий случай сменил пароли и заблокировал экран.
Кошмар не обманул: руки у меня действительно стали холодными.
Часть II
Эдип
Глава 11
17 сентября
- Где моя веревка? Ты украл ее? – надрывалась в крике Ирина, хлопая ладонью по столу. - Хорошо тебе было под кайфом, когда я руки резала? Хорошо тебе жить на мои деньги, тупоголовый наркоша?
Вечерний свет пробивался сквозь жалюзи решеткой тюремной камеры. С каждым хлопком ладони на столе позвякивали пепельница, где лежали несколько свежих окурков, и глубокая тарелка, полная красновато-желтых персиков. Откинувшись на спинку дивана, я клевал носом и с аппетитом вгрызался в упругую персиковую мякоть. Сок липко стекал с подбородка на пальцы. Я почесывал лицо, покрытое редкими бледно-розовыми точками сыпи. Они стали меньше и бледнее, однако полностью не исчезли. Рассеивая взгляд, устремленный на пепельницу, и обращая его на задний план, я видел ладонь Ирины, которая мерно качалась над столом, как клюв нефтяной вышки.
Кричать Ирина могла сколько угодно. Организм привыкает к раздражителям, если сталкивается с ними слишком часто, толерантность неизбежно растет, а Ирина столько раз применяла запрещенные приемы, как бы невзначай заговаривая про самоубийство и обвиняя меня в том, чего я не совершал, что работать на мне эти приемы перестали. Запугивание шло сплошным потоком, и я ожидаемо эмоционально отупел и просто перестал его воспринимать. Запугивать тоже надо уметь. Ирина переборщила. Всякий раз, желая ей угодить, я оказывался виноватым. Выслуживаться перед ней было бессмысленно при любом раскладе, и я охладел к этому пустому занятию.
Обглодав персик, я кинул в пепельницу шершавую косточку. Ирина сложила руки на груди и насмешливо спросила:
- Что ты будешь делать, если я повешусь в ванной? Вызовешь полицию и сбежишь? Или останешься и будешь вывалившийся язык обратно мне в рот запихивать?
- Не надо меня пугать! – сказал я злым и решительным тоном. Она смерила меня взглядом:
- На-адо же… Забитый мальчик превратился во взрослого мужчину. Чего ты так взъелся? Вспомнил, как тебя в школе травили? Как тебя гнобили, а ты только плакал в ответ? Бедняжка Владик.
Я ощерился желтоватыми от шести лет курения зубами, скрывая за уверенным оскалом отголосок детского страха. Это было очень, очень больное место. Ирине не следовало на него давить. К сожалению, одноклассники не всегда меня игнорировали. Если у меня и было желание хоть как-то с ними взаимодействовать, то они его успешно отбили – и в прямом смысле, и в переносном. Происходило это редко и длилось несколько лет. Не стал бы называть это буллингом - слишком нейтральное и размытое определение. Есть более красноречивое слово: травля.
Удивительно, но стоило мне один раз от души подраться и прослыть неадекватным, как активный прессинг сошел на нет. Почему-то дети среднего звена понимают только ответную агрессию, словно другие формы коммуникации их пониманию еще недоступны, впрочем, как и осознание жестокости своих поступков. Мне относительно повезло. Я косвенно знал девочку, которую заставили съесть хозяйственное мыло, и это, кстати, были ее ровесницы. У детской травли нет гендера, травители похожи скорее на хищных бесполых зверьков.
- Не кипятись, - улыбнулась Ирина, - ты ведь больше не жертва травли.
Слова настолько расходились с контекстом, что у меня нехорошо дернулось лицо, и мы с Ириной одновременно вскинулись. Ухватив меня за волосы, она пыталась вцепиться мне в глаза. Я откинул кисть руки с длинными темно-синими ногтями. Некрасивая потасовка быстро угасла, превратившись в нелепую кошачью драку: мы безо всякого желания отмахивались друг от друга, потому что я не хотел причинять Ирине боль, а у Ирины кончились силы. Но малодушно сдаваться не хотелось ни ей, ни мне. Я дернул ее за воротник блузки:
- Хватит меня третировать!
- Ты не любишь меня и никогда не любил! – истерически простонала она.
- Я для тебя предмет быта! Тебе плевать на мое самочувствие, я, видите ли, должен тебя слушаться и прибегать по щелчку пальцев! – кричал я. – Ты только и делаешь, что срываешься на мне!
Оттолкнув Ирину, я замолчал и замер, тяжело дыша. Ирина покраснела от гнева, у нее дрожали губы:
- Все может быть хорошо, мешает только твой эгоизм, бессовестная мразь!
- И чем же мой эгоизм хуже твоего? – усмехнулся я. Кажется, впервые со дня приезда я особенно отчетливо осознал, как быть и что делать. Пройдя к шкафу, я выкатил из-под него чемодан и резким взмахом вывалил на кровать плечики с одеждой. Рубашки, пиджаки и штаны лежали на кровати скомканной грудой, а я с прежде невозможным спокойствием кидал вещи в чемодан, даже не складывая их, словно выбрасывал половые тряпки.
- Ты куда собрался? – глухо спросила Ирина.
- В Москву. Не могу упускать возможность, раз уж туда можно добраться на электричке. Надо как-то сгладить неприятные впечатления, Москва отлично подходит.
- Да кто тебя ждет в Москве? – вскинула она подбородок. Я снял с плечиков серый пиджак в мелкую клетку:
- Как минимум три человека, у которых нет привычки вытирать об меня ноги.
- Не смей уезжать! – закричала Ирина, топнув ногой по полу и рубанув воздух сжатыми кулаками. – Ты не можешь уехать, ты мой!
Она изо всех сил пыталась вести себя, как обычно, но ее выдал голос. Ирина мельтешила на периферии зрения, как муха, а я был слишком занят, чтобы на нее отвлекаться, вот только голос Ирины звенел плохо скрываемой тревогой, граничащей с отчаянием. Я застыл с пиджаком в руках. Губы дрогнули в полуулыбке.
Вот как. Оказывается, и у нее есть слабые места. Оказывается, я нужен ей не меньше, чем она мне. И я остро понял, что не могу уехать сейчас. Меня хорошо воспитали, меня учили не бить первым. Как я могу уехать, оставив все без ответа? Как я могу уехать, лишив Ирину такой сочной гаммы эмоций, таких насыщенных переживаний: колкой боли, оглушающего страха, непреходящего чувства вины?
Ирина видела во мне кого угодно, только не меня: то обезличенный предмет для получения удовольствия, то безучастного отца, то изворотливых наркоторговцев из своей юности. Наконец-то я подобрал к Ирине ключ. Равнодушие и снисходительность ранят ее куда сильнее, чем злоба. Могу ли я сыграть роль безучастного отца? Вполне. Роль отталкивающего и неприятного наркоторговца? Легко – во мне много отталкивающего и неприятного. Я кинул пиджак в чемодан, притворившись, что не передумал.
- Ты думаешь только о себе, - продолжила Ирина, - а ко мне равнодушен. В тебе ничего не осталось. Ничего.
Я неторопливо потянулся к теплой рубашке из клетчатой фланели. В стекла балкона с шуршанием бились сохнущие листья, сгибались на ветру ветви осины.
- Влад. Отойди от кровати. Сейчас же, - отчеканила Ирина, с каждым словом взвинчивая тон, - и убери оттуда свои вещи, пока они не наползли!
- А? – недоуменно заозирался я. - Чего?
- Клопы!
Подскочив к кровати, Ирина сбросила мою одежду на пол и ткнула пальцем в пенный гребень волны на покрывале, по которому волочил плосковатое багровое тельце сонный клоп. Откинув простыни, мы приподняли матрас и обнаружили в самом его углу застарелое гнездо: шевелящийся нарост из черных точек экскрементов, слюдяных фрагментов сброшенного хитина и встревоженных взрослых особей.
- Вот падла. Вот ведь падла! Сдать такую ночлежку для бомжей… Пусть радуется, что нас не успели покусать.
- Я не еду в Москву, - ласково произнес я и по-щенячьи ткнулся лбом Ирине в плечо. Заметно смягчившись, она погладила меня по спутанным волосам:
- Вот и правильно, сволочь ты моя. Завтра же съедешь отсюда и отдашь мне ключи. Поживи пару дней в гостинице, а одежду сдай в прачечную. Я сниму для тебя хорошую квартиру, и только попробуй притащить туда клопов!
Угольно-черный рукав ее блузки пах сладковатым, почти конфетным парфюмом. Вдохнув приторный аромат, я поцеловал Ирину в плечо. Она повела им, но не отстранилась.
- Завтра в два часа дня будь на вокзальной площади, у входа в торговый центр. Отдашь ключи и поедешь в гостиницу. Если забудешь обработать вещи, в квартиру не пущу.
- Понял-с, - отозвался я, подчеркнув словоерс.
- Не паясничай. Лучше проводи меня, мне здесь мерзко.
В седом полумраке оконных стекол отражались зыбкие отблески догорающего заката, шорох листьев под ногами смешивался с моторным рокотом автобусов, лицо щекотала осенняя прохлада. Я следовал за Ириной, держа дистанцию в полшага, и дышал теплым воздухом в приподнятый воротник пальто. Плащ Ирины отливал блеклым перламутром, алым бликом вывески супермаркета и изумрудным отливом аптечного креста, который поблескивал впереди. Поняв, куда мы идем, я нерешительно коснулся кончиками пальцев ее локтя. Ирина искоса посмотрела на меня и достала из кошелька тысячную купюру:
- Если закатишь истерику, нас в эту аптеку пускать перестанут. Не собираюсь я травиться, идиот. Снаружи подожди.
«Ладно, - подумал я, - может, ей надо купить что-то личное».
Приютившись под дымчатым ореолом аптечного креста, я закурил, и дым смешался с фосфоресцирующей городской темнотой. Наркоманом я действительно стал по собственной, хоть и неосознанной воле. В детстве мне ненавязчиво подсовывали журналы с рассказами о зависимых, типичными антинаркотическими агитками, которые в «Страхе и ненависти в Лас-Вегасе» злобно высмеял Хантер Томпсон. Конечно же, главный герой был героиновым наркоманом – почему-то агитация фокусируется, в основном, на них, стыдливо недоговаривая про остальные наркотики и ставя их в один ряд с опиатами. Конечно же, в рассказе присутствовало красочное описание ломки, которое меня впечатлило, потому что было мне всего десять лет. Финал оказался нравоучительным: главного героя месяц удерживали взаперти, чтобы спасти его от пагубной привычки. И главный герой спасся. Сопоставив все факты, я решил, что раз бедняге хватило месяца изоляции, чтобы забыть про наркотики, то в случае чего можно просто запереться дома и перетерпеть. Словом, выводы я сделал не те.
Вынырнув из белизны аптеки, Ирина похлопала меня по плечу и протянула конвалюту к***на. Расплывшись в глупой улыбке, я быстро спрятал его в карман.
- Хоть на что-то ты еще годен, правда, Владик? – со смешком спросила Ирина. – Хотя бы это ты можешь чувствовать, ****ский наркот.
- Могу, - ухмыльнулся я. К чему обижаться, если день заканчивается хорошо?
Направляясь к подъезду, я по одной выдавливал капсулы прямо в рот. Они тяжко проходили через горло и исчезали в желудке. Проглотив последнюю, я по перфорации отломал опустевшую половину конвалюты и выкинул ее в гущу хрустящих листьев. Сомы грамм – и нету драм.
Окончив университет, я увяз в бесплодном поиске работы, неоправдавшихся ожиданиях и самоедстве. Спустя несколько месяцев я счел идею попробовать часть наркотиков как минимум неплохой. К воплощению идеи я подошел обстоятельно: купил толстый блокнот, чтобы фиксировать впечатления, и составил на последней странице список веществ. Сначала в нем были в основном психоделики, потом, ничтоже сумняшеся, я добавил стимуляторы и к***н. Опиаты до последнего добавлять не хотел, но в итоге сдался и вписал в конец списка кодеин. Какое-то время я действительно вел дневник употребления. Блокнот и сейчас лежал в чемодане, вот только я его забросил. Я заторчал, и мне стало не до дневника.
В списке я указывал год, в который впервые попробовал то или иное вещество, и количество приемов, обозначаемое галками. Возле к***на стояло семь галок и жирный вопросительный знак - я запутался и сбился со счету.
Добравшись до лестничной клетки между третьим и четвертым этажом, я неприятно удивился: возле двери квартиры, которую я собирался открыть, стоял седеющий мужчина лет шестидесяти в двубортном плаще, черной двойке и при галстуке. Вкрадчиво осматривающийся, он сразу меня заметил и уставился так, будто только меня и ждал. Глаза у него были небольшие и темные, почти черные, а сам он походил на гробовщика.
- Это ты Владислав Ширяев? – спросил он вежливо, но с нажимом.
- А вы кто? – поинтересовался я, почесывая щеку. Меня не покидало ощущение, что где-то я его уже видел.
«Сосед или хозяин квартиры?» - насторожился я. Конечно, мы с Ириной часто ругались, но делали это не очень-то громко. Во всяком случае, не громче супружеской пары, которая жила этажом ниже. В железной двери их квартиры была довольно заметная вмятина, а разговаривали они друг с другом на повышенных тонах, мешая мат с тюремной феней. Хоть мы и были нарки, но все же вели себя приличнее.
Соседи не могли знать мою фамилию. Значит, я столкнулся с хозяином квартиры. Оставалось надеяться, что за полчаса он разберется с делами и уйдет. Если он задержится, то станет свидетелем моего прихода.
«С другой стороны, - мелькнула у меня мстительная мысль, - он ведь сдал Ире квартиру с клопами. Увидит он меня нетрезвым, и что с того?»
- Симанский Константин Николаевич, - представился он, - думал поговорить с тобой, чтобы ты на нее повлиял. А ты тоже наркоман. Следовало ожидать.
Озадаченно подойдя к двери, я вытащил из кармана ключи и так же озадаченно покосился на Симанского. Кого я не ожидал увидеть, так это его. Симанский пришел не в самый подходящий момент. Меня вот-вот должно было накрыть, а организм уже начал реагировать на к***н: сыпь принялась зудеть. Не чесаться было невозможно, и я, стараясь делать это как можно незаметнее, почесывал лицо, шею и даже пальцы. Я попытался сгладить неловкую паузу:
- Вы с ней очень похожи. И манера речи у вас примерно одинаковая.
- На этом сходство заканчивается, - сверкнул он глазами, - мы будем говорить в подъезде?
Уходить он явно не собирался. Вздохнув, я открыл дверь и пригласил его войти. Симанский сказал «спасибо», и прозвучало это так, словно его чувство юмора ограничивалось сарказмом и иронией, но шутил он при этом постоянно.
Пройдя на узкую кухню, оклеенную высцветше-кремовыми обоями с японскими иероглифами, он уселся на табурет и окинул скептическим взглядом газовую плиту в пятнах жира, блюдце с горелыми спичками и пыльную марлевую занавеску.
- Квартира, конечно, поганая, - вынес вердикт Симанский, - естественно, платит за нее Ира?
Стараясь игнорировать кожный зуд, я сел по другую сторону стола и изобразил сосредоточенность.
- Я не напрашивался. Это была ее инициатива.
- Кто бы сомневался.
Склонив голову набок, я пытливо осмотрел смолисто-черного от ботинок до плаща Симанского:
- Почему Ирина, рассказывая о семье, не упоминает мать? С ней что-то случилось?
- А тебе есть до этого дело? – парировал он.
- Знаете, один раз Ирина приняла меня за вас, - проговорил я, ощущая, как тяжелеет язык и замедляется речь, - а потом за дилера, которого знала в юности. Она была трезвая.
- С ней такое бывает, - как ни в чем ни бывало сказал Симанский. Ослабив галстук, он провел пятерней по волосам и затарабанил пальцами по столешнице, плохо имитирующей мрамор.
- И вас это не настораживает? Ей пора к психиатру.
- Она уже взрослая и сама выбирает, как жить. Я не могу ее изменить. Да и не хочу. Я устал. Столько сил вложил, а что из нее выросло? Ребенок не удался, и ничего с этим уже не поделаешь. Она изначально была…
- Ненормальная, да? – продолжил за него я. С одной стороны, я понимал Симанского. Я прожил с Ириной всего двадцать пять дней и уже успел очерстветь, а он воспитывал ее по меньшей мере восемнадцать лет. Сложно не стать черствым при таких вводных. С другой стороны, небрежность, с которой он рассуждал о врожденной неадекватности дочери, меня все же уязвила.
- Время уже ушло, - добавил он, - поздно наверстывать упущенное.
- Или не поздно, - возразил я и почесал шею. Покачав головой, Симанский по-юношески звонко рассмеялся:
- Надо же. Мне дает советы нетрезвый развязный хлыщ.
- С чего вы взяли, что я нетрезвый? – смутился я. Выражался я разборчиво, однако язык ворочался во рту не очень охотно. Я поймал себя на том, что мне, в общем-то, все равно, уйдет он до того, как меня накроет, или нет. Значило это только одно: меня уже понемногу накрывало.
- Слишком тянешь слова, постоянно чешешься, - пристально смотрелся в меня Симанский, - ты тоже опиатчик?
Потянувшись, я блаженно прикрыл глаза. Притворство утратило всякий смысл. Голова подернулась согревающим туманом, и по телу бурунами скользнуло внутреннее тепло.
- Нет, - протянул я сдавленно-счастливым голосом, - это гамк. Просто совпадают внешние проявления. Не считайте это хамством или бравадой. Если бы я знал, что вы придете, то не стал бы закидываться. Вы застали меня врасплох, Константин Николаевич. Не думайте, что я не смогу поддерживать разговор. Я все понимаю и осознаю.
- Как же, не опиатчик, - с долей злорадства усмехнулся он. Нелепо улыбаясь, я потянулся к подоконнику и переставил блюдце со спичками на стол. Забыв о вежливости, не спросив у гостя, как он относится к дыму, я достал из кармана пачку сигарет и закурил. Эффект следовало закрепить.
Улыбка сошла с лица Симанского, а взгляд потерялся в пустоте:
- Соня всегда была подавленной и панически боялась смерти. Когда она забеременела Ирой, фобия прошла. Решимости в Соне стало куда больше. Родив Иру, она тайком ушла из дома и пропала без вести. Через два месяца ее труп нашли в Клязьме. Она покончила с собой, как Офелия. Думаю, теперь тебе все понятно.
Я пока не мог прочувствовать трагичность ситуации, но понимал, что она более чем трагична, и улыбаться перестал. Запрокинув голову, я выдохнул дым в потолок, стряхнул хрупкий столбик пепла и с любопытством посмотрел на Симанского:
- А вы… кто вы, Константин Николаевич? Чем вы занимаетесь?
- Психиатрией, - хмыкнул он, резко перейдя от печали к ироничному тону, - Ирина рассказывала, что ты бакалавр, но кто сейчас не бакалавр? А про твою зависимость не рассказывала. Впрочем, я даже не удивляюсь. Как корабль назовешь, так он и поплывет.
Пропустив мимо ушей набившую оскомину шутку про мою фамилию, я оперся головой на руку.
- Раньше я пытался предугадать ее реакцию, чтобы случайно не вывести ее из себя, - начал я, чувствуя, как внутри рождается монолог, - но это было бесполезно. Иру может разозлить любая мелочь, и я больше не хочу под нее подстраиваться. Ведь она все равно ко мне не прислушивается. Никогда не прислушивалась. А иногда она говорит такие вещи, что к ним сложно применить логику здравомыслящего человека. Зато можно применить логику нездорового. Она прирожденный манипулятор. Ей хочется, чтобы у нее в распоряжении был послушный и зависимый человек, на котором можно срываться. И ей хочется, чтобы этот человек был похож на вас.
- И она удачно его нашла, - заключил Симанский и встал, - ты меня понял, я тебя тоже. Закрой за мной дверь. Не хочу тебя отвлекать.
Зажав сигарету в зубах, я поплелся за ним в коридор. Навалившись на дверной косяк, я стоял на пороге и провожал Симанского пристальным взглядом. Симанский скрылся за пределами треугольника лестниц, от него остались лишь затухающие шаги. Манерно сжав сигарету двумя пальцами, я свесил голову на плечо и лениво стряхнул пепел.
- Где моя веревка? Ты украл ее? – надрывалась в крике Ирина, хлопая ладонью по столу. - Хорошо тебе было под кайфом, когда я руки резала? Хорошо тебе жить на мои деньги, тупоголовый наркоша?
Вечерний свет пробивался сквозь жалюзи решеткой тюремной камеры. С каждым хлопком ладони на столе позвякивали пепельница, где лежали несколько свежих окурков, и глубокая тарелка, полная красновато-желтых персиков. Откинувшись на спинку дивана, я клевал носом и с аппетитом вгрызался в упругую персиковую мякоть. Сок липко стекал с подбородка на пальцы. Я почесывал лицо, покрытое редкими бледно-розовыми точками сыпи. Они стали меньше и бледнее, однако полностью не исчезли. Рассеивая взгляд, устремленный на пепельницу, и обращая его на задний план, я видел ладонь Ирины, которая мерно качалась над столом, как клюв нефтяной вышки.
Кричать Ирина могла сколько угодно. Организм привыкает к раздражителям, если сталкивается с ними слишком часто, толерантность неизбежно растет, а Ирина столько раз применяла запрещенные приемы, как бы невзначай заговаривая про самоубийство и обвиняя меня в том, чего я не совершал, что работать на мне эти приемы перестали. Запугивание шло сплошным потоком, и я ожидаемо эмоционально отупел и просто перестал его воспринимать. Запугивать тоже надо уметь. Ирина переборщила. Всякий раз, желая ей угодить, я оказывался виноватым. Выслуживаться перед ней было бессмысленно при любом раскладе, и я охладел к этому пустому занятию.
Обглодав персик, я кинул в пепельницу шершавую косточку. Ирина сложила руки на груди и насмешливо спросила:
- Что ты будешь делать, если я повешусь в ванной? Вызовешь полицию и сбежишь? Или останешься и будешь вывалившийся язык обратно мне в рот запихивать?
- Не надо меня пугать! – сказал я злым и решительным тоном. Она смерила меня взглядом:
- На-адо же… Забитый мальчик превратился во взрослого мужчину. Чего ты так взъелся? Вспомнил, как тебя в школе травили? Как тебя гнобили, а ты только плакал в ответ? Бедняжка Владик.
Я ощерился желтоватыми от шести лет курения зубами, скрывая за уверенным оскалом отголосок детского страха. Это было очень, очень больное место. Ирине не следовало на него давить. К сожалению, одноклассники не всегда меня игнорировали. Если у меня и было желание хоть как-то с ними взаимодействовать, то они его успешно отбили – и в прямом смысле, и в переносном. Происходило это редко и длилось несколько лет. Не стал бы называть это буллингом - слишком нейтральное и размытое определение. Есть более красноречивое слово: травля.
Удивительно, но стоило мне один раз от души подраться и прослыть неадекватным, как активный прессинг сошел на нет. Почему-то дети среднего звена понимают только ответную агрессию, словно другие формы коммуникации их пониманию еще недоступны, впрочем, как и осознание жестокости своих поступков. Мне относительно повезло. Я косвенно знал девочку, которую заставили съесть хозяйственное мыло, и это, кстати, были ее ровесницы. У детской травли нет гендера, травители похожи скорее на хищных бесполых зверьков.
- Не кипятись, - улыбнулась Ирина, - ты ведь больше не жертва травли.
Слова настолько расходились с контекстом, что у меня нехорошо дернулось лицо, и мы с Ириной одновременно вскинулись. Ухватив меня за волосы, она пыталась вцепиться мне в глаза. Я откинул кисть руки с длинными темно-синими ногтями. Некрасивая потасовка быстро угасла, превратившись в нелепую кошачью драку: мы безо всякого желания отмахивались друг от друга, потому что я не хотел причинять Ирине боль, а у Ирины кончились силы. Но малодушно сдаваться не хотелось ни ей, ни мне. Я дернул ее за воротник блузки:
- Хватит меня третировать!
- Ты не любишь меня и никогда не любил! – истерически простонала она.
- Я для тебя предмет быта! Тебе плевать на мое самочувствие, я, видите ли, должен тебя слушаться и прибегать по щелчку пальцев! – кричал я. – Ты только и делаешь, что срываешься на мне!
Оттолкнув Ирину, я замолчал и замер, тяжело дыша. Ирина покраснела от гнева, у нее дрожали губы:
- Все может быть хорошо, мешает только твой эгоизм, бессовестная мразь!
- И чем же мой эгоизм хуже твоего? – усмехнулся я. Кажется, впервые со дня приезда я особенно отчетливо осознал, как быть и что делать. Пройдя к шкафу, я выкатил из-под него чемодан и резким взмахом вывалил на кровать плечики с одеждой. Рубашки, пиджаки и штаны лежали на кровати скомканной грудой, а я с прежде невозможным спокойствием кидал вещи в чемодан, даже не складывая их, словно выбрасывал половые тряпки.
- Ты куда собрался? – глухо спросила Ирина.
- В Москву. Не могу упускать возможность, раз уж туда можно добраться на электричке. Надо как-то сгладить неприятные впечатления, Москва отлично подходит.
- Да кто тебя ждет в Москве? – вскинула она подбородок. Я снял с плечиков серый пиджак в мелкую клетку:
- Как минимум три человека, у которых нет привычки вытирать об меня ноги.
- Не смей уезжать! – закричала Ирина, топнув ногой по полу и рубанув воздух сжатыми кулаками. – Ты не можешь уехать, ты мой!
Она изо всех сил пыталась вести себя, как обычно, но ее выдал голос. Ирина мельтешила на периферии зрения, как муха, а я был слишком занят, чтобы на нее отвлекаться, вот только голос Ирины звенел плохо скрываемой тревогой, граничащей с отчаянием. Я застыл с пиджаком в руках. Губы дрогнули в полуулыбке.
Вот как. Оказывается, и у нее есть слабые места. Оказывается, я нужен ей не меньше, чем она мне. И я остро понял, что не могу уехать сейчас. Меня хорошо воспитали, меня учили не бить первым. Как я могу уехать, оставив все без ответа? Как я могу уехать, лишив Ирину такой сочной гаммы эмоций, таких насыщенных переживаний: колкой боли, оглушающего страха, непреходящего чувства вины?
Ирина видела во мне кого угодно, только не меня: то обезличенный предмет для получения удовольствия, то безучастного отца, то изворотливых наркоторговцев из своей юности. Наконец-то я подобрал к Ирине ключ. Равнодушие и снисходительность ранят ее куда сильнее, чем злоба. Могу ли я сыграть роль безучастного отца? Вполне. Роль отталкивающего и неприятного наркоторговца? Легко – во мне много отталкивающего и неприятного. Я кинул пиджак в чемодан, притворившись, что не передумал.
- Ты думаешь только о себе, - продолжила Ирина, - а ко мне равнодушен. В тебе ничего не осталось. Ничего.
Я неторопливо потянулся к теплой рубашке из клетчатой фланели. В стекла балкона с шуршанием бились сохнущие листья, сгибались на ветру ветви осины.
- Влад. Отойди от кровати. Сейчас же, - отчеканила Ирина, с каждым словом взвинчивая тон, - и убери оттуда свои вещи, пока они не наползли!
- А? – недоуменно заозирался я. - Чего?
- Клопы!
Подскочив к кровати, Ирина сбросила мою одежду на пол и ткнула пальцем в пенный гребень волны на покрывале, по которому волочил плосковатое багровое тельце сонный клоп. Откинув простыни, мы приподняли матрас и обнаружили в самом его углу застарелое гнездо: шевелящийся нарост из черных точек экскрементов, слюдяных фрагментов сброшенного хитина и встревоженных взрослых особей.
- Вот падла. Вот ведь падла! Сдать такую ночлежку для бомжей… Пусть радуется, что нас не успели покусать.
- Я не еду в Москву, - ласково произнес я и по-щенячьи ткнулся лбом Ирине в плечо. Заметно смягчившись, она погладила меня по спутанным волосам:
- Вот и правильно, сволочь ты моя. Завтра же съедешь отсюда и отдашь мне ключи. Поживи пару дней в гостинице, а одежду сдай в прачечную. Я сниму для тебя хорошую квартиру, и только попробуй притащить туда клопов!
Угольно-черный рукав ее блузки пах сладковатым, почти конфетным парфюмом. Вдохнув приторный аромат, я поцеловал Ирину в плечо. Она повела им, но не отстранилась.
- Завтра в два часа дня будь на вокзальной площади, у входа в торговый центр. Отдашь ключи и поедешь в гостиницу. Если забудешь обработать вещи, в квартиру не пущу.
- Понял-с, - отозвался я, подчеркнув словоерс.
- Не паясничай. Лучше проводи меня, мне здесь мерзко.
В седом полумраке оконных стекол отражались зыбкие отблески догорающего заката, шорох листьев под ногами смешивался с моторным рокотом автобусов, лицо щекотала осенняя прохлада. Я следовал за Ириной, держа дистанцию в полшага, и дышал теплым воздухом в приподнятый воротник пальто. Плащ Ирины отливал блеклым перламутром, алым бликом вывески супермаркета и изумрудным отливом аптечного креста, который поблескивал впереди. Поняв, куда мы идем, я нерешительно коснулся кончиками пальцев ее локтя. Ирина искоса посмотрела на меня и достала из кошелька тысячную купюру:
- Если закатишь истерику, нас в эту аптеку пускать перестанут. Не собираюсь я травиться, идиот. Снаружи подожди.
«Ладно, - подумал я, - может, ей надо купить что-то личное».
Приютившись под дымчатым ореолом аптечного креста, я закурил, и дым смешался с фосфоресцирующей городской темнотой. Наркоманом я действительно стал по собственной, хоть и неосознанной воле. В детстве мне ненавязчиво подсовывали журналы с рассказами о зависимых, типичными антинаркотическими агитками, которые в «Страхе и ненависти в Лас-Вегасе» злобно высмеял Хантер Томпсон. Конечно же, главный герой был героиновым наркоманом – почему-то агитация фокусируется, в основном, на них, стыдливо недоговаривая про остальные наркотики и ставя их в один ряд с опиатами. Конечно же, в рассказе присутствовало красочное описание ломки, которое меня впечатлило, потому что было мне всего десять лет. Финал оказался нравоучительным: главного героя месяц удерживали взаперти, чтобы спасти его от пагубной привычки. И главный герой спасся. Сопоставив все факты, я решил, что раз бедняге хватило месяца изоляции, чтобы забыть про наркотики, то в случае чего можно просто запереться дома и перетерпеть. Словом, выводы я сделал не те.
Вынырнув из белизны аптеки, Ирина похлопала меня по плечу и протянула конвалюту к***на. Расплывшись в глупой улыбке, я быстро спрятал его в карман.
- Хоть на что-то ты еще годен, правда, Владик? – со смешком спросила Ирина. – Хотя бы это ты можешь чувствовать, ****ский наркот.
- Могу, - ухмыльнулся я. К чему обижаться, если день заканчивается хорошо?
Направляясь к подъезду, я по одной выдавливал капсулы прямо в рот. Они тяжко проходили через горло и исчезали в желудке. Проглотив последнюю, я по перфорации отломал опустевшую половину конвалюты и выкинул ее в гущу хрустящих листьев. Сомы грамм – и нету драм.
Окончив университет, я увяз в бесплодном поиске работы, неоправдавшихся ожиданиях и самоедстве. Спустя несколько месяцев я счел идею попробовать часть наркотиков как минимум неплохой. К воплощению идеи я подошел обстоятельно: купил толстый блокнот, чтобы фиксировать впечатления, и составил на последней странице список веществ. Сначала в нем были в основном психоделики, потом, ничтоже сумняшеся, я добавил стимуляторы и к***н. Опиаты до последнего добавлять не хотел, но в итоге сдался и вписал в конец списка кодеин. Какое-то время я действительно вел дневник употребления. Блокнот и сейчас лежал в чемодане, вот только я его забросил. Я заторчал, и мне стало не до дневника.
В списке я указывал год, в который впервые попробовал то или иное вещество, и количество приемов, обозначаемое галками. Возле к***на стояло семь галок и жирный вопросительный знак - я запутался и сбился со счету.
Добравшись до лестничной клетки между третьим и четвертым этажом, я неприятно удивился: возле двери квартиры, которую я собирался открыть, стоял седеющий мужчина лет шестидесяти в двубортном плаще, черной двойке и при галстуке. Вкрадчиво осматривающийся, он сразу меня заметил и уставился так, будто только меня и ждал. Глаза у него были небольшие и темные, почти черные, а сам он походил на гробовщика.
- Это ты Владислав Ширяев? – спросил он вежливо, но с нажимом.
- А вы кто? – поинтересовался я, почесывая щеку. Меня не покидало ощущение, что где-то я его уже видел.
«Сосед или хозяин квартиры?» - насторожился я. Конечно, мы с Ириной часто ругались, но делали это не очень-то громко. Во всяком случае, не громче супружеской пары, которая жила этажом ниже. В железной двери их квартиры была довольно заметная вмятина, а разговаривали они друг с другом на повышенных тонах, мешая мат с тюремной феней. Хоть мы и были нарки, но все же вели себя приличнее.
Соседи не могли знать мою фамилию. Значит, я столкнулся с хозяином квартиры. Оставалось надеяться, что за полчаса он разберется с делами и уйдет. Если он задержится, то станет свидетелем моего прихода.
«С другой стороны, - мелькнула у меня мстительная мысль, - он ведь сдал Ире квартиру с клопами. Увидит он меня нетрезвым, и что с того?»
- Симанский Константин Николаевич, - представился он, - думал поговорить с тобой, чтобы ты на нее повлиял. А ты тоже наркоман. Следовало ожидать.
Озадаченно подойдя к двери, я вытащил из кармана ключи и так же озадаченно покосился на Симанского. Кого я не ожидал увидеть, так это его. Симанский пришел не в самый подходящий момент. Меня вот-вот должно было накрыть, а организм уже начал реагировать на к***н: сыпь принялась зудеть. Не чесаться было невозможно, и я, стараясь делать это как можно незаметнее, почесывал лицо, шею и даже пальцы. Я попытался сгладить неловкую паузу:
- Вы с ней очень похожи. И манера речи у вас примерно одинаковая.
- На этом сходство заканчивается, - сверкнул он глазами, - мы будем говорить в подъезде?
Уходить он явно не собирался. Вздохнув, я открыл дверь и пригласил его войти. Симанский сказал «спасибо», и прозвучало это так, словно его чувство юмора ограничивалось сарказмом и иронией, но шутил он при этом постоянно.
Пройдя на узкую кухню, оклеенную высцветше-кремовыми обоями с японскими иероглифами, он уселся на табурет и окинул скептическим взглядом газовую плиту в пятнах жира, блюдце с горелыми спичками и пыльную марлевую занавеску.
- Квартира, конечно, поганая, - вынес вердикт Симанский, - естественно, платит за нее Ира?
Стараясь игнорировать кожный зуд, я сел по другую сторону стола и изобразил сосредоточенность.
- Я не напрашивался. Это была ее инициатива.
- Кто бы сомневался.
Склонив голову набок, я пытливо осмотрел смолисто-черного от ботинок до плаща Симанского:
- Почему Ирина, рассказывая о семье, не упоминает мать? С ней что-то случилось?
- А тебе есть до этого дело? – парировал он.
- Знаете, один раз Ирина приняла меня за вас, - проговорил я, ощущая, как тяжелеет язык и замедляется речь, - а потом за дилера, которого знала в юности. Она была трезвая.
- С ней такое бывает, - как ни в чем ни бывало сказал Симанский. Ослабив галстук, он провел пятерней по волосам и затарабанил пальцами по столешнице, плохо имитирующей мрамор.
- И вас это не настораживает? Ей пора к психиатру.
- Она уже взрослая и сама выбирает, как жить. Я не могу ее изменить. Да и не хочу. Я устал. Столько сил вложил, а что из нее выросло? Ребенок не удался, и ничего с этим уже не поделаешь. Она изначально была…
- Ненормальная, да? – продолжил за него я. С одной стороны, я понимал Симанского. Я прожил с Ириной всего двадцать пять дней и уже успел очерстветь, а он воспитывал ее по меньшей мере восемнадцать лет. Сложно не стать черствым при таких вводных. С другой стороны, небрежность, с которой он рассуждал о врожденной неадекватности дочери, меня все же уязвила.
- Время уже ушло, - добавил он, - поздно наверстывать упущенное.
- Или не поздно, - возразил я и почесал шею. Покачав головой, Симанский по-юношески звонко рассмеялся:
- Надо же. Мне дает советы нетрезвый развязный хлыщ.
- С чего вы взяли, что я нетрезвый? – смутился я. Выражался я разборчиво, однако язык ворочался во рту не очень охотно. Я поймал себя на том, что мне, в общем-то, все равно, уйдет он до того, как меня накроет, или нет. Значило это только одно: меня уже понемногу накрывало.
- Слишком тянешь слова, постоянно чешешься, - пристально смотрелся в меня Симанский, - ты тоже опиатчик?
Потянувшись, я блаженно прикрыл глаза. Притворство утратило всякий смысл. Голова подернулась согревающим туманом, и по телу бурунами скользнуло внутреннее тепло.
- Нет, - протянул я сдавленно-счастливым голосом, - это гамк. Просто совпадают внешние проявления. Не считайте это хамством или бравадой. Если бы я знал, что вы придете, то не стал бы закидываться. Вы застали меня врасплох, Константин Николаевич. Не думайте, что я не смогу поддерживать разговор. Я все понимаю и осознаю.
- Как же, не опиатчик, - с долей злорадства усмехнулся он. Нелепо улыбаясь, я потянулся к подоконнику и переставил блюдце со спичками на стол. Забыв о вежливости, не спросив у гостя, как он относится к дыму, я достал из кармана пачку сигарет и закурил. Эффект следовало закрепить.
Улыбка сошла с лица Симанского, а взгляд потерялся в пустоте:
- Соня всегда была подавленной и панически боялась смерти. Когда она забеременела Ирой, фобия прошла. Решимости в Соне стало куда больше. Родив Иру, она тайком ушла из дома и пропала без вести. Через два месяца ее труп нашли в Клязьме. Она покончила с собой, как Офелия. Думаю, теперь тебе все понятно.
Я пока не мог прочувствовать трагичность ситуации, но понимал, что она более чем трагична, и улыбаться перестал. Запрокинув голову, я выдохнул дым в потолок, стряхнул хрупкий столбик пепла и с любопытством посмотрел на Симанского:
- А вы… кто вы, Константин Николаевич? Чем вы занимаетесь?
- Психиатрией, - хмыкнул он, резко перейдя от печали к ироничному тону, - Ирина рассказывала, что ты бакалавр, но кто сейчас не бакалавр? А про твою зависимость не рассказывала. Впрочем, я даже не удивляюсь. Как корабль назовешь, так он и поплывет.
Пропустив мимо ушей набившую оскомину шутку про мою фамилию, я оперся головой на руку.
- Раньше я пытался предугадать ее реакцию, чтобы случайно не вывести ее из себя, - начал я, чувствуя, как внутри рождается монолог, - но это было бесполезно. Иру может разозлить любая мелочь, и я больше не хочу под нее подстраиваться. Ведь она все равно ко мне не прислушивается. Никогда не прислушивалась. А иногда она говорит такие вещи, что к ним сложно применить логику здравомыслящего человека. Зато можно применить логику нездорового. Она прирожденный манипулятор. Ей хочется, чтобы у нее в распоряжении был послушный и зависимый человек, на котором можно срываться. И ей хочется, чтобы этот человек был похож на вас.
- И она удачно его нашла, - заключил Симанский и встал, - ты меня понял, я тебя тоже. Закрой за мной дверь. Не хочу тебя отвлекать.
Зажав сигарету в зубах, я поплелся за ним в коридор. Навалившись на дверной косяк, я стоял на пороге и провожал Симанского пристальным взглядом. Симанский скрылся за пределами треугольника лестниц, от него остались лишь затухающие шаги. Манерно сжав сигарету двумя пальцами, я свесил голову на плечо и лениво стряхнул пепел.
Глава 12
18 сентября
Не успел я проснуться, а реальный мир уже смешался со сновидениями, проникнув в них карканьем ворон и женскими криками. Высунув голову из-под пальто, я окинул взглядом комнату, тускло окрашенную синеватыми сумерками. В полумраке утреннего неба летела на юг стая ворон, а в квартире снизу кричала женщина, но крик был монотонным, будто ее заело. Простонав в диван, я снова укрылся пальто с головой: каждый звук раздражал, и если бы не апатия, я бы уже колотил по железной двери соседей и орал на весь подъезд, чтобы они наконец заткнулись. К тому же, меня подташнивало. Я хотел ругаться, но в таком состоянии не мог.
Для моего роста диван оказался слишком коротким, спать пришлось с согнутыми коленями, и за ночь затекло всё, что могло затечь. Ложиться на кровать, которую облюбовали клопы, я не рискнул. Представив, как клоп, пока я валяюсь в гамковом забытьи, заползает мне в рот, я выбрал диван. Пользоваться постельным бельем, которое соприкасалось с клопами, я не стал из брезгливости. Следующие несколько часов я дожидался будильника: то дремал, то валялся без единой мысли в голове и желания думать.
В одиннадцать я заставил себя встать. Покидая квартиру, лишившуюся признаков обжитости, я задержался в коридоре, заглянул в округлое зеркало и увидел свое новое лицо. На бледной шелушащейся коже проступали розоватые крапинки сыпи, под глазами появились синяки, похожие на сизые штрихи. Щеки ввалились, длинноватый нос заострился, став похожим на иссохший хрящ, и теперь казался еще длиннее. Отросшие русые пряди, образуя полноценное двойное каре, ссыпались на виски и лоб: последний раз я стригся в июле. Опасливый взгляд, когда-то бегающий по сторонам, стал отрешенным и теперь был уместен разве что на морде старой рептилии. Как точно подметил Берроуз, имея в виду совсем не цвет глаз, а их выражение, глаза цвета выцветшей фланелевой рубашки.
К***н щедр на подарки, вот только вручает их не сразу. Мои отношения с ним пока не были настолько близкими, так что обходился я скромными презентами. По-настоящему серьезные подарки ждали меня после точки невозврата. Неудачно придавив во сне на руку, я, накачанный обезболивающим, мог отдавить ее до такой степени, что просто перестал бы ее ощущать. Несколько лет нося на перевязи висящую руку, я бы заново учился шевелить пальцами и восстанавливал утраченную чувствительность. Слишком истощив организм, лишив его последних запасов выносливости, я мог заработать классическую передозировку с судорогами и пеной изо рта. Или же истощить разум и прозреть, увидеть в обыденных действиях пугающие закономерности, заметить преследователей, которых не замечал ранее, словом, сойти с ума. Не стоит забывать и про токсический гепатит с язвой желудка.
Склонив голову набок, рассматривая в зеркале нового себя, я сжимал и разжимал похудевшие пальцы. Пальцы медленно скребли воздух, как лапы арахнид.
***
Сжимая в руке связку ключей, волоча за собой чемодан, колесиками тонущий в выбоинах, я шагал по переходу. За спиной возвышались холмы, обросшие за века купеческой постройкой, увядала янтарно-малахитовая зелень деревьев, на границе которой виднелась молочная стена монастыря. Хрустально-синее полуденное небо оттенял искристый блеск золотых куполов. Славный город Владимир.
Передо мной сверкал стеклами окон торговый центр, кофейное здание футуристичного вида, а под рядом вывесок, - «Магнит», «Бристоль», аптека, фикс-прайс, - мрачной тенью стояла Ирина. Она заметила меня сразу же, как только я стал частью пейзажа, и не отрывала от меня взгляда, будто понукала идти быстрее.
От меня не укрылась напряженность ее фигуры, неприкрыто говорящая о недовольстве. И я оказался прав: стоило мне оказаться перед Ириной, и она угрожающе шагнула на меня.
- Не хочешь ничего объяснить? – спросила она, и в голосе ее слышалось чувство собственного достоинства. Возле остановки, что располагалась на другой стороне вокзальной площади, со скрипом остановился троллейбус. Я с недоумением смотрел на Ирину.
- Где мои деньги? – сорвалась она на крик. – Ты воруешь у меня деньги!
- Чего?
- Вчера у меня в кошельке была тысяча, - отчетливо проговорила она, - а сегодня ее нет!
Ирина с торжествующе-мстительным видом уперла руки в бока. Ветер трепал полы ее расстегнутого плаща и загибал лацкан воротника, порывался вытащить из-за уха волнистый темный локон. Тот подрагивал, и у подбородка Ирины качался острый завиток. То ли она притворялась, что не помнит вчерашний день, то ли действительно его не помнила, то ли помнила по-своему. Безусловно, я умел складно и убедительно врать, но с воровством никогда не связывался. Для воровства требовалась хорошая реакция, которой я не обладал. К тому же, я был трусоват.
- Ира, - я исподлобья посмотрел на нее, - ты эту тысячу вчера в аптеке разменяла, когда покупала мне к***н.
- Вор!
- Для воровства нужна мотивация. Когда доходит до обвинений в мой адрес, ты забываешь про логику и в упор не замечаешь факты, которые опровергают твои подозрения.
- Ничтожество. Нигде я эту тысячу не разменивала, ее увели твои ловкие руки, - строго возразила Ирина.
- И ты опять обвиняешь меня в том, чего я не делал, - сухо засмеялся я, поигрывая ключами.
- Знал бы ты, как мне не хочется считать тебя вором.
- Но ты считаешь.
- Твоя златозубая мамаша вырастила наркомана, вора и будущего барыгу с петушиной статьей. Ты тварь, Ширяев!
- Дура, это не петушиная статья, - улыбнулся я, подметив нашу невольную вовлеченность в тюремный дискурс, характерную для жителей постсоветских государств. На мгновение замолчав, Ирина взвилась еще сильнее:
- Есть много других способов заработать деньги. Да хотя бы та же наркоторговля. Делай хоть что-нибудь, а не статейки кропай, ленивая равнодушная сволочь!
Не выдержав, я расхохотался. Она стал противоречить самой себе, значит, ее все-таки выбило из равновесия. Осознавать это было приятно, хоть я к этому и не стремился. Прохожий, ковыляющий вверх по улице, обернулся через плечо, но быстро потерял к нам интерес и пошел своей дорогой.
- Чтобы торговать наркотиками, нужны мозги. Я такое не осилю, - насмешливо прищурился я, - Ира, сходи к психиатру. Пора бы уже.
В очках Ирины практически бесцветно отражалась панорама из неба, крошечных маковок и кромки зелени. С вокзала донеслись отголоски аккорда, предваряющего отбытие поезда. Ирина искривила небольшие, аккуратно очерченные губы и, кажется, даже побледнела:
- Раньше ты не говорил таким жестким тоном.
- Пожалуй, больше не буду занимать вакансию влюбленного до одури мальчишки, - хмыкнул я, аккуратно опустил связку ключей в карман ее плаща, и они глухо звякнули, - можешь искать мне замену.
Сжав ручку чемодана, я со спокойной душой и затаенным облегчением зашагал в гору, к Вокзальному спуску. Ирина явно не ожидала, что я уйду, да я и сам не ожидал. Она не сразу нагнала меня, будто не верила, что мне в голову могло прийти такое решение, будто думала, что я ее разыгрываю. Справа нависал двухэтажный желтый дом, на втором этаже которого располагалась православная библиотека. Первый этаж пестрел плакатами с изображением хозтоваров, фруктов и колбас. Каблуки Ирины жестко стучали по асфальту, но я не останавливался и даже не оборачивался. Орфею давали правильный совет. Зря он не прислушался.
- Почему ты стал таким равнодушным?
- Оправдываю твои ожидания, - сказал я и расстегнул верхнюю пуговицу рубашки. Воротник перестал сдавливать горло, теперь мне дышалось легче. Ирина спросила, проглотив нервный вздох:
- Может, у тебя осеннее обострение? Никогда не замечала в тебе такого черного пессимизма.
- У меня, Ира, обострения быть не может. Это естественная реакция на твое поведение. И не надо выставлять меня сумасшедшим. Не я здесь сумасшедший, - произнес я, глядя в прозрачный осенний воздух. Впереди показалась крохотная часовня из рыжего кирпича. Меня уже не преследовал жесткий стук каблуков.
- Ты со мной на птичьих правах! – злобно выкрикнула Ирина мне вслед. – Это я, я распорядитель кредитов!
Вот уж точно, никогда не чувствуй себя в безопасности рядом с женщиной, которую любишь. Отрицать не буду, чувство очень даже приятное. Если соблюдать меру. Желание мучить и желание страдать не совсем противоположны друг другу, это реверс и аверс. А одной стороны у монеты быть не может.
Ветер усилился и подталкивал меня в драповую спину, трепал волосы на затылке. Небо впереди пока еще оставалось спело-голубым, но я понимал, что сзади накатывают темно-фиолетовые, почти смолистые тучи. Я видел их отражение в маковке часовни, и на фоне голубого неба маковка казалась мазутно-черной.
Я волок чемодан по нескончаемым ступеням спуска. Часовня осталась позади, слева тянулась кованая черная ограда, справа – темно-зеленый забор из гофрированного металла и труба отопления, тронутая ржавчиной. Краем глаза я заметил на столбике ограды небольшой черно-желтый прямоугольник: георгиевский крест, «Трезвая Русь» старославянским шрифтом и восклицательный знак, похожий на заточенный кол. От композиции за версту тянуло патриотическим угаром, который я на дух не переносил.
Я приближался к началу спуска, из горизонта вырастала озадаченная девушка в красном пальто до колен. Сжимая в руке пачку желто-синих визиток, она постукивала ими по ладони и ищущим взглядом окидывала спуск. Заметив меня, она оживилась, пригляделась, и ее оживление сменилось непонятным сочувствием.
- Возьмите, - тихо сказала она, когда я поравнялся с ней, и сунула мне в руку визитку. Я машинально взял, потому что когда-то тоже раздавал листовки и понимал, что она хочет поскорее от них избавиться. «Рука помощи, - было написано на визитке, - наркозависимым и их родственникам».
Я убрал визитку в карман. Мне бы сейчас не помешала рука помощи.
Забронировав номер в гостинице и найдя адрес ближайшей к ней прачечной, я решил зайти за к***ном. Неподалеку от Офицерской улицы обнаружились две аптеки: они располагались по разные стороны дороги, друг напротив друга. Потоптавшись перед ними, как буриданов осел, я выбрал частную аптеку, в которой шанс вырубить был ощутимо выше.
Все аптеки похожи друг на друга: малахитовые всполохи креста, стерильно-белый торговый зал, витрины с выкладкой и больничный запах. Эта оказалась копией предыдущих и последующих. В кассу тыкался набухшим пористым лицом испитый мужик неопределенного возраста. Свалявшиеся седые волосы и клочковатая борода цветом и состоянием напоминали стекловату. Держась от него на расстоянии вытянутой руки, дожидался своей очереди парень лет семнадцати с модным андеркатом, нежными чертами лица, еще не отмеченными зрелостью, и россыпью веснушек на щеках. Не успел я встать последним, как над дверью звякнул колокольчик, и у меня за спиной из ниоткуда появилась бабка в оранжевой косынке с васильками. Лицо ее было нездорово водянистым.
- Боярку, понимаешь… - бубнил мужик себе под нос, копаясь в одежде и выкладывая на монетницу рубли с копейками. – Десячки потерял, дочка, нету десячков…
Долговязая фармацевт болезненного вида невозмутимо смотрела на него из-под сонных век и не говорила ни слова, крепко сжимая в руке флакон боярышника и ненавязчиво демонстрируя его мужику, чтобы тот поторапливался. Тот поторапливался, и у него тряслись руки.
- Пьянь старая! – прошипела бабка. – Тоже мне, боярин!
Мне стало несколько некомфортно, потому что она стояла вплотную ко мне, будто ей не терпелось оказаться у кассы, и вследствие этого шипела мне в лопатку. Забрав вожделенный флакон, боярин удалился из аптеки.
- Мне одну, - тихо произнес, наклонившись к окошку, веснушчатый парень. Фармацевт так же безмолвно убрала деньги и выложила перед ним блистер красно-белых капсул, в которых я опознал лирику.
«Раз она лирику без рецепта продает, - приободрился я, - то к***н точно продаст».
- Молодой еще, пороха не нюхал! – завизжала бабка. Видимо, алкоголика в годах она уважала сильнее, раз ругала его, не повышая голос. Я иронически улыбнулся: паренек вполне мог нюхать порох. Схватив лирику, он втянул голову в плечи и шмыгнул к выходу.
- Десятку к***на, - вежливо попросил я, понимая, что на этот раз бранить будут меня.
- Наркоман! – скрипящим фальцетом выпалила бабка, в спину мне ткнулся старушечий кулак, и я чуть не стукнулся лбом об стекло витрины. – Нечем заняться! Зажрался!
- Вообще-то… - начал я, повернувшись к ней.
- Не ори! Имей терпение! – рявкнула вдруг фармацевт то ли на меня, то ли на нее. Убрав к***н в карман, где уже лежала визитка, я направился к двери, и бабка, наконец пробившись к кассе, заулыбалась во весь рот.
- Корвалолу шесть флаконов… - донеслось до меня ее приторное щебетание. Я мысленно пожалел фармацевта, вынужденную каждую смену терпеть молодых торчков, алкоголиков средних лет и барбитурных старух. Ныне покойная прабабушка хотела, чтобы я стал фармацевтом. Она считала, что они хорошо зарабатывают.
Года через четыре кто-нибудь выступит с предложением ограничить доступ к к***ну, его торжественно переведут на ПКУ и официально справятся с волной зависимости, хотя следовало предотвратить ее возникновение или хотя бы убить в зародыше, а не на излете. Видимость работы создает только краткосрочная перспектива, а работать на долгосрочную перспективу слишком сложно и хлопотно. Со времен Радищева ничего не изменилось: чудище обло, озорно, огромно, стозевно и лаяй.
Не успел я проснуться, а реальный мир уже смешался со сновидениями, проникнув в них карканьем ворон и женскими криками. Высунув голову из-под пальто, я окинул взглядом комнату, тускло окрашенную синеватыми сумерками. В полумраке утреннего неба летела на юг стая ворон, а в квартире снизу кричала женщина, но крик был монотонным, будто ее заело. Простонав в диван, я снова укрылся пальто с головой: каждый звук раздражал, и если бы не апатия, я бы уже колотил по железной двери соседей и орал на весь подъезд, чтобы они наконец заткнулись. К тому же, меня подташнивало. Я хотел ругаться, но в таком состоянии не мог.
Для моего роста диван оказался слишком коротким, спать пришлось с согнутыми коленями, и за ночь затекло всё, что могло затечь. Ложиться на кровать, которую облюбовали клопы, я не рискнул. Представив, как клоп, пока я валяюсь в гамковом забытьи, заползает мне в рот, я выбрал диван. Пользоваться постельным бельем, которое соприкасалось с клопами, я не стал из брезгливости. Следующие несколько часов я дожидался будильника: то дремал, то валялся без единой мысли в голове и желания думать.
В одиннадцать я заставил себя встать. Покидая квартиру, лишившуюся признаков обжитости, я задержался в коридоре, заглянул в округлое зеркало и увидел свое новое лицо. На бледной шелушащейся коже проступали розоватые крапинки сыпи, под глазами появились синяки, похожие на сизые штрихи. Щеки ввалились, длинноватый нос заострился, став похожим на иссохший хрящ, и теперь казался еще длиннее. Отросшие русые пряди, образуя полноценное двойное каре, ссыпались на виски и лоб: последний раз я стригся в июле. Опасливый взгляд, когда-то бегающий по сторонам, стал отрешенным и теперь был уместен разве что на морде старой рептилии. Как точно подметил Берроуз, имея в виду совсем не цвет глаз, а их выражение, глаза цвета выцветшей фланелевой рубашки.
К***н щедр на подарки, вот только вручает их не сразу. Мои отношения с ним пока не были настолько близкими, так что обходился я скромными презентами. По-настоящему серьезные подарки ждали меня после точки невозврата. Неудачно придавив во сне на руку, я, накачанный обезболивающим, мог отдавить ее до такой степени, что просто перестал бы ее ощущать. Несколько лет нося на перевязи висящую руку, я бы заново учился шевелить пальцами и восстанавливал утраченную чувствительность. Слишком истощив организм, лишив его последних запасов выносливости, я мог заработать классическую передозировку с судорогами и пеной изо рта. Или же истощить разум и прозреть, увидеть в обыденных действиях пугающие закономерности, заметить преследователей, которых не замечал ранее, словом, сойти с ума. Не стоит забывать и про токсический гепатит с язвой желудка.
Склонив голову набок, рассматривая в зеркале нового себя, я сжимал и разжимал похудевшие пальцы. Пальцы медленно скребли воздух, как лапы арахнид.
***
Сжимая в руке связку ключей, волоча за собой чемодан, колесиками тонущий в выбоинах, я шагал по переходу. За спиной возвышались холмы, обросшие за века купеческой постройкой, увядала янтарно-малахитовая зелень деревьев, на границе которой виднелась молочная стена монастыря. Хрустально-синее полуденное небо оттенял искристый блеск золотых куполов. Славный город Владимир.
Передо мной сверкал стеклами окон торговый центр, кофейное здание футуристичного вида, а под рядом вывесок, - «Магнит», «Бристоль», аптека, фикс-прайс, - мрачной тенью стояла Ирина. Она заметила меня сразу же, как только я стал частью пейзажа, и не отрывала от меня взгляда, будто понукала идти быстрее.
От меня не укрылась напряженность ее фигуры, неприкрыто говорящая о недовольстве. И я оказался прав: стоило мне оказаться перед Ириной, и она угрожающе шагнула на меня.
- Не хочешь ничего объяснить? – спросила она, и в голосе ее слышалось чувство собственного достоинства. Возле остановки, что располагалась на другой стороне вокзальной площади, со скрипом остановился троллейбус. Я с недоумением смотрел на Ирину.
- Где мои деньги? – сорвалась она на крик. – Ты воруешь у меня деньги!
- Чего?
- Вчера у меня в кошельке была тысяча, - отчетливо проговорила она, - а сегодня ее нет!
Ирина с торжествующе-мстительным видом уперла руки в бока. Ветер трепал полы ее расстегнутого плаща и загибал лацкан воротника, порывался вытащить из-за уха волнистый темный локон. Тот подрагивал, и у подбородка Ирины качался острый завиток. То ли она притворялась, что не помнит вчерашний день, то ли действительно его не помнила, то ли помнила по-своему. Безусловно, я умел складно и убедительно врать, но с воровством никогда не связывался. Для воровства требовалась хорошая реакция, которой я не обладал. К тому же, я был трусоват.
- Ира, - я исподлобья посмотрел на нее, - ты эту тысячу вчера в аптеке разменяла, когда покупала мне к***н.
- Вор!
- Для воровства нужна мотивация. Когда доходит до обвинений в мой адрес, ты забываешь про логику и в упор не замечаешь факты, которые опровергают твои подозрения.
- Ничтожество. Нигде я эту тысячу не разменивала, ее увели твои ловкие руки, - строго возразила Ирина.
- И ты опять обвиняешь меня в том, чего я не делал, - сухо засмеялся я, поигрывая ключами.
- Знал бы ты, как мне не хочется считать тебя вором.
- Но ты считаешь.
- Твоя златозубая мамаша вырастила наркомана, вора и будущего барыгу с петушиной статьей. Ты тварь, Ширяев!
- Дура, это не петушиная статья, - улыбнулся я, подметив нашу невольную вовлеченность в тюремный дискурс, характерную для жителей постсоветских государств. На мгновение замолчав, Ирина взвилась еще сильнее:
- Есть много других способов заработать деньги. Да хотя бы та же наркоторговля. Делай хоть что-нибудь, а не статейки кропай, ленивая равнодушная сволочь!
Не выдержав, я расхохотался. Она стал противоречить самой себе, значит, ее все-таки выбило из равновесия. Осознавать это было приятно, хоть я к этому и не стремился. Прохожий, ковыляющий вверх по улице, обернулся через плечо, но быстро потерял к нам интерес и пошел своей дорогой.
- Чтобы торговать наркотиками, нужны мозги. Я такое не осилю, - насмешливо прищурился я, - Ира, сходи к психиатру. Пора бы уже.
В очках Ирины практически бесцветно отражалась панорама из неба, крошечных маковок и кромки зелени. С вокзала донеслись отголоски аккорда, предваряющего отбытие поезда. Ирина искривила небольшие, аккуратно очерченные губы и, кажется, даже побледнела:
- Раньше ты не говорил таким жестким тоном.
- Пожалуй, больше не буду занимать вакансию влюбленного до одури мальчишки, - хмыкнул я, аккуратно опустил связку ключей в карман ее плаща, и они глухо звякнули, - можешь искать мне замену.
Сжав ручку чемодана, я со спокойной душой и затаенным облегчением зашагал в гору, к Вокзальному спуску. Ирина явно не ожидала, что я уйду, да я и сам не ожидал. Она не сразу нагнала меня, будто не верила, что мне в голову могло прийти такое решение, будто думала, что я ее разыгрываю. Справа нависал двухэтажный желтый дом, на втором этаже которого располагалась православная библиотека. Первый этаж пестрел плакатами с изображением хозтоваров, фруктов и колбас. Каблуки Ирины жестко стучали по асфальту, но я не останавливался и даже не оборачивался. Орфею давали правильный совет. Зря он не прислушался.
- Почему ты стал таким равнодушным?
- Оправдываю твои ожидания, - сказал я и расстегнул верхнюю пуговицу рубашки. Воротник перестал сдавливать горло, теперь мне дышалось легче. Ирина спросила, проглотив нервный вздох:
- Может, у тебя осеннее обострение? Никогда не замечала в тебе такого черного пессимизма.
- У меня, Ира, обострения быть не может. Это естественная реакция на твое поведение. И не надо выставлять меня сумасшедшим. Не я здесь сумасшедший, - произнес я, глядя в прозрачный осенний воздух. Впереди показалась крохотная часовня из рыжего кирпича. Меня уже не преследовал жесткий стук каблуков.
- Ты со мной на птичьих правах! – злобно выкрикнула Ирина мне вслед. – Это я, я распорядитель кредитов!
Вот уж точно, никогда не чувствуй себя в безопасности рядом с женщиной, которую любишь. Отрицать не буду, чувство очень даже приятное. Если соблюдать меру. Желание мучить и желание страдать не совсем противоположны друг другу, это реверс и аверс. А одной стороны у монеты быть не может.
Ветер усилился и подталкивал меня в драповую спину, трепал волосы на затылке. Небо впереди пока еще оставалось спело-голубым, но я понимал, что сзади накатывают темно-фиолетовые, почти смолистые тучи. Я видел их отражение в маковке часовни, и на фоне голубого неба маковка казалась мазутно-черной.
Я волок чемодан по нескончаемым ступеням спуска. Часовня осталась позади, слева тянулась кованая черная ограда, справа – темно-зеленый забор из гофрированного металла и труба отопления, тронутая ржавчиной. Краем глаза я заметил на столбике ограды небольшой черно-желтый прямоугольник: георгиевский крест, «Трезвая Русь» старославянским шрифтом и восклицательный знак, похожий на заточенный кол. От композиции за версту тянуло патриотическим угаром, который я на дух не переносил.
Я приближался к началу спуска, из горизонта вырастала озадаченная девушка в красном пальто до колен. Сжимая в руке пачку желто-синих визиток, она постукивала ими по ладони и ищущим взглядом окидывала спуск. Заметив меня, она оживилась, пригляделась, и ее оживление сменилось непонятным сочувствием.
- Возьмите, - тихо сказала она, когда я поравнялся с ней, и сунула мне в руку визитку. Я машинально взял, потому что когда-то тоже раздавал листовки и понимал, что она хочет поскорее от них избавиться. «Рука помощи, - было написано на визитке, - наркозависимым и их родственникам».
Я убрал визитку в карман. Мне бы сейчас не помешала рука помощи.
Забронировав номер в гостинице и найдя адрес ближайшей к ней прачечной, я решил зайти за к***ном. Неподалеку от Офицерской улицы обнаружились две аптеки: они располагались по разные стороны дороги, друг напротив друга. Потоптавшись перед ними, как буриданов осел, я выбрал частную аптеку, в которой шанс вырубить был ощутимо выше.
Все аптеки похожи друг на друга: малахитовые всполохи креста, стерильно-белый торговый зал, витрины с выкладкой и больничный запах. Эта оказалась копией предыдущих и последующих. В кассу тыкался набухшим пористым лицом испитый мужик неопределенного возраста. Свалявшиеся седые волосы и клочковатая борода цветом и состоянием напоминали стекловату. Держась от него на расстоянии вытянутой руки, дожидался своей очереди парень лет семнадцати с модным андеркатом, нежными чертами лица, еще не отмеченными зрелостью, и россыпью веснушек на щеках. Не успел я встать последним, как над дверью звякнул колокольчик, и у меня за спиной из ниоткуда появилась бабка в оранжевой косынке с васильками. Лицо ее было нездорово водянистым.
- Боярку, понимаешь… - бубнил мужик себе под нос, копаясь в одежде и выкладывая на монетницу рубли с копейками. – Десячки потерял, дочка, нету десячков…
Долговязая фармацевт болезненного вида невозмутимо смотрела на него из-под сонных век и не говорила ни слова, крепко сжимая в руке флакон боярышника и ненавязчиво демонстрируя его мужику, чтобы тот поторапливался. Тот поторапливался, и у него тряслись руки.
- Пьянь старая! – прошипела бабка. – Тоже мне, боярин!
Мне стало несколько некомфортно, потому что она стояла вплотную ко мне, будто ей не терпелось оказаться у кассы, и вследствие этого шипела мне в лопатку. Забрав вожделенный флакон, боярин удалился из аптеки.
- Мне одну, - тихо произнес, наклонившись к окошку, веснушчатый парень. Фармацевт так же безмолвно убрала деньги и выложила перед ним блистер красно-белых капсул, в которых я опознал лирику.
«Раз она лирику без рецепта продает, - приободрился я, - то к***н точно продаст».
- Молодой еще, пороха не нюхал! – завизжала бабка. Видимо, алкоголика в годах она уважала сильнее, раз ругала его, не повышая голос. Я иронически улыбнулся: паренек вполне мог нюхать порох. Схватив лирику, он втянул голову в плечи и шмыгнул к выходу.
- Десятку к***на, - вежливо попросил я, понимая, что на этот раз бранить будут меня.
- Наркоман! – скрипящим фальцетом выпалила бабка, в спину мне ткнулся старушечий кулак, и я чуть не стукнулся лбом об стекло витрины. – Нечем заняться! Зажрался!
- Вообще-то… - начал я, повернувшись к ней.
- Не ори! Имей терпение! – рявкнула вдруг фармацевт то ли на меня, то ли на нее. Убрав к***н в карман, где уже лежала визитка, я направился к двери, и бабка, наконец пробившись к кассе, заулыбалась во весь рот.
- Корвалолу шесть флаконов… - донеслось до меня ее приторное щебетание. Я мысленно пожалел фармацевта, вынужденную каждую смену терпеть молодых торчков, алкоголиков средних лет и барбитурных старух. Ныне покойная прабабушка хотела, чтобы я стал фармацевтом. Она считала, что они хорошо зарабатывают.
Года через четыре кто-нибудь выступит с предложением ограничить доступ к к***ну, его торжественно переведут на ПКУ и официально справятся с волной зависимости, хотя следовало предотвратить ее возникновение или хотя бы убить в зародыше, а не на излете. Видимость работы создает только краткосрочная перспектива, а работать на долгосрочную перспективу слишком сложно и хлопотно. Со времен Радищева ничего не изменилось: чудище обло, озорно, огромно, стозевно и лаяй.
Глава 13
20 сентября
Естественно, уезжать я пока не собирался. Во-первых, я толком не посмотрел Владимир. Во-вторых, поблизости располагалась Москва, а неподалеку от Москвы находился Петербург. Раз уж я оказался в сердце России, глупо было не воспользоваться такой возможностью. Но я зря тешил себя надеждой на удачный финал путешествия. Куда я мог поехать в нынешнем состоянии?
Прорвавшись сквозь окровавленный полиэтилен, лошадиное ржание и пестрые цыганские юбки, я вынырнул из тревожных сновидений и сел в кровати, опершись на тонущие в матрасе локти. На тумбочке вполсилы горел белый конус лампы. Меня вновь окружал самый дешевый номер самой дешевой гостиницы Владимира. Окна в нем не было, зато были чайник, телевизор и вай-фай. Напротив двуспальной кровати висело широкое зеркало в деревянной раме, где отражались голые белые стены без признаков декора, белое постельное белье и тусклые очертания моего худощавого тела. Меня не покидало ощущение, что я лежу в лазарете. Если бы не явное желание хозяина сэкономить, дизайн можно было принять за скандинавский минимализм.
Пока мной владело лишь всеобъемлющее отвращение, и я даже порадовался, что в номере нет окна. Думать про внешний мир совершенно не хотелось. Облизнув губы, я ощутил горький привкус, и меня передернуло. Несмотря на прохладу, я проснулся весь в поту.
- Странно, - пробормотал я и приложил ладонь ко лбу, но жара, присущего высокой температуре, не почувствовал.
«Какая Москва? – тоскливо подумал я. – Какой еще Питер?»
Над внешним миром висело туманно-пасмурное небо с подслеповатым солнцем, в блеклом воздухе хлопали крыльями одутловатые голуби, а ветер носил от дома к дому зябкую осеннюю свежесть. Подняв воротник пальто, я свернул с Офицерской улицы, прошел под ржавеющей аркой отопительных труб и побрел вдоль школьного забора к проспекту Ленина, где находился ближайший продуктовый магазин. Выйдя из магазина с пакетом, в котором лежала дыня, я перешел на другую сторону улицы к уже знакомому дому. Все-таки это был проспект Ленина, и уходить оттуда с одной лишь дыней я не собирался.
Поднявшись по ступенькам аптеки, где позавчера я столкнулся с не самой приятной очередью, я вошел в торговый зал и с облегчением отметил, что у кассы никого нет. В стеклах витрин играли матовые отсветы, а по ту сторону сидела фармацевт, у которой я закупался в прошлый раз. Оторвавшись от журнала, она индифферентно посмотрела на меня из-под густых ресниц. Я выдавил вежливую улыбку, но получилась она кислой и жалкой.
- Десятку к***на, пожалуйста, - скромно сказал я и полез в карман за деньгами. Фармацевт поправила белый колпак.
- Мы еще поштучно продаем, - произнесла она заговорщицким тоном, - за капсулу сорок рублей.
Надо же, я пришел к ней только во второй раз, а она уже ведет себя, как драгдилер, раскусивший потенциального клиента.
- Боюсь, мне проще блистерами брать, - отказался я, и улыбка моя из вежливой стала иронической. Что сделано, то сделано: я слишком привык к к***ну, чтобы размениваться на мелочи.
- Что-нибудь еще?
- К**ин, - вдруг вспомнил я, - тоже десятку.
Я набил чересчур большой толер. Следовало обнулить счетчик. Принимать к***н вместе с к***ином категорически запрещалось, но небольшая дозировка к***ина вполне могла снизить количество поедаемого к***на с двузначных чисел до желанного минимума.
Чтобы не перегружать печень, я принял скромную дозу к***ина и принялся за работу. К счастью, плодить килознаки я мог без особого труда, для меня эта работа была монотонной, а не интеллектуальной. По-настоящему интеллектуальную работу я бы сейчас не осилил.
В десять вечера я наконец закрыл ноутбук и, всей душой надеясь, что не зря ждал так долго, закинул несколько капсул к***на – как в самый первый раз. Неаккуратно щелкнув челюстями, я случайно раскусил одну капсулу, из нее высыпался порошок, и ротовая полость наполнилась настолько гадливой горечью, что меня чуть не вывернуло. Однако часть капсул я уже проглотил, поэтому усилием воли сдержал рвоту и кинулся к раковине. Я долго полоскал рот, пока позывы к тошноте не исчезли полностью.
Неряшливо накинув пальто, я поморщился и вышел из отеля. Встав под голубым козырьком крыльца, я закурил. Запрокинув голову, я оглядывал непроницаемый купол неба, усыпанный мерцающей крошкой звезд. Едва слышно шуршали кружимые ветром листья. Терлось о голую шею драповое волокно.
Когда небо покачнулось, я осознал, что ноги заплетаются, а тело понемногу утрачивает чувство координации. Кинув окурок в грязь, я расплылся в довольной улыбке и поспешно поковылял в номер. Вернулся я вовремя. Рухнув ничком на кровать, я потерял ориентацию в пространстве, в голове невесомо вспыхнула искра, похожая на микроскопическое солнце, и я провалился в теплые волны кодеиноподобного прихода. Не сдержавшись, я томно застонал, и стон, покинув горло, глухо увяз в одеяле. Мир не перестал быть бессмысленным, но это больше не печалило. Меня все устраивало. Совершенно.
***
Поздним вечером следующего дня я возвращался с прогулки обратно в гостиницу, пробираясь сквозь однотонную тьму, сливающуюся с угловатым городским горизонтом. Под слоем мрака увядающая зелень казалась грязно-бронзовой, ряд фонарей отбрасывал на дорогу размытые круги света. Тротуар терялся в тени, но я сразу же заметил под козырьком крыльца высокий силуэт. Подойдя ближе, я с неверием и даже досадой рассмотрел серебристый отлив плаща. Придавленный свинцовым взглядом, я замер на границе света и тьмы, а Ирина спускалась по ступеням, пристально глядя на меня из-под очков и не стирая с лица тонкой улыбки, сочившейся даже не злобой, а снисхождением.
«Неудивительно», - мельком подумал я, но жестокая радость от того, что Ирине пришлось меня искать, быстро смешалась с уже знакомым мазохистским чувством, пробравшим до дрожи в коленках.
- Как ты меня нашла? – спросил я, шагнув назад. Ботинки с чавканьем увязли в жидкой грязи, и отражение звездной россыпи подернулось рябью. Ирина, не желая марать обувь, на асфальт за мной не пошла.
- Элементарно. Самая дешевая гостиница, рядом две аптеки. Фармацевт сказала, что ты уже второй день к ней ходишь. Ты предсказуем, Владик.
- Ты меня сталкеришь? – лениво прикрыл я глаза и порадовался, что в темноте Ирина не видит моего румянца. - Крыша от колес протекла?
На моих черных ботинках тускло мерцали огненные отблески фонарного света. В солнечном сплетении зарождался сладостный страшок, смешанный с предвкушением чего-то манящего, у меня горели щеки. Ирина искривила резко очерченный светотенью рот:
- Какой же ты мерзкий!
- Это я и без тебя знаю, - с легкой усмешкой парировал я и зашагал к крыльцу, но Ирина с такой грубостью ткнула меня в грудь, что я отступил обратно и едва не упал в лужу.
- Ты совсем дурак? – Ирина ухватила меня за воротник. - Что за истерическое бегство? Тебя что-то не устраивает? Ни стыда, ни совести, Влад, ты рекордно быстро их проторчал. Никогда не попадались такие безнадежные экземпляры.
Я опустил голову, понимая, что ощущаю то, чего ощущать не должен. Видимо, это тронуло Ирину, потому что тон ее стал мягче, а слова деликатнее.
- Меня пугает твое равнодушие. Раньше ты так не выражался. В тебе слишком много жесткого. Что случилось? Почему ты изменился? – спросила она, поглаживая меня по волосам.
- Я всегда таким был.
- Ты был очаровательно беспомощным, - Ирина притянула меня к себе, - а теперь язвишь и издеваешься, словно тебя подменили. В чем дело? Что произошло?
Наши вытянутые тени переплелись в один длинный чернильный штрих. Над пепелищем Чергида столкнулись два безмолвных смерча, сметающие с земли вихри золы, мелкие осколки костей и оплавленные ленты кинопленки.
- Ничего, - пробормотал я и уткнулся лбом Ирине в плечо, как ластящийся уличный щенок, ищущий ласки. За спиной у меня крепко сомкнулись ее теплые объятья. Конечно, я решил отплатить Ирине той же монетой. Но разве я перестал из-за этого ее любить?
Естественно, уезжать я пока не собирался. Во-первых, я толком не посмотрел Владимир. Во-вторых, поблизости располагалась Москва, а неподалеку от Москвы находился Петербург. Раз уж я оказался в сердце России, глупо было не воспользоваться такой возможностью. Но я зря тешил себя надеждой на удачный финал путешествия. Куда я мог поехать в нынешнем состоянии?
Прорвавшись сквозь окровавленный полиэтилен, лошадиное ржание и пестрые цыганские юбки, я вынырнул из тревожных сновидений и сел в кровати, опершись на тонущие в матрасе локти. На тумбочке вполсилы горел белый конус лампы. Меня вновь окружал самый дешевый номер самой дешевой гостиницы Владимира. Окна в нем не было, зато были чайник, телевизор и вай-фай. Напротив двуспальной кровати висело широкое зеркало в деревянной раме, где отражались голые белые стены без признаков декора, белое постельное белье и тусклые очертания моего худощавого тела. Меня не покидало ощущение, что я лежу в лазарете. Если бы не явное желание хозяина сэкономить, дизайн можно было принять за скандинавский минимализм.
Пока мной владело лишь всеобъемлющее отвращение, и я даже порадовался, что в номере нет окна. Думать про внешний мир совершенно не хотелось. Облизнув губы, я ощутил горький привкус, и меня передернуло. Несмотря на прохладу, я проснулся весь в поту.
- Странно, - пробормотал я и приложил ладонь ко лбу, но жара, присущего высокой температуре, не почувствовал.
«Какая Москва? – тоскливо подумал я. – Какой еще Питер?»
Над внешним миром висело туманно-пасмурное небо с подслеповатым солнцем, в блеклом воздухе хлопали крыльями одутловатые голуби, а ветер носил от дома к дому зябкую осеннюю свежесть. Подняв воротник пальто, я свернул с Офицерской улицы, прошел под ржавеющей аркой отопительных труб и побрел вдоль школьного забора к проспекту Ленина, где находился ближайший продуктовый магазин. Выйдя из магазина с пакетом, в котором лежала дыня, я перешел на другую сторону улицы к уже знакомому дому. Все-таки это был проспект Ленина, и уходить оттуда с одной лишь дыней я не собирался.
Поднявшись по ступенькам аптеки, где позавчера я столкнулся с не самой приятной очередью, я вошел в торговый зал и с облегчением отметил, что у кассы никого нет. В стеклах витрин играли матовые отсветы, а по ту сторону сидела фармацевт, у которой я закупался в прошлый раз. Оторвавшись от журнала, она индифферентно посмотрела на меня из-под густых ресниц. Я выдавил вежливую улыбку, но получилась она кислой и жалкой.
- Десятку к***на, пожалуйста, - скромно сказал я и полез в карман за деньгами. Фармацевт поправила белый колпак.
- Мы еще поштучно продаем, - произнесла она заговорщицким тоном, - за капсулу сорок рублей.
Надо же, я пришел к ней только во второй раз, а она уже ведет себя, как драгдилер, раскусивший потенциального клиента.
- Боюсь, мне проще блистерами брать, - отказался я, и улыбка моя из вежливой стала иронической. Что сделано, то сделано: я слишком привык к к***ну, чтобы размениваться на мелочи.
- Что-нибудь еще?
- К**ин, - вдруг вспомнил я, - тоже десятку.
Я набил чересчур большой толер. Следовало обнулить счетчик. Принимать к***н вместе с к***ином категорически запрещалось, но небольшая дозировка к***ина вполне могла снизить количество поедаемого к***на с двузначных чисел до желанного минимума.
Чтобы не перегружать печень, я принял скромную дозу к***ина и принялся за работу. К счастью, плодить килознаки я мог без особого труда, для меня эта работа была монотонной, а не интеллектуальной. По-настоящему интеллектуальную работу я бы сейчас не осилил.
В десять вечера я наконец закрыл ноутбук и, всей душой надеясь, что не зря ждал так долго, закинул несколько капсул к***на – как в самый первый раз. Неаккуратно щелкнув челюстями, я случайно раскусил одну капсулу, из нее высыпался порошок, и ротовая полость наполнилась настолько гадливой горечью, что меня чуть не вывернуло. Однако часть капсул я уже проглотил, поэтому усилием воли сдержал рвоту и кинулся к раковине. Я долго полоскал рот, пока позывы к тошноте не исчезли полностью.
Неряшливо накинув пальто, я поморщился и вышел из отеля. Встав под голубым козырьком крыльца, я закурил. Запрокинув голову, я оглядывал непроницаемый купол неба, усыпанный мерцающей крошкой звезд. Едва слышно шуршали кружимые ветром листья. Терлось о голую шею драповое волокно.
Когда небо покачнулось, я осознал, что ноги заплетаются, а тело понемногу утрачивает чувство координации. Кинув окурок в грязь, я расплылся в довольной улыбке и поспешно поковылял в номер. Вернулся я вовремя. Рухнув ничком на кровать, я потерял ориентацию в пространстве, в голове невесомо вспыхнула искра, похожая на микроскопическое солнце, и я провалился в теплые волны кодеиноподобного прихода. Не сдержавшись, я томно застонал, и стон, покинув горло, глухо увяз в одеяле. Мир не перестал быть бессмысленным, но это больше не печалило. Меня все устраивало. Совершенно.
***
Поздним вечером следующего дня я возвращался с прогулки обратно в гостиницу, пробираясь сквозь однотонную тьму, сливающуюся с угловатым городским горизонтом. Под слоем мрака увядающая зелень казалась грязно-бронзовой, ряд фонарей отбрасывал на дорогу размытые круги света. Тротуар терялся в тени, но я сразу же заметил под козырьком крыльца высокий силуэт. Подойдя ближе, я с неверием и даже досадой рассмотрел серебристый отлив плаща. Придавленный свинцовым взглядом, я замер на границе света и тьмы, а Ирина спускалась по ступеням, пристально глядя на меня из-под очков и не стирая с лица тонкой улыбки, сочившейся даже не злобой, а снисхождением.
«Неудивительно», - мельком подумал я, но жестокая радость от того, что Ирине пришлось меня искать, быстро смешалась с уже знакомым мазохистским чувством, пробравшим до дрожи в коленках.
- Как ты меня нашла? – спросил я, шагнув назад. Ботинки с чавканьем увязли в жидкой грязи, и отражение звездной россыпи подернулось рябью. Ирина, не желая марать обувь, на асфальт за мной не пошла.
- Элементарно. Самая дешевая гостиница, рядом две аптеки. Фармацевт сказала, что ты уже второй день к ней ходишь. Ты предсказуем, Владик.
- Ты меня сталкеришь? – лениво прикрыл я глаза и порадовался, что в темноте Ирина не видит моего румянца. - Крыша от колес протекла?
На моих черных ботинках тускло мерцали огненные отблески фонарного света. В солнечном сплетении зарождался сладостный страшок, смешанный с предвкушением чего-то манящего, у меня горели щеки. Ирина искривила резко очерченный светотенью рот:
- Какой же ты мерзкий!
- Это я и без тебя знаю, - с легкой усмешкой парировал я и зашагал к крыльцу, но Ирина с такой грубостью ткнула меня в грудь, что я отступил обратно и едва не упал в лужу.
- Ты совсем дурак? – Ирина ухватила меня за воротник. - Что за истерическое бегство? Тебя что-то не устраивает? Ни стыда, ни совести, Влад, ты рекордно быстро их проторчал. Никогда не попадались такие безнадежные экземпляры.
Я опустил голову, понимая, что ощущаю то, чего ощущать не должен. Видимо, это тронуло Ирину, потому что тон ее стал мягче, а слова деликатнее.
- Меня пугает твое равнодушие. Раньше ты так не выражался. В тебе слишком много жесткого. Что случилось? Почему ты изменился? – спросила она, поглаживая меня по волосам.
- Я всегда таким был.
- Ты был очаровательно беспомощным, - Ирина притянула меня к себе, - а теперь язвишь и издеваешься, словно тебя подменили. В чем дело? Что произошло?
Наши вытянутые тени переплелись в один длинный чернильный штрих. Над пепелищем Чергида столкнулись два безмолвных смерча, сметающие с земли вихри золы, мелкие осколки костей и оплавленные ленты кинопленки.
- Ничего, - пробормотал я и уткнулся лбом Ирине в плечо, как ластящийся уличный щенок, ищущий ласки. За спиной у меня крепко сомкнулись ее теплые объятья. Конечно, я решил отплатить Ирине той же монетой. Но разве я перестал из-за этого ее любить?
Глава 14
22 сентября
Ирина сняла мне квартиру с гардеробной, интерьерами в духе «Твин Пикса» и четырьмя аптеками поблизости. Располагалась она на тринадцатом этаже новостройки, единицы недавно сданного в эксплуатацию жилого комплекса, который возвышался над спальным районом. Большая часть квартир до сих пор пустовала, и людей в подъезде я практически не видел. Ландшафт микрорайона был довольно скудным: геометрически строгий частокол высоток, которые нависали со всех сторон, открывая взгляду лишь лоскут снежно-голубого неба, несколько алкомаркетов с красно-белыми вывесками, уже упомянутые аптеки и пустырь, покрытый волнами жухлого пырея. В низине, рядом с которой пересекались Нижняя Дуброва и Сперанского, находилось кафе с панорамными окнами, глядящими на перекресток.
В квартире был отдельный балкон, однако курить нельзя было даже там, поэтому приходилось выходить на общий балкон, откуда открывался вид на гаражный кооператив, подкову желто-розовой многоэтажки и далекую цепочку частных домов, тонущую в увядающих цветах. Увядали они пышно, словно предчувствовали скорую зиму и смерть. Внизу, за пределами видимости, работала с восьми утра до восьми вечера первая аптека.
Судя по обстановке, квартиру купили и обставили специально для сдачи за немалый прайс. Объяснить чем-то иным варочную поверхность, с которой Ирина приказала обращаться аккуратно, кладовку, переделанную в гардеробную, и красно-черную палитру я не мог. Особенно палитру. Под потолком зала цвела люстра, которая напоминала астру и сверкала острыми гранями, под ногами поскрипывали черно-серые зигзаги ламината, а вишневые обои сливались с плотными багровыми портьерами. Отдернув портьеру и выглянув в окно, на нижней границе кирпично-белого пейзажа можно было заметить крошечный малахитовый крест – это была вторая аптека, работающая с полдевятого утра до полдевятого вечера. Другие две располагались возле Верхней Дуброва, в десяти минутах ходьбы, и тоже круглосуточно не работали.
Вчера мы с Ириной мирно поужинали в кафе возле перекрестка и прогулялись по пустырю, где она дурашливо, без ноты издевки толкала меня в пырей и наваливалась сверху. Когда мы поднялись в квартиру, она заставила меня встать на колени и избивала ремнем, пока я обнимал ее ноги. Будто и не было досадных перемен прошедшего месяца. Удивительно было еще и то, что день мы провели трезво.
Но моего состояния это не поправило. К***н не только задевал гамковые рецепторы, приводя меня в эйфорическое состояние, но и вымывал из организма калий, и это, естественно, бесследно пройти не могло.
Проснулся я ближе к вечеру и в одиночестве. Серая простынь складками спадала на пол, как на академическом натюрморте, но поправлять ее не хотелось. Головная боль зарылась глубоко в виски и напоминала о себе хоть и ненавязчиво, но все же беспрерывно. Я лежал с закрытыми глазами. По кровати с кованым изголовьем, красному креслу с широкими валиками подлокотников и черному стеллажу с ровными ячейками полок были раскиданы золотистые пятна света. Головная боль не прекращалась, а странное ощущение, словно все происходит немного не со мной, нарастало.
В шесть вечера зазвонил домофон – пришла Ирина. Не обратив внимания на мой угрюмый вид, она разулась, утонула в кресле и закинула на подлокотник скрещенные ноги.
- Сходи в аптеку и купи к***н, - сказала Ирина, потянувшись, как кошка, - один матрас. Закинемся вместе, а то ты зачастил жрать его без меня.
Это был один из редких дней, когда моя моча принимала зеленый цвет, но нездоровая зелень исчезала после нескольких суток воздержания, поэтому я оживился и, чуть ли не приплясывая, отправился в аптеку. В конце концов, воздержание можно было ненадолго прервать.
«Так и сделаю», - твердо решил я, направляясь к аптеке, которая работала до восьми вечера. Подошвы ботинок глухо шаркали по ровному асфальту, шею неряшливо опутывал шерстяной шарф. Сверху давили наслоения туч – тусклые, грязные, заслоняющие солнце, которое клонилось к западу.
Переступив порог, я вдохнул слабый запах корвалола и сразу же заметил за стеклом фармацевта – дородную женщину лет пятидесяти, которую, судя по бейджу на халате, звали Галина. Я сразу понял, что ловить здесь нечего, но все же попытался. Услышав о к***не, она поджала губы, внимательно вгляделась в меня и с плохо скрываемым негодованием поморщилась.
- Шестьсот рублей, - назидательным тоном произнесла фармацевт Галина.
- Чего? – возмутился я. – Да он везде по триста.
- Раз хочешь за триста, то давай рецепт. А без рецепта плати шестьсот.
Недовольно хмыкнув, я развернулся и нервно пошел к выходу, сохраняя при этом чувство правоты и собственного достоинства. К***н пока еще не постигла судьба кодеина и лирики, купить его можно было в любой аптеке, а я не настолько подсел, чтобы платить в два раза больше, страшась пройти лишние сто метров.
В аптеке, которая работала до полдевятого вечера, меня встретили куда более радушно, хоть и заключалось это радушие в отстраненности.
- Десятку к***на, - обратился я к фармацевту, суховатой женщине лет тридцати, и протянул ей пятьсот рублей. Из-под ее колпака выбивались иссиня-черные кудри. Она внимательно, с толикой участия взглянула на мое лицо.
- Может, двадцатку?
- Двадцатку? – переспросил я и усмехнулся, чуть не сорвавшись на развязную шутку. – Я настолько плохо выгляжу?
- Не плохо. Характерно, - без тени осуждения сказала она. На монетницу легла конвалюта к***на и высыпалась горка десятирублевых монет. Нетерпеливо облизнув губы, не прислушиваясь к отголоскам головной боли, я сгреб всё в карман и бодро отправился домой. С каждым шагом набирало силу предвкушение, распирающее грудную клетку. Слепо нащупывая в кармане гладкие выпуклости конвалюты, я представлял, как липнет к языку желатин, как пересыхает во рту, как каждую мышцу тела омывает безучастное тепло.
Однако в квартире меня поджидала Ирина. Сложив руки, она стояла у окна. Я понял, что всё это время ее незримый взгляд был прикован к черной точке, курсирующей между аптеками, и мне стало некомфортно. Нехорошо переменилась и мимика Ирины: губы сжались, ахматовский нос наморщился, словно она учуяла запах гнили, а глаза за очками потемнели от злости.
Стоило мне разуться и пройти в зал с конвалютой в руке, как Ирина вырвала ее и размашисто швырнула на полку стеллажа. Я развалился в кресле и закинул ногу на ногу.
- Слишком долго ходишь, - заявила Ирина, уперев одну руку в бок, - я жду оправданий. Или хотя бы извинений.
- Извини, - произнес я без капли заинтересованности.
- Ты слишком скучный. Даже от суицида меня больше не отговариваешь. А ведь раньше ты был таким чувственным.
- Был.
Потянувшись корпусом, я хрустнул пальцами и принялся рассматривать ногти. Руки нужно было привести в порядок: кончики пальцев обсыпало заусенцами, под ногтями проглядывала темная кайма, а белая кромка на них стала слишком заметной. У основания ногтей виднелись бледные лунки, указывающие на нехватку витаминов.
- Скучный… - протянул я, перекатывая слово во рту. – Красноречивый выбор лексики. Скучный.
- Ты, Владислав, не только саркастичное хамло, но и сука. Сколько жизней ты поломал! С чего это ты пароль на телефон поставил? Чтобы я не мешала тебе делать дела? – надрывалась в крике Ирина, то с угрозой приближаясь ко мне, то отшатываясь, как от ядовитого насекомого. - Думал, я не пойму, что у тебя деньги мутные? Только идиот мог обосновать свои доходы копирайтингом. За буковки тебе столько платят, как же!
Отвлекшись от ногтей, я пристально уставился на Ирину, и рот мой судорожно дернулся. Я расплылся в бескровной гадкой улыбке.
- Да, за буковки. Я могу и умею удачно складывать буковки в слова, - с мстительным удовлетворением проговорил я, - за это мне и платят. И если рынок недвижимости вдруг рухнет, я смогу найти себе место. А вот что без недвижимости будешь делать ты?
Ирина непонимающе моргнула, а уже через секунду ее кто-то подменил: щеки покрылись нежно-розовым румянцем, Ирина оживилась и экзальтированно прикрыла глаза.
- Зато как приятно думать, что мелкий драгдилер вроде тебя мне ботинки вылизывал… - проговорила она с неприкрытым вожделением. Оно было чрезмерным и граничило со злобой.
Закатив глаза, я шумно выдохнул и запрокинул голову. Ирину снова охватило безумие, и спорить дальше не было смысла. К тому же, между нами пролегала мировоззренческая пропасть: Ирина, типичная представительница поколения Х, не верила, что за творческую работу могут хорошо платить, и ругала меня за зыбкость жизненной позиции. Я же, типичный миллениал, не понимал, почему она требует от меня юридического образования, гнетущей работы в нотариальной конторе и вообще все усложняет.
Речь Ирины была крайне яростной, торопливой и неразборчивой, оскорбления смешивались друг с другом – она никак не могла определиться, что именно во мне ей не нравится. Браня меня за глупость и неэтичные способы заработка, она не забывала напоминать, что хочет покончить с собой. Я не перебивал, дожидаясь, пока она устанет. На полке лежала конвалюта к***на.
Когда Ирина выходила из себя, ее монологи затягивались минут на сорок. Закидываться под аккомпанемент ее криков было попросту накладно. Если я закинусь в одиночку, она обломает мне предвосхищение прихода, возможно, и сам приход, если тот окажется слабым. Тратить к***н впустую мне не хотелось. Что касается Ирины, то я был более чем уверен: если я предложу ей успокоиться и закинуться, она набросится на меня уже за то, что я ни во что не ставлю ее проблемы, а думаю только о себе и к***не. Особенно о к***не. И ругань затянется, а мне придется ждать еще дольше. К тому же, крохи вежливости у меня оставались.
Напустив на себя задумчиво-сочувственный вид, я вполуха слушал Ирину, то и дело кидая на конвалюту беглые взгляды. Болезненно-белое пятно выделялось на черном фоне, неизбежно бросалось в глаза и распаляло нетерпение, которое я изо всех сил подавлял.
- У тебя забитый вид. Может, тебя мучает ПТСР? Знаешь, как тех ненормальных, которых в школе травили.
Я поморщился – то ли от злости, то ли от обиды. Чувство оказалось слишком тусклым, чтобы его распознать.
- Не забывай, что тебя еще и отец бросил. Владик, ты брошенка.
Стянув шарф, я кинул его на кровать и в очередной раз покосился на к***н. Нетерпение возросло до такой степени, что унизительные реплики Ирины меня практически не задевали. Вздохнув, она обхватила голову руками и поникла.
- У меня приступы злобы, - сообщила она, массируя виски. В россыпи темных волос мелькали длинные ногти, покрашенные неоново-оранжевым лаком.
- Это уж точно, - сосредоточенно отозвался я, продолжая смотреть на конвалюту.
- В последнее время все чаще и чаще, раз в несколько дней.
«Да сколько можно болтать? – с досадой подумал я. – И ведь не заткнешь теперь».
- Родственники списывали это на пубертат. Особенно отец, он говорил, что… - наконец проследив за направлением моего жадного взгляда, Ирина осеклась. - Всю башку наркотой похерил! Я тебе душу изливаю, а ты?!
Не успел я опомниться, как она схватила к***н и отскочила в центр зала. Прямо над ней золотисто горел колючий бутон люстры. Ирина с такой силой сжала пальцы, что конвалюта помялась.
- Ничего ты сегодня не получишь! - выпалила она. - Я-то могу потерпеть, а вот ты уже нет!
- Со мной все нормально, - проговорил я, сдерживая внутренние порывы предпринять хоть что-нибудь. Порывы гасли быстро, но сменяли друг друга так часто, что сливались в один неумолимый императив. В конце концов, зря я, что ли, так долго терпел?
- Посмотри на себя, Ширяев, тебе не терпится упороться. Ты вконец сторчался.
- Да не сторчался я! – несдержанно выкрикнул я, вскочив на ноги. Голос звенящим эхом отразился от вишневых стен. Прищурившись, Ирина отступила к стеллажу и убрала руку, в которой сжимала к***н, за спину. Сглотнув, я шагнул к Ирине:
- Отдай.
- Надо же, как ты опустился, аптеку у меня выпрашиваешь, - покачала она головой, - папа был прав, когда забраковал тебя.
- Я не выпрашиваю, Ира, - сухо произнес я, сделав еще один шаг вперед, - я предупреждаю.
- И что ты собираешься делать? – вполголоса спросила она и сжалась. Тело ее напряглось, как у лесного зверька, готового в любой момент скрыться в тени.
- Ты отдашь или нет?
Упрямо поведя плечами, Ирина вскинула подбородок и открыла рот, но сказать ничего не успела. Я слишком долго был на взводе, и эта пренебрежительная судорога плеч меня взбесила. Стиснув зубы, я кинулся к Ирине и прижал ее к стеллажу. Одной рукой я крепко сжимал ее свободный кулак, а второй стискивал пальцы, в которых она сжимала конвалюту. Ирина пыталась выскользнуть, не желала отдавать к***н и, кажется, материлась прямо мне в ухо. Хрипловатые слова сливались в стену шумов, лишившихся всякого смысла. Я методично сдавливал пальцы Ирины – жесткие и костлявые, будто фабричный механизм - и скреб по ним отросшими ногтями.
Ирина вскрикнула от боли, пальцы ослабли, и я цепко вырвал у нее конвалюту. Тяжело дыша, я лихорадочно выдавил на ладонь половину и высыпал в рот. Капсулы, скудно смоченные слюной, туго проскользнули сквозь горло, прокатились по пищеводу и упали в желудок. Гнев исчез, оставив после себя лишь легкую усталость, окрашенную облегчением.
Привалившись к стене, я пытался восстановить дыхание. Мягкая фланель рубашки липла к вспотевшей коже, перед глазами висела прядь волос. Растерянная, сбитая с толку, Ирина на негнущихся ногах подошла к краю кровати и осела, практически рухнула на него.
- Съешь тоже, - сочувственно сказал я, протянув ей порядком измятую конвалюту, - я половину тебе оставил. Мы ведь вместе хотели.
Широко распахнув глаза, Ирина ошалело оглядывалась, словно всё в комнате было ей незнакомо, а на меня смотреть и вовсе избегала. Губы ее подрагивали.
- Ты зависимый, ты на самом деле зависимый… - прерывисто забормотала она. - Почему ты сам этого не замечаешь? Ты слепой? Я говорю, что не хочу жить, а тебе все равно, ты будто провожаешь меня в петлю. С тобой не должно было этого случиться, ты не мог подсесть на к***н… Как на него вообще можно подсесть?
Мое состояние доказывало, что очень даже можно. Не я один соблазнился кажущейся безвредностью и низкой аддиктивностью - кто искал замену лирике, кто компенсировал тягу к опиатам, кто пытался соскочить с другой аптеки. Вот только потом им пришлось соскакивать с к***на.
Инструкции к прущим лекарствам лучше читать между строк. И я не до конца понимал, как трактовать инструкцию к к***ну. Особенно меня обескураживал раздел, где говорилось, что терапевтические дозировки не влияют на длинный перечень рецепторов, в частности, на опиатные и бензодиазепиновые. Ими перечень кайфовых рецепторов не ограничивался: серотониновые, дофаминовые, холиновые... В моих глазах этот раздел нехорошо походил на жирный намек. Сложно было сказать, какие рецепторы к***н задевает, а какие нет, когда ты ешь его ложками.
Я стоял с протянутой рукой. Вздохнув, Ирина смерила меня оценивающим взглядом.
- Что ж, зрачки у тебя не с булавочную головку. Без к***на ты от боли не загибаешься. Физической зависимости у тебя нет. Могло быть и хуже, - подытожила она. Взяв предложенную конвалюту, Ирина стала аккуратно выдавливать капсулы. Одна за другой они падали на серую простыню, словно глянцевые капли загустевшей крови. Во рту у меня понемногу пересыхало.
- Вот видишь. Со мной все в порядке.
- С наркоманами бесполезно говорить, пока они в фазе отрицания, - сказала Ирина, не отвлекаясь от своего занятия, - ты сам поймешь, что я имею в виду, просто дойдет не сразу. Принеси из кухни сок.
Естественно, Ирина оказалась права, и я понял, что она хотела до меня донести. Из фазы отрицания я вышел в мае следующего года.
***
Внутреннее тепло тяги заглушало сентябрьскую стужу. Мы с Ириной выдыхали дым в потолок общего балкона, перед нами застыл гротескный пейзаж, погруженный в чергидовский мрак, где пылали рубиновые вывески алкомаркетов и мерцала блесной фонарей черно-фиолетовая тьма. Электрический свет падал на мокрый асфальт перекрестка, как застывшие языки подожженного бензина.
Можно сколько угодно бунтовать и возвышаться над абсурдом, однако победы лишь кажутся победами, потому что абсурд не исчезает, когда закрываешь глаза. Иллюзии рассыпаются, и жизнь показывает свое пугающее разнообразие. Зато можно принять абсурд как данность, честно капитулировать, признать наконец свое поражение, и реальность становится ясной и однозначной, а под ногами появляется твердая почва.
Ирина взяла меня за руку. Холодный ветер играл полами ее плаща, дергал меня за воротник рубашки. На пятна осенней грязи, присыхающие к ботинкам, налипла пепельная крошка.
- Влад, ты напишешь про меня книгу? - выдохнула Ирина в бархатную тьму.
- Я не умею писать книги. Только статьи, - сказал я, поглаживая ее теплые пальцы.
Утром Ирина уехала, а днем я нашел на столе конверт. В нем лежала почтовая открытка с акварельным пейзажем - желтые стены старой аптеки, пышная зелень и лазурное-белое небо. На обратной стороне почти не было слов, только черные штрихи, складывающиеся в силуэт снегиря, и скупая, но емкая фраза: «Ты стал для меня многим». Многим, а не всем. В отличие от меня, Ирина не питала особых иллюзий. Ее взгляд на жизнь оказался более реалистичным.
Ирина сняла мне квартиру с гардеробной, интерьерами в духе «Твин Пикса» и четырьмя аптеками поблизости. Располагалась она на тринадцатом этаже новостройки, единицы недавно сданного в эксплуатацию жилого комплекса, который возвышался над спальным районом. Большая часть квартир до сих пор пустовала, и людей в подъезде я практически не видел. Ландшафт микрорайона был довольно скудным: геометрически строгий частокол высоток, которые нависали со всех сторон, открывая взгляду лишь лоскут снежно-голубого неба, несколько алкомаркетов с красно-белыми вывесками, уже упомянутые аптеки и пустырь, покрытый волнами жухлого пырея. В низине, рядом с которой пересекались Нижняя Дуброва и Сперанского, находилось кафе с панорамными окнами, глядящими на перекресток.
В квартире был отдельный балкон, однако курить нельзя было даже там, поэтому приходилось выходить на общий балкон, откуда открывался вид на гаражный кооператив, подкову желто-розовой многоэтажки и далекую цепочку частных домов, тонущую в увядающих цветах. Увядали они пышно, словно предчувствовали скорую зиму и смерть. Внизу, за пределами видимости, работала с восьми утра до восьми вечера первая аптека.
Судя по обстановке, квартиру купили и обставили специально для сдачи за немалый прайс. Объяснить чем-то иным варочную поверхность, с которой Ирина приказала обращаться аккуратно, кладовку, переделанную в гардеробную, и красно-черную палитру я не мог. Особенно палитру. Под потолком зала цвела люстра, которая напоминала астру и сверкала острыми гранями, под ногами поскрипывали черно-серые зигзаги ламината, а вишневые обои сливались с плотными багровыми портьерами. Отдернув портьеру и выглянув в окно, на нижней границе кирпично-белого пейзажа можно было заметить крошечный малахитовый крест – это была вторая аптека, работающая с полдевятого утра до полдевятого вечера. Другие две располагались возле Верхней Дуброва, в десяти минутах ходьбы, и тоже круглосуточно не работали.
Вчера мы с Ириной мирно поужинали в кафе возле перекрестка и прогулялись по пустырю, где она дурашливо, без ноты издевки толкала меня в пырей и наваливалась сверху. Когда мы поднялись в квартиру, она заставила меня встать на колени и избивала ремнем, пока я обнимал ее ноги. Будто и не было досадных перемен прошедшего месяца. Удивительно было еще и то, что день мы провели трезво.
Но моего состояния это не поправило. К***н не только задевал гамковые рецепторы, приводя меня в эйфорическое состояние, но и вымывал из организма калий, и это, естественно, бесследно пройти не могло.
Проснулся я ближе к вечеру и в одиночестве. Серая простынь складками спадала на пол, как на академическом натюрморте, но поправлять ее не хотелось. Головная боль зарылась глубоко в виски и напоминала о себе хоть и ненавязчиво, но все же беспрерывно. Я лежал с закрытыми глазами. По кровати с кованым изголовьем, красному креслу с широкими валиками подлокотников и черному стеллажу с ровными ячейками полок были раскиданы золотистые пятна света. Головная боль не прекращалась, а странное ощущение, словно все происходит немного не со мной, нарастало.
В шесть вечера зазвонил домофон – пришла Ирина. Не обратив внимания на мой угрюмый вид, она разулась, утонула в кресле и закинула на подлокотник скрещенные ноги.
- Сходи в аптеку и купи к***н, - сказала Ирина, потянувшись, как кошка, - один матрас. Закинемся вместе, а то ты зачастил жрать его без меня.
Это был один из редких дней, когда моя моча принимала зеленый цвет, но нездоровая зелень исчезала после нескольких суток воздержания, поэтому я оживился и, чуть ли не приплясывая, отправился в аптеку. В конце концов, воздержание можно было ненадолго прервать.
«Так и сделаю», - твердо решил я, направляясь к аптеке, которая работала до восьми вечера. Подошвы ботинок глухо шаркали по ровному асфальту, шею неряшливо опутывал шерстяной шарф. Сверху давили наслоения туч – тусклые, грязные, заслоняющие солнце, которое клонилось к западу.
Переступив порог, я вдохнул слабый запах корвалола и сразу же заметил за стеклом фармацевта – дородную женщину лет пятидесяти, которую, судя по бейджу на халате, звали Галина. Я сразу понял, что ловить здесь нечего, но все же попытался. Услышав о к***не, она поджала губы, внимательно вгляделась в меня и с плохо скрываемым негодованием поморщилась.
- Шестьсот рублей, - назидательным тоном произнесла фармацевт Галина.
- Чего? – возмутился я. – Да он везде по триста.
- Раз хочешь за триста, то давай рецепт. А без рецепта плати шестьсот.
Недовольно хмыкнув, я развернулся и нервно пошел к выходу, сохраняя при этом чувство правоты и собственного достоинства. К***н пока еще не постигла судьба кодеина и лирики, купить его можно было в любой аптеке, а я не настолько подсел, чтобы платить в два раза больше, страшась пройти лишние сто метров.
В аптеке, которая работала до полдевятого вечера, меня встретили куда более радушно, хоть и заключалось это радушие в отстраненности.
- Десятку к***на, - обратился я к фармацевту, суховатой женщине лет тридцати, и протянул ей пятьсот рублей. Из-под ее колпака выбивались иссиня-черные кудри. Она внимательно, с толикой участия взглянула на мое лицо.
- Может, двадцатку?
- Двадцатку? – переспросил я и усмехнулся, чуть не сорвавшись на развязную шутку. – Я настолько плохо выгляжу?
- Не плохо. Характерно, - без тени осуждения сказала она. На монетницу легла конвалюта к***на и высыпалась горка десятирублевых монет. Нетерпеливо облизнув губы, не прислушиваясь к отголоскам головной боли, я сгреб всё в карман и бодро отправился домой. С каждым шагом набирало силу предвкушение, распирающее грудную клетку. Слепо нащупывая в кармане гладкие выпуклости конвалюты, я представлял, как липнет к языку желатин, как пересыхает во рту, как каждую мышцу тела омывает безучастное тепло.
Однако в квартире меня поджидала Ирина. Сложив руки, она стояла у окна. Я понял, что всё это время ее незримый взгляд был прикован к черной точке, курсирующей между аптеками, и мне стало некомфортно. Нехорошо переменилась и мимика Ирины: губы сжались, ахматовский нос наморщился, словно она учуяла запах гнили, а глаза за очками потемнели от злости.
Стоило мне разуться и пройти в зал с конвалютой в руке, как Ирина вырвала ее и размашисто швырнула на полку стеллажа. Я развалился в кресле и закинул ногу на ногу.
- Слишком долго ходишь, - заявила Ирина, уперев одну руку в бок, - я жду оправданий. Или хотя бы извинений.
- Извини, - произнес я без капли заинтересованности.
- Ты слишком скучный. Даже от суицида меня больше не отговариваешь. А ведь раньше ты был таким чувственным.
- Был.
Потянувшись корпусом, я хрустнул пальцами и принялся рассматривать ногти. Руки нужно было привести в порядок: кончики пальцев обсыпало заусенцами, под ногтями проглядывала темная кайма, а белая кромка на них стала слишком заметной. У основания ногтей виднелись бледные лунки, указывающие на нехватку витаминов.
- Скучный… - протянул я, перекатывая слово во рту. – Красноречивый выбор лексики. Скучный.
- Ты, Владислав, не только саркастичное хамло, но и сука. Сколько жизней ты поломал! С чего это ты пароль на телефон поставил? Чтобы я не мешала тебе делать дела? – надрывалась в крике Ирина, то с угрозой приближаясь ко мне, то отшатываясь, как от ядовитого насекомого. - Думал, я не пойму, что у тебя деньги мутные? Только идиот мог обосновать свои доходы копирайтингом. За буковки тебе столько платят, как же!
Отвлекшись от ногтей, я пристально уставился на Ирину, и рот мой судорожно дернулся. Я расплылся в бескровной гадкой улыбке.
- Да, за буковки. Я могу и умею удачно складывать буковки в слова, - с мстительным удовлетворением проговорил я, - за это мне и платят. И если рынок недвижимости вдруг рухнет, я смогу найти себе место. А вот что без недвижимости будешь делать ты?
Ирина непонимающе моргнула, а уже через секунду ее кто-то подменил: щеки покрылись нежно-розовым румянцем, Ирина оживилась и экзальтированно прикрыла глаза.
- Зато как приятно думать, что мелкий драгдилер вроде тебя мне ботинки вылизывал… - проговорила она с неприкрытым вожделением. Оно было чрезмерным и граничило со злобой.
Закатив глаза, я шумно выдохнул и запрокинул голову. Ирину снова охватило безумие, и спорить дальше не было смысла. К тому же, между нами пролегала мировоззренческая пропасть: Ирина, типичная представительница поколения Х, не верила, что за творческую работу могут хорошо платить, и ругала меня за зыбкость жизненной позиции. Я же, типичный миллениал, не понимал, почему она требует от меня юридического образования, гнетущей работы в нотариальной конторе и вообще все усложняет.
Речь Ирины была крайне яростной, торопливой и неразборчивой, оскорбления смешивались друг с другом – она никак не могла определиться, что именно во мне ей не нравится. Браня меня за глупость и неэтичные способы заработка, она не забывала напоминать, что хочет покончить с собой. Я не перебивал, дожидаясь, пока она устанет. На полке лежала конвалюта к***на.
Когда Ирина выходила из себя, ее монологи затягивались минут на сорок. Закидываться под аккомпанемент ее криков было попросту накладно. Если я закинусь в одиночку, она обломает мне предвосхищение прихода, возможно, и сам приход, если тот окажется слабым. Тратить к***н впустую мне не хотелось. Что касается Ирины, то я был более чем уверен: если я предложу ей успокоиться и закинуться, она набросится на меня уже за то, что я ни во что не ставлю ее проблемы, а думаю только о себе и к***не. Особенно о к***не. И ругань затянется, а мне придется ждать еще дольше. К тому же, крохи вежливости у меня оставались.
Напустив на себя задумчиво-сочувственный вид, я вполуха слушал Ирину, то и дело кидая на конвалюту беглые взгляды. Болезненно-белое пятно выделялось на черном фоне, неизбежно бросалось в глаза и распаляло нетерпение, которое я изо всех сил подавлял.
- У тебя забитый вид. Может, тебя мучает ПТСР? Знаешь, как тех ненормальных, которых в школе травили.
Я поморщился – то ли от злости, то ли от обиды. Чувство оказалось слишком тусклым, чтобы его распознать.
- Не забывай, что тебя еще и отец бросил. Владик, ты брошенка.
Стянув шарф, я кинул его на кровать и в очередной раз покосился на к***н. Нетерпение возросло до такой степени, что унизительные реплики Ирины меня практически не задевали. Вздохнув, она обхватила голову руками и поникла.
- У меня приступы злобы, - сообщила она, массируя виски. В россыпи темных волос мелькали длинные ногти, покрашенные неоново-оранжевым лаком.
- Это уж точно, - сосредоточенно отозвался я, продолжая смотреть на конвалюту.
- В последнее время все чаще и чаще, раз в несколько дней.
«Да сколько можно болтать? – с досадой подумал я. – И ведь не заткнешь теперь».
- Родственники списывали это на пубертат. Особенно отец, он говорил, что… - наконец проследив за направлением моего жадного взгляда, Ирина осеклась. - Всю башку наркотой похерил! Я тебе душу изливаю, а ты?!
Не успел я опомниться, как она схватила к***н и отскочила в центр зала. Прямо над ней золотисто горел колючий бутон люстры. Ирина с такой силой сжала пальцы, что конвалюта помялась.
- Ничего ты сегодня не получишь! - выпалила она. - Я-то могу потерпеть, а вот ты уже нет!
- Со мной все нормально, - проговорил я, сдерживая внутренние порывы предпринять хоть что-нибудь. Порывы гасли быстро, но сменяли друг друга так часто, что сливались в один неумолимый императив. В конце концов, зря я, что ли, так долго терпел?
- Посмотри на себя, Ширяев, тебе не терпится упороться. Ты вконец сторчался.
- Да не сторчался я! – несдержанно выкрикнул я, вскочив на ноги. Голос звенящим эхом отразился от вишневых стен. Прищурившись, Ирина отступила к стеллажу и убрала руку, в которой сжимала к***н, за спину. Сглотнув, я шагнул к Ирине:
- Отдай.
- Надо же, как ты опустился, аптеку у меня выпрашиваешь, - покачала она головой, - папа был прав, когда забраковал тебя.
- Я не выпрашиваю, Ира, - сухо произнес я, сделав еще один шаг вперед, - я предупреждаю.
- И что ты собираешься делать? – вполголоса спросила она и сжалась. Тело ее напряглось, как у лесного зверька, готового в любой момент скрыться в тени.
- Ты отдашь или нет?
Упрямо поведя плечами, Ирина вскинула подбородок и открыла рот, но сказать ничего не успела. Я слишком долго был на взводе, и эта пренебрежительная судорога плеч меня взбесила. Стиснув зубы, я кинулся к Ирине и прижал ее к стеллажу. Одной рукой я крепко сжимал ее свободный кулак, а второй стискивал пальцы, в которых она сжимала конвалюту. Ирина пыталась выскользнуть, не желала отдавать к***н и, кажется, материлась прямо мне в ухо. Хрипловатые слова сливались в стену шумов, лишившихся всякого смысла. Я методично сдавливал пальцы Ирины – жесткие и костлявые, будто фабричный механизм - и скреб по ним отросшими ногтями.
Ирина вскрикнула от боли, пальцы ослабли, и я цепко вырвал у нее конвалюту. Тяжело дыша, я лихорадочно выдавил на ладонь половину и высыпал в рот. Капсулы, скудно смоченные слюной, туго проскользнули сквозь горло, прокатились по пищеводу и упали в желудок. Гнев исчез, оставив после себя лишь легкую усталость, окрашенную облегчением.
Привалившись к стене, я пытался восстановить дыхание. Мягкая фланель рубашки липла к вспотевшей коже, перед глазами висела прядь волос. Растерянная, сбитая с толку, Ирина на негнущихся ногах подошла к краю кровати и осела, практически рухнула на него.
- Съешь тоже, - сочувственно сказал я, протянув ей порядком измятую конвалюту, - я половину тебе оставил. Мы ведь вместе хотели.
Широко распахнув глаза, Ирина ошалело оглядывалась, словно всё в комнате было ей незнакомо, а на меня смотреть и вовсе избегала. Губы ее подрагивали.
- Ты зависимый, ты на самом деле зависимый… - прерывисто забормотала она. - Почему ты сам этого не замечаешь? Ты слепой? Я говорю, что не хочу жить, а тебе все равно, ты будто провожаешь меня в петлю. С тобой не должно было этого случиться, ты не мог подсесть на к***н… Как на него вообще можно подсесть?
Мое состояние доказывало, что очень даже можно. Не я один соблазнился кажущейся безвредностью и низкой аддиктивностью - кто искал замену лирике, кто компенсировал тягу к опиатам, кто пытался соскочить с другой аптеки. Вот только потом им пришлось соскакивать с к***на.
Инструкции к прущим лекарствам лучше читать между строк. И я не до конца понимал, как трактовать инструкцию к к***ну. Особенно меня обескураживал раздел, где говорилось, что терапевтические дозировки не влияют на длинный перечень рецепторов, в частности, на опиатные и бензодиазепиновые. Ими перечень кайфовых рецепторов не ограничивался: серотониновые, дофаминовые, холиновые... В моих глазах этот раздел нехорошо походил на жирный намек. Сложно было сказать, какие рецепторы к***н задевает, а какие нет, когда ты ешь его ложками.
Я стоял с протянутой рукой. Вздохнув, Ирина смерила меня оценивающим взглядом.
- Что ж, зрачки у тебя не с булавочную головку. Без к***на ты от боли не загибаешься. Физической зависимости у тебя нет. Могло быть и хуже, - подытожила она. Взяв предложенную конвалюту, Ирина стала аккуратно выдавливать капсулы. Одна за другой они падали на серую простыню, словно глянцевые капли загустевшей крови. Во рту у меня понемногу пересыхало.
- Вот видишь. Со мной все в порядке.
- С наркоманами бесполезно говорить, пока они в фазе отрицания, - сказала Ирина, не отвлекаясь от своего занятия, - ты сам поймешь, что я имею в виду, просто дойдет не сразу. Принеси из кухни сок.
Естественно, Ирина оказалась права, и я понял, что она хотела до меня донести. Из фазы отрицания я вышел в мае следующего года.
***
Внутреннее тепло тяги заглушало сентябрьскую стужу. Мы с Ириной выдыхали дым в потолок общего балкона, перед нами застыл гротескный пейзаж, погруженный в чергидовский мрак, где пылали рубиновые вывески алкомаркетов и мерцала блесной фонарей черно-фиолетовая тьма. Электрический свет падал на мокрый асфальт перекрестка, как застывшие языки подожженного бензина.
Можно сколько угодно бунтовать и возвышаться над абсурдом, однако победы лишь кажутся победами, потому что абсурд не исчезает, когда закрываешь глаза. Иллюзии рассыпаются, и жизнь показывает свое пугающее разнообразие. Зато можно принять абсурд как данность, честно капитулировать, признать наконец свое поражение, и реальность становится ясной и однозначной, а под ногами появляется твердая почва.
Ирина взяла меня за руку. Холодный ветер играл полами ее плаща, дергал меня за воротник рубашки. На пятна осенней грязи, присыхающие к ботинкам, налипла пепельная крошка.
- Влад, ты напишешь про меня книгу? - выдохнула Ирина в бархатную тьму.
- Я не умею писать книги. Только статьи, - сказал я, поглаживая ее теплые пальцы.
Утром Ирина уехала, а днем я нашел на столе конверт. В нем лежала почтовая открытка с акварельным пейзажем - желтые стены старой аптеки, пышная зелень и лазурное-белое небо. На обратной стороне почти не было слов, только черные штрихи, складывающиеся в силуэт снегиря, и скупая, но емкая фраза: «Ты стал для меня многим». Многим, а не всем. В отличие от меня, Ирина не питала особых иллюзий. Ее взгляд на жизнь оказался более реалистичным.
Глава 15
29 сентября
- Вообще-то я тебя люблю, а так называемые друзья хотят от тебя только комфортного общения. И если я хочу, чтобы ты передо мной отчитывался, ты должен отчитываться!
Небо за оконной рамой тяжело ворочалось клубами грязно-черных туч. Я полулежал в кресле, уронив голову на руку, которая тонула в мягком подлокотнике. Голос Ирины доходил до меня приглушенно, словно едва пробивался сквозь тягучий кокон. Целый день со мной происходило что-то не то: мне хотелось расплакаться, но когда слезы выступали на глазах, отчаяние сменялось то злобой, от которой сжимались кулаки, то весельем, граничащим с гипоманией. Ирина стояла перед креслом, эгоистично меня отчитывая. Она принимала мое никудышное состояние на свой счет, ошибочно полагая, что расклеился я из-за нее. Она была самолюбива, не очень эмпатична и несколько слепа.
Я вновь и вновь мысленно прокручивал фразу Ирины, которая засела в памяти ржавым гвоздем: «Без к***на ты от боли не загибаешься». Виски болели каждый день, а сегодня пульсировали особенно сильно. Опиатной ломкой это быть не могло. Мои скудные знания подсказывали, что выглядят они иначе. К тому же, Ирина подтвердила, что на опиатчика в ломке я не похож, и тревога моя на время угасла. Наверняка дело было в нехватке калия.
- Мог бы извиниться за беспричинные претензии, - строго говорила она, - все и так плохо, а ты только нагнетаешь обстановку, хотя можно было просто промолчать. И при чем здесь я, если ты сам…
Виски в очередной раз укололо болью, и я скорчил подлокотнику горестную гримасу. Действительно, под к***ном мои зрачки не сужались. Но и не расширялись, реагируя на темноту без положенного мидриаза. Я шмыгнул, втягивая сопли, которые текли из носа уже несколько дней, и сморгнул навернувшиеся слезы.
«Что еще может так действовать? – мучительно перебирал я варианты. – Не зацепил же я опиатные рецепторы. Может быть, это бензодиазепиновые, дофаминовые, холиновые… Какие угодно, лишь бы не опиатные».
- …и не стыдно тебе заниматься бытовой проституцией? Надо было выбирать здорового мужчину, а не хилого недоноска с наркоманскими генами. От кого у тебя такая наследственность, Ширяев? – спрашивала Ирина, едко выплевывая вопрос за вопросом. - От матери или от отца? Ты хоть раз видел отца? Может, он наркоман, сгнивший от цирроза, или барыга, который в тюрьме повесился. Статья-то петушиная…
В оконном стекле, наслаиваясь на кирпичный горизонт и медленно кипящие тучи, отражался глянцевый цветок люстры. Беззвучно язвила отраженная Ирина – размытая копия настоящей, а мое отражение пряталось за алой портьерой. Грудную клетку сдавило волнением, и организм, утомленный бессонницей, с готовностью им проникся. Я вспомнил, что узкие зрачки встречаются у заядлых курильщиков, а никотин активирует именно холиновые рецепторы.
«Шесть лет курю… - размышлял я. – Достаточно заядло или нет?»
- Наверняка ты у меня не только тысячу стянул. Догадался, что я мелочь не считаю, и воровал каждый день по сотне. На твоем счету слишком много отвратительных поступков! Собирай свой хлам в мусорный мешок, который у тебя вместо чемодана, и убирайся, пока я тебя не придушила! – сбивчиво выкрикивала Ирина.
Положение мое было незавидным: я не знал, как именно и через что на меня действует к***н, и не понимал, чего ждать от абстинентного синдрома.
«Думать надо было, когда горстями жрал, - промелькнула сардоническая мысль, - теперь уже поздно думать».
- …или по-моему, или никак. Я прошу послушания, - продолжала Ирина прежним тоном, - а получаю только вранье! Ты закончишь, как твой отец-уголовник. Примут на контрольной закупке, изобьют до черных синяков, и ты сознаешься во всех висяках!
Я протяжно шмыгнул. Хорошее настроение, обычно связанное с опьянением, провоцировало Ирину на ностальгические рассказы о молодости. Среди них был и рассказ о беспричинном насморке, причина у которого все же была – нехватка опиатов в организме.
«Что за бред, – одернул я самого себя, – ничего удивительного, просто вымывается калий».
- Вспомни лучше, как тебя травили в школе, Владик, - вкрадчиво произнесла Ирина, издав ледяной смешок, - ты злился, а они смеялись, потому что злоба забитых неудачников всегда выглядит жалко.
- Да замолчи ты уже! – вскочил я, сжав кулак. - Замолчи!
Мышцы напряглись, андреналин хлынул в голову, притупив височные боли, и я потерял самообладание. Я замахнулся для удара, и в мягкий живот Ирины врезался костлявый кулак. Сдавленно вскрикнув, она вхолостую вдохнула, схватилась руками за больное место и сгорбленно отступила, чуть не упав на пол. Я замер с приоткрытым ртом.
- Мразь… - простонала Ирина и закусила губу. Янтарно-карие глаза потемнели до дегтярного оттенка. Я осознал, что впервые ударил Ирину, причинив ей сильную боль.
По моим бледным щекам, обсыпанным розоватыми крупинками аллергической сыпи, потекли слезы, я исступленно рухнул на колени и мертвой хваткой вцепился в ноги Ирины, боясь, что она сию же минуту уйдет и больше не вернется. Почему-то я испугался именно этого, хотя совсем недавно видеть ее не желал. Захлебываясь плачем, я извинялся, говорил, что она может поступать со мной, как сочтет нужным, и хотел получить любой, даже грубый отклик.
- Ты ударил меня, - медленно пробормотала Ирина, констатируя факт. Ее высокоскулое лицо поблекло, как осенний лист, а взгляд потускнел.
- Я не хотел делать тебе больно, я не ожидал, что ударю в полную силу… - глухо рыдал я, пряча некрасиво опухшее лицо в черном габардине брюк, под которым теплились податливые ляжки.
- То есть, ты все же собирался меня ударить? – вскрикнула она, дернув меня за волосы. - Да что у тебя в мозгах!
- Я больше не буду… - всхлипнул я и тихо взвыл. Габардин неуловимо отдавал тяжелым пряным парфюмом и крепкими сигаретами. Ирина погладила меня по голове.
- Думаешь, я не понимаю, почему ты такой нервный? Ты гамковый наркоман, тебя ломает психологически. Но это тебя не оправдывает.
- Лучше уж гамковый…
- Послушай, тебе сегодня к***н нежелательно, у тебя моча зеленая, - деловито произнесла Ирина, - у меня тоже. А на отходах мы всегда ссоримся. Можно сгладить это бухлом. Вином, например. Если хочешь, можешь взять себе водку.
Вот она – одна из важных станций, проехав которую, поезд неизбежно сворачивает к морю и дальше несется уже без остановок, а спрыгнуть можно только на ходу, скатившись в жемчужно-желтое пшеничное поле, где ты совершенно один. Но не будем забегать вперед.
Ирине, строгой женщине, курящей красный «Мальборо» и носящей классический «Опиум», пришла в голову ожидаемая и не очень разумная идея глушить депрессивные отходняки от к***на депрессантом. Она сослалась на героиновый опыт, и я с готовностью ее поддержал. К алкоголю я относился неплохо. Будучи студентом третьего курса, каждые выходные я оставался один дома и выпивал по литру вина или коньяка, а бутылки закидывал за кровать. Так прошел второй семестр. Летом я собрал все двадцать бутылок и наконец-то их выбросил.
- Не люблю водку, - произнес я дрожащим голосом, - горло жжет и тошнит. Я тоже буду вино.
Хоть я и делил алкоголь на дорогой и мерзкий, но терпимый, хоть я и пил совсем не ради вкуса, однако водка вызывала отвращение одним только запахом спирта, который бил в нос и воскрешал воспоминания, в которых я, шестнадцатилетний, пытаюсь устоять на ногах, блюя при этом в угол незнакомого подъезда. С тех пор на водочное амбре организм реагировал однозначной тошнотой, подкатывающей к горлу, и от крепкого алкоголя я держался в стороне.
Умывшись, я спрятался в пальто, как в футляр, и перекинул через плечо сумку на длинном ремне, где лежало все необходимое – ноутбук, документы, телефон и деньги. Естественно, уезжать на первом же поезде я не собирался, но оставлять Ирину наедине с моими вещами не хотел. Если она выбросит из окна ноутбук, мне не на чем будет работать, и меня уволят, а если она уничтожит мои документы и деньги, я не смогу выехать из России без выматывающих хлопот.
Сквозь лабиринт спального района волочилась моя изможденная фигура – долговязая, шаркающая, сутуловатая. Лампы фонарей, висящие в высоте, отпечатывались в лужах хрустальными звездами, а настоящих звезд совсем не было видно: смолистые тучи затянули небо так густо, что оно нависало над Владимиром, будто черная дыра, будто стылое око Сатурна. В торце соседнего дома располагался ближайший алкомаркет - его красно-белый фасад озарял светом газон, покрывающийся ржавчиной увядания, и мокрый асфальт, забрызганный белой и красной рябью.
На стыке белого фасада и алой стены колыхалась густая сеть паутины, в центре которой дергал длинными лапами разжиревший черный паук, похожий на черную вдову. Прижавшись спиной к красным перилам, я осторожно обошел угол с пауком и потянул дверь на себя. Две продавщицы в красно-белых косынках встретили меня взглядом, которым обычно удостаивают поздних покупателей. Одна, стоящая за кассой, изогнула и без того изогнутые брови, нарисованные на коже лба, а другая, что сидела под списком табачного ассортимента, недоверчиво посмотрела на меня из-под коричневых век.
«Они понимают, - подумал я, и по спине прошел холодок, - всё они понимают. У меня на лбу написано, что я в аптеку хожу, как к себе домой».
Стряхнув навязчивые подозрения, на которых я ловил себя уже несколько дней подряд, я направился к винам. Вокруг сверкали изумрудно-зеленые изгибы горлышек, прозрачные грани водочных чекушек и коньячно-бежевые пузатые бока. Взяв с полки темно-розовую бутылку, на дне которой лежали разбухшие вишни, я мысленно прикинул, сколько мы с Ириной можем выпить, и на всякий случай положил в корзину вторую бутылку.
«Интересно, что она сейчас делает, - нахмурился я, возвращаясь к кассе, - неужели она отправила меня в магазин, чтобы испортить мне вещи? Даже если так, всё ценное у меня с собой. Ничего, кроме одежды, ей не достанется».
Выставив бутылки на кассу, я положил рядом с ними удостоверение и миграционную карту. Внимательно осмотрев документы, продавщица с нарисованными бровями так же внимательно осмотрела меня. Ее сомнения были более чем логичны: шестнадцатилетний подросток с пухлыми щеками, чья фотография красовалась в удостоверении, мало чем походил на двадцатидвухлетнего наркомана.
- Покажите паспорт, - сказала продавщица.
- Паспорт? – переспросил я.
- У вас удостоверение. Я не могу продать вам алкоголь без паспорта.
Поняв, что дело не в фотографии, а в том, что она толкует законы слишком буквально, я пустился в объяснения:
- Основной документ в моей стране это удостоверение. С паспортом выезжают только за рубеж, а Россия по правилам Таможенного союза зарубежьем не считается, так что паспорта у меня нет.
Вид у продавщицы был такой, словно она слышала это впервые, хотя жила в одной из стран Таможенного союза. Я в очередной раз положился на осведомленность собеседника, сочтя ее достаточно высокой, и в очередной раз ошибся. Уходить без вина мне решительно не хотелось. Понемногу теряя терпение, я внимательно посмотрел на нее:
- Вы хоть знаете, что такое Таможенный союз?
- Я не могу продать алкоголь без паспорта.
- Серьезно? Может, мне принять российское гражданство, чтобы бухло покупать? – возмутился я. – У вас не прокатывает подлинный документ моей страны, выданный министерством юстиции? Во всей России прокатывает, а ваш магазин – карликовое государство?
- Лена, пробей ему, - закатила глаза другая продавщица. В ее глазах я был склочным занудой, готовым цитировать нормативные акты и писать жалобы, сутягой, от которого следовало поскорее избавиться.
Накрапывал дождь. Я брел через двор, в сумке булькали бутылки, сероватые границы домов терялись в темноте. Сверху давил холодный, слепой, бездонно-черный глаз Сатурна, а в голову лезли нехорошие, паучьи мысли. Под ботинками хрустнуло битое стекло. На асфальте мелькнул белый платок, щедро смоченный кровью.
- Вообще-то я тебя люблю, а так называемые друзья хотят от тебя только комфортного общения. И если я хочу, чтобы ты передо мной отчитывался, ты должен отчитываться!
Небо за оконной рамой тяжело ворочалось клубами грязно-черных туч. Я полулежал в кресле, уронив голову на руку, которая тонула в мягком подлокотнике. Голос Ирины доходил до меня приглушенно, словно едва пробивался сквозь тягучий кокон. Целый день со мной происходило что-то не то: мне хотелось расплакаться, но когда слезы выступали на глазах, отчаяние сменялось то злобой, от которой сжимались кулаки, то весельем, граничащим с гипоманией. Ирина стояла перед креслом, эгоистично меня отчитывая. Она принимала мое никудышное состояние на свой счет, ошибочно полагая, что расклеился я из-за нее. Она была самолюбива, не очень эмпатична и несколько слепа.
Я вновь и вновь мысленно прокручивал фразу Ирины, которая засела в памяти ржавым гвоздем: «Без к***на ты от боли не загибаешься». Виски болели каждый день, а сегодня пульсировали особенно сильно. Опиатной ломкой это быть не могло. Мои скудные знания подсказывали, что выглядят они иначе. К тому же, Ирина подтвердила, что на опиатчика в ломке я не похож, и тревога моя на время угасла. Наверняка дело было в нехватке калия.
- Мог бы извиниться за беспричинные претензии, - строго говорила она, - все и так плохо, а ты только нагнетаешь обстановку, хотя можно было просто промолчать. И при чем здесь я, если ты сам…
Виски в очередной раз укололо болью, и я скорчил подлокотнику горестную гримасу. Действительно, под к***ном мои зрачки не сужались. Но и не расширялись, реагируя на темноту без положенного мидриаза. Я шмыгнул, втягивая сопли, которые текли из носа уже несколько дней, и сморгнул навернувшиеся слезы.
«Что еще может так действовать? – мучительно перебирал я варианты. – Не зацепил же я опиатные рецепторы. Может быть, это бензодиазепиновые, дофаминовые, холиновые… Какие угодно, лишь бы не опиатные».
- …и не стыдно тебе заниматься бытовой проституцией? Надо было выбирать здорового мужчину, а не хилого недоноска с наркоманскими генами. От кого у тебя такая наследственность, Ширяев? – спрашивала Ирина, едко выплевывая вопрос за вопросом. - От матери или от отца? Ты хоть раз видел отца? Может, он наркоман, сгнивший от цирроза, или барыга, который в тюрьме повесился. Статья-то петушиная…
В оконном стекле, наслаиваясь на кирпичный горизонт и медленно кипящие тучи, отражался глянцевый цветок люстры. Беззвучно язвила отраженная Ирина – размытая копия настоящей, а мое отражение пряталось за алой портьерой. Грудную клетку сдавило волнением, и организм, утомленный бессонницей, с готовностью им проникся. Я вспомнил, что узкие зрачки встречаются у заядлых курильщиков, а никотин активирует именно холиновые рецепторы.
«Шесть лет курю… - размышлял я. – Достаточно заядло или нет?»
- Наверняка ты у меня не только тысячу стянул. Догадался, что я мелочь не считаю, и воровал каждый день по сотне. На твоем счету слишком много отвратительных поступков! Собирай свой хлам в мусорный мешок, который у тебя вместо чемодана, и убирайся, пока я тебя не придушила! – сбивчиво выкрикивала Ирина.
Положение мое было незавидным: я не знал, как именно и через что на меня действует к***н, и не понимал, чего ждать от абстинентного синдрома.
«Думать надо было, когда горстями жрал, - промелькнула сардоническая мысль, - теперь уже поздно думать».
- …или по-моему, или никак. Я прошу послушания, - продолжала Ирина прежним тоном, - а получаю только вранье! Ты закончишь, как твой отец-уголовник. Примут на контрольной закупке, изобьют до черных синяков, и ты сознаешься во всех висяках!
Я протяжно шмыгнул. Хорошее настроение, обычно связанное с опьянением, провоцировало Ирину на ностальгические рассказы о молодости. Среди них был и рассказ о беспричинном насморке, причина у которого все же была – нехватка опиатов в организме.
«Что за бред, – одернул я самого себя, – ничего удивительного, просто вымывается калий».
- Вспомни лучше, как тебя травили в школе, Владик, - вкрадчиво произнесла Ирина, издав ледяной смешок, - ты злился, а они смеялись, потому что злоба забитых неудачников всегда выглядит жалко.
- Да замолчи ты уже! – вскочил я, сжав кулак. - Замолчи!
Мышцы напряглись, андреналин хлынул в голову, притупив височные боли, и я потерял самообладание. Я замахнулся для удара, и в мягкий живот Ирины врезался костлявый кулак. Сдавленно вскрикнув, она вхолостую вдохнула, схватилась руками за больное место и сгорбленно отступила, чуть не упав на пол. Я замер с приоткрытым ртом.
- Мразь… - простонала Ирина и закусила губу. Янтарно-карие глаза потемнели до дегтярного оттенка. Я осознал, что впервые ударил Ирину, причинив ей сильную боль.
По моим бледным щекам, обсыпанным розоватыми крупинками аллергической сыпи, потекли слезы, я исступленно рухнул на колени и мертвой хваткой вцепился в ноги Ирины, боясь, что она сию же минуту уйдет и больше не вернется. Почему-то я испугался именно этого, хотя совсем недавно видеть ее не желал. Захлебываясь плачем, я извинялся, говорил, что она может поступать со мной, как сочтет нужным, и хотел получить любой, даже грубый отклик.
- Ты ударил меня, - медленно пробормотала Ирина, констатируя факт. Ее высокоскулое лицо поблекло, как осенний лист, а взгляд потускнел.
- Я не хотел делать тебе больно, я не ожидал, что ударю в полную силу… - глухо рыдал я, пряча некрасиво опухшее лицо в черном габардине брюк, под которым теплились податливые ляжки.
- То есть, ты все же собирался меня ударить? – вскрикнула она, дернув меня за волосы. - Да что у тебя в мозгах!
- Я больше не буду… - всхлипнул я и тихо взвыл. Габардин неуловимо отдавал тяжелым пряным парфюмом и крепкими сигаретами. Ирина погладила меня по голове.
- Думаешь, я не понимаю, почему ты такой нервный? Ты гамковый наркоман, тебя ломает психологически. Но это тебя не оправдывает.
- Лучше уж гамковый…
- Послушай, тебе сегодня к***н нежелательно, у тебя моча зеленая, - деловито произнесла Ирина, - у меня тоже. А на отходах мы всегда ссоримся. Можно сгладить это бухлом. Вином, например. Если хочешь, можешь взять себе водку.
Вот она – одна из важных станций, проехав которую, поезд неизбежно сворачивает к морю и дальше несется уже без остановок, а спрыгнуть можно только на ходу, скатившись в жемчужно-желтое пшеничное поле, где ты совершенно один. Но не будем забегать вперед.
Ирине, строгой женщине, курящей красный «Мальборо» и носящей классический «Опиум», пришла в голову ожидаемая и не очень разумная идея глушить депрессивные отходняки от к***на депрессантом. Она сослалась на героиновый опыт, и я с готовностью ее поддержал. К алкоголю я относился неплохо. Будучи студентом третьего курса, каждые выходные я оставался один дома и выпивал по литру вина или коньяка, а бутылки закидывал за кровать. Так прошел второй семестр. Летом я собрал все двадцать бутылок и наконец-то их выбросил.
- Не люблю водку, - произнес я дрожащим голосом, - горло жжет и тошнит. Я тоже буду вино.
Хоть я и делил алкоголь на дорогой и мерзкий, но терпимый, хоть я и пил совсем не ради вкуса, однако водка вызывала отвращение одним только запахом спирта, который бил в нос и воскрешал воспоминания, в которых я, шестнадцатилетний, пытаюсь устоять на ногах, блюя при этом в угол незнакомого подъезда. С тех пор на водочное амбре организм реагировал однозначной тошнотой, подкатывающей к горлу, и от крепкого алкоголя я держался в стороне.
Умывшись, я спрятался в пальто, как в футляр, и перекинул через плечо сумку на длинном ремне, где лежало все необходимое – ноутбук, документы, телефон и деньги. Естественно, уезжать на первом же поезде я не собирался, но оставлять Ирину наедине с моими вещами не хотел. Если она выбросит из окна ноутбук, мне не на чем будет работать, и меня уволят, а если она уничтожит мои документы и деньги, я не смогу выехать из России без выматывающих хлопот.
Сквозь лабиринт спального района волочилась моя изможденная фигура – долговязая, шаркающая, сутуловатая. Лампы фонарей, висящие в высоте, отпечатывались в лужах хрустальными звездами, а настоящих звезд совсем не было видно: смолистые тучи затянули небо так густо, что оно нависало над Владимиром, будто черная дыра, будто стылое око Сатурна. В торце соседнего дома располагался ближайший алкомаркет - его красно-белый фасад озарял светом газон, покрывающийся ржавчиной увядания, и мокрый асфальт, забрызганный белой и красной рябью.
На стыке белого фасада и алой стены колыхалась густая сеть паутины, в центре которой дергал длинными лапами разжиревший черный паук, похожий на черную вдову. Прижавшись спиной к красным перилам, я осторожно обошел угол с пауком и потянул дверь на себя. Две продавщицы в красно-белых косынках встретили меня взглядом, которым обычно удостаивают поздних покупателей. Одна, стоящая за кассой, изогнула и без того изогнутые брови, нарисованные на коже лба, а другая, что сидела под списком табачного ассортимента, недоверчиво посмотрела на меня из-под коричневых век.
«Они понимают, - подумал я, и по спине прошел холодок, - всё они понимают. У меня на лбу написано, что я в аптеку хожу, как к себе домой».
Стряхнув навязчивые подозрения, на которых я ловил себя уже несколько дней подряд, я направился к винам. Вокруг сверкали изумрудно-зеленые изгибы горлышек, прозрачные грани водочных чекушек и коньячно-бежевые пузатые бока. Взяв с полки темно-розовую бутылку, на дне которой лежали разбухшие вишни, я мысленно прикинул, сколько мы с Ириной можем выпить, и на всякий случай положил в корзину вторую бутылку.
«Интересно, что она сейчас делает, - нахмурился я, возвращаясь к кассе, - неужели она отправила меня в магазин, чтобы испортить мне вещи? Даже если так, всё ценное у меня с собой. Ничего, кроме одежды, ей не достанется».
Выставив бутылки на кассу, я положил рядом с ними удостоверение и миграционную карту. Внимательно осмотрев документы, продавщица с нарисованными бровями так же внимательно осмотрела меня. Ее сомнения были более чем логичны: шестнадцатилетний подросток с пухлыми щеками, чья фотография красовалась в удостоверении, мало чем походил на двадцатидвухлетнего наркомана.
- Покажите паспорт, - сказала продавщица.
- Паспорт? – переспросил я.
- У вас удостоверение. Я не могу продать вам алкоголь без паспорта.
Поняв, что дело не в фотографии, а в том, что она толкует законы слишком буквально, я пустился в объяснения:
- Основной документ в моей стране это удостоверение. С паспортом выезжают только за рубеж, а Россия по правилам Таможенного союза зарубежьем не считается, так что паспорта у меня нет.
Вид у продавщицы был такой, словно она слышала это впервые, хотя жила в одной из стран Таможенного союза. Я в очередной раз положился на осведомленность собеседника, сочтя ее достаточно высокой, и в очередной раз ошибся. Уходить без вина мне решительно не хотелось. Понемногу теряя терпение, я внимательно посмотрел на нее:
- Вы хоть знаете, что такое Таможенный союз?
- Я не могу продать алкоголь без паспорта.
- Серьезно? Может, мне принять российское гражданство, чтобы бухло покупать? – возмутился я. – У вас не прокатывает подлинный документ моей страны, выданный министерством юстиции? Во всей России прокатывает, а ваш магазин – карликовое государство?
- Лена, пробей ему, - закатила глаза другая продавщица. В ее глазах я был склочным занудой, готовым цитировать нормативные акты и писать жалобы, сутягой, от которого следовало поскорее избавиться.
Накрапывал дождь. Я брел через двор, в сумке булькали бутылки, сероватые границы домов терялись в темноте. Сверху давил холодный, слепой, бездонно-черный глаз Сатурна, а в голову лезли нехорошие, паучьи мысли. Под ботинками хрустнуло битое стекло. На асфальте мелькнул белый платок, щедро смоченный кровью.
Глава 16
5 октября
Сложно было различать дни. Часы бессонницы, студенистые ночные кошмары, к***новая тяга и звон рюмок слиплись в один нервозный ком, а вечерняя тьма теперь горела не только зеленью аптечных крестов, но и красно-белыми вывесками алкомаркетов. Я практически не выходил на улицу, ограничивая себя квадратными метрами квартиры, а Ирина то напивалась со мной и радостно хохотала, тот отсутствовала, то пугала собственной смертью. Я апатично перемещался из комнаты в комнату, и угрозы ничуть меня не трогали: нужно обладать редкостным жизнелюбием, чтобы так хотеть покончить с собой, но до сих пор оставаться в живых.
Я слишком потух, чтобы всё удалось, постоянный достоевский надрыв примелькался и стал обыденным элементом отношений, слился с остальными эмоциями, став техническим элементом спектакля. Я много думал: про Ирину, про себя, про пропитанную христианством культуру, на перегное которой мы выросли. Массовая культура практически не говорит о любви, ставя на первое место любовную аддикцию: Парфен Рогожин, зарезавший Настасью Филипповну, болезненная зависимость Маяковского от Лили Брик, романтический культ Сида и Нэнси. Словом, настоящая любовь подразумевает страдания, а взаимная симпатия, построенная на уважении и доверии – всего лишь циничный расчет, в котором нет ничего высокого. Зато сколько высокого в гормональном всплеске, психическом искажении, союзе двух эгоистов, видящих друг в друге болванки, на которые можно натягивать образы из фантазий.
Наступило мимолетное бабье лето, и под лазоревым небом зазолотилась опадающая листва, а плешивые кроны деревьев, окруженные согретой пустотой, стали похожими на застывшие костры.
Я сидел на табуретке, прислонившись к серой кухонной стене, и вслушивался в сиплый клокот закипающего чайника. Сквозь балконную дверь каскадом пробивались лучи полуденного света, падающие на теплый ламинат. Пар вырывался из носика чайника и растворялся в воздухе, насыщая его горячей сыростью.
В дверном проеме показалась Ирина. Скосив глаза, я подметил ее задумчивый вид и бледный румянец на впалых щеках, но ничего не сказал и даже не пошевелился. Ирина тоже меня проигнорировала: вскинув руки, как подстреленная птица, она метнулась к балкону. Вздохнув, я встал, вяло поймал ее за локоть и повел в зал. Я хорошо выучил жесты Ирины и теперь понимал ее без слов.
- Ты запомнишь меня? Принесешь на мою могилу гвоздики, когда снова приедешь в Россию? Покончишь с собой или будешь до самой смерти носить траур? – с чувством спрашивала Ирина, следуя за мной без особого сопротивления.
- Будешь к***н? – спросил я. - Я бы не отказался. Не хочу один.
- Да что с тобой стало? – брезгливо воскликнула она, стряхнув мою руку. – Думаешь только про бухло и аптеку, а больше ничего не хочешь. Типичный люмпен-интеллигент, воспитанный провинциальным быдлом!
Безучастно глядя на Ирину, я шмыгнул. Меня вновь мучил беспричинный насморк.
Естественно, от к***на Ирина не отказалась. Краем сознания улавливая мягкую тянущую зыбь, ватной тяжестью оседающую в ногах и кончиках пальцев, я прислонялся к стене общего балкона и стряхивал пепел на светлый бетон. От мыслей, что я потеряю координацию, перегнусь через перила и упаду с высоты тринадцати этажей, мне даже в таком состоянии становилось не по себе. Ирина же облокотилась на перила, и прямо перед собой я видел ее ахматовский во всех отношениях профиль. Мышцы Ирины расслабились, лицо чуть обмякло и сползло вниз, и это прибавляло к ее настоящему возрасту пять лет, которые она пока не прожила. С моим обликом произошла та же трансформация, однако сказывался опыт: слюни изо рта не текли, а глаза не закрывались. Отпустило нас с Ириной очень быстро, а от кодеиноподобного тепла осталась лишь тень будущего раздражения.
- Мы давно не выходили на улицу, - вдруг сказала Ирина, щелчком выбросив окурок с балкона, - пойдем в кафе.
Ирина собралась быстро, а вот мне пришлось приводить себя в порядок. Выбрав темную фланелевую рубашку, которая висела на мне не так заметно, как остальные, и круглые темные очки, которые скрыли сизые впадины под глазами и равнодушный коровий взгляд, я понял, что лучшего эффекта не добьюсь. Выглядел я не ахти, но и не слишком ужасно.
К сожалению, мы пришли в обеденное время: свободны были только два столика возле панорамного окна, в которое било жгучее солнце. Очки можно было не снимать, и я обошелся тем, что сдвинул их на кончик носа. Ирина вполне трезвым тоном сделала заказ, и мелких габаритов официант с пытливым взглядом принес стакан сливового сока и тарелку, на которой виднелся кусок лосося, окруженный зеленым горошком, шпинатом и помидорами черри.
Ирина ела с аппетитом хищника, сплевывала хрупкие рыбьи кости, вгрызалась в мясо и чуть ли не рвала его зубами, интеллигентно орудуя при этом ножом и вилкой. С неохотой потягивая сок, я разглядывал прозрачные нити гирлянд, пересекающие окно, жестковатые кресла в шотландскую клетку и пестрый сланец стен. Меня морозило – по коже пробегал мокрый холодок, и я расстегнул пальто, но снимать его не стал.
Покончив с лососем, Ирина, которую отпустило окончательно, принялась за меня, и я в очередной раз услышал про ненужность моего образования, про мою инфантильность, про отсталость моей страны и депрессивность моего региона. Конечно же, это оказалось лишь прелюдией к разговору – к предложению Ирины, которое уже успело мне надоесть. Благостного тепла я больше не ощущал, поэтому ответил резким отказом.
- Я не хочу переезжать в Россию, - произнес я, кинув на Ирину значительный взгляд, - я атеист. Почему бы тебе не переехать ко мне? Или ты хочешь, чтобы гражданство сменил я? Тебе приятно смотреть, как люди по твоему приказу кардинально меняют жизнь?
- Мне невыгодно продавать пассивный доход, - возразила она, поигрывая вилкой.
- Зато мою квартиру продавать очень выгодно, – откинулся я на спинку кресла, - почему-то ты забываешь, что там живет моя мать.
Крепко сжав вилку, Ирина вскинула брови и посмотрела на меня так, словно я сказал нечто, выходящее за рамки ее морали:
- Тебе проще начать все с нуля. К тому же, твоей матери уже сорок лет. Когда-нибудь она перестанет там жить.
Настоящую мать, с которой мы общались, как соседи по квартире, я ценил больше, чем фрейдистскую мать, которую вопреки здравому смыслу до сих пор любил.
- Сначала я продам квартиру, из-за чего поссорюсь со всеми родственниками. И возвращаться мне станет некуда. А у тебя под боком появится крайне зависимый человек. Тебе удобно жить с зависимыми. Люди с нормальной самооценкой на твои уловки не ведутся, и ты прекрасно это понимаешь, - проговорил я, чувствуя, как подергивается уголок рта.
- Ну-ну, не будь таким нервным, - облизнула губы Ирина. В ее глухом голосе слышалось слабо скрываемое злорадство, смешанное с похотью. Любые слова, сказанные таким голосом, звучат жутко.
Возможно, я уехал бы после первой же недели, чтобы не увязнуть в трясине деструктивных отношений. Однако я остался, и причиной этому была не только привязанность к Ирине, но и желание отыграться. Я всегда был против физического насилия и прибегал к нему крайне редко, а если и прибегал, то мне было за это стыдно. Зато прибегал к вербальному, когда появлялся весомый повод. Я мог сколько угодно оправдывать себя, ссылаясь на плохой характер собеседника или прошлые обиды, но это не отменяло того, что вербальным насилием я наслаждался. Возможно, из меня бы вышел хороший самбиссив – если бы не моя плохая сторона: трусоватость, мелочность и злопамятность, ожидаемым плодом которых стал скрытый садизм. Наркотики не поменяли мой характер, а лишь выделили жирным неприятные качества. Дело не в наркотиках, а в обстоятельствах детства.
- Достойный обмен, - ухмыльнулся я, - продать единственную недвижимость, чтобы круглосуточно слушать твои претензии. Миллион рублей. Даже профессиональная платная госпожа столько не берет.
Небо подернулось молочными перьями облаков. У барной стойки раздавался хрипловатый баритон официанта, который обслуживал наш столик, и его голос пока звучал достаточно громко, чтобы притягивать к себе внимание и превращать нашу перепалку в обычную напряженную беседу.
- Не думай, что у меня память короткая, - прошипела Ирина, - я помню, как ты у меня тысячу украл. Ты украл ее, потому что на аптеку не хватало.
Закинув ногу на ногу, я ехидно улыбнулся:
- Если бы я хотел найти деньги на аптеку, то обокрал бы незнакомца. И не стал бы кусать руку, которая меня кормит.
- Кукушкой поехал, Владислав Константинович? Может, полечишь уже свой гнилой скворечник?
- Это у меня-то гнилой скворечник? Ира, у тебя в голове события путаются – настоящие и выдуманные. Ты помнишь то, чего не было, и считаешь меня тем, кем я не являюсь.
- И кто мне это говорит? Аптечный торчок? Ты со стороны себя видел? Да ты же угашенный, - отчетливо произнесла Ирина, повышая с каждым предложением голос, чтобы ее слышал не только я. Краем глаза я заметил любопытствующий анфас женщины с красными бусами на шее. Ирина явно хотела перенести нашу ссору в публичное русло.
«Вот как, значит, - подумал я, - будет тебе публичное русло».
- Раз уж я аптечный торчок, почему ты это поощряешь? – так же громко спросил я и вскочил с места, опершись руками о стол. – Ты никогда не отговариваешь меня, а только подначиваешь. Почему? Точнее, зачем?
Баритон официанта стал заметно тише, а к непонимающей женщине с красными бусами присоединились усатый клерк апатичного вида и сухощавый юноша в толстовке, похожий скорее на тинейджера. Однако нюанс был в том, что смотрели они не только на меня, но и на Ирину.
- Влад, тебя все слышат… - выдавила она.
Стыдно мне уже не было. Мне хватило злобного азарта, чтобы подхватить советскую кинокамеру, выпавшую из рук Ирины, и обратить к ней бликующее дуло равнодушного объектива.
- Тебе выгодна моя зависимость, - покачал я головой, - есть за что меня стыдить.
- Что за выдумки? – поморщилась Ирина.
- Я наркоман, а не сумасшедший. К сожалению, я все помню. Не делай вид, что ничего не было.
Нависая над Ириной, я бросался колкими словами, а она натянуто усмехалась, пытаясь взять ситуацию, выходящую из-под контроля, в свои руки. Раскаяния я не испытывал. Я был послушным и выслушивал оскорбления, извинялся и давал себя унижать. И радовался, что хоть кто-то меня любит. Мне стыдно, что я повелся. Не могу себя за это простить. Естественно, сообщать об этом Ирине я не собирался – некоторым лучше не рассказывать про больные места.
У столика возник официант и, снова окинув нас пытливым взглядом, тактично кашлянул в кулак. Судя по нервности позы, он очень надеялся на нашу адекватность и не хотел привлекать охрану, чтобы не беспокоить других посетителей.
- Извините, - мягко сказал я и вышел из-за стола, - я уже ухожу.
Кивнув, официант на всякий случай не ушел, чтобы я не выкинул неожиданный фортель. Сунув руку в карман, я принялся нащупывать деньги.
- Ты стал крайне агрессивным, - еле слышно произнесла Ирина, не глядя в мою сторону.
- Это хорошее качество. Оно мне пригодится, - ответил я и положил рядом со стаканом, на дне которого виднелась густая мякоть, хрустящую сторублевку, - у нас раздельный счет.
Естественно, просто так меня отпустить не могли. У Ирины был еще один козырь, который она сегодня не применяла.
- У тебя подходящая фамилия для твоей работы, - со смешком озвучила она этот самый козырь, - наркобарыга Владислав Ширяев.
Довольно хмыкнув, я подошел к Ирине со спины и положил ей на плечи исхудалые кисти с длинными пальцами, темными дорогами вен и выступающими костяшками. На меня теперь смотрели с большим осуждением, чем раньше, но меня это мало заботило. Пригнувшись, я по-отечески поцеловал Ирину в макушку.
- Увы. Такая вот у меня работа, - сказал я в мягкие темные волосы, под которыми скрывалась нежная раковина уха, - не все рождаются мажорами, Ира. Кто-то сдает отцовскую недвигу, а кто-то я.
Она вздрогнула, словно чем-то подавилась. Представив, как мы выглядим со стороны, я расплылся в улыбке.
- Ты ведь шутишь? – удивленно спросила Ирина, повернувшись ко мне.
- Прекрасно помню, как ты уговаривала меня не ехать в Москву, когда я укладывал чемодан. И вот я остался, а тебе почему-то со мной некомфортно, - предельно вежливым тоном продолжил я, - мне пора, Ира. Нужно делать дела. Пожалуйста, не кидайся без меня на прохожих, не веди себя, как бесноватая сука.
Отпустив ее плечи, я повернулся на каблуках и зашагал к выходу.
- Шестерка! – раздался за спиной ее звонкий крик. – Мальчик на побегушках!
Развернувшись, я посмотрел на нее из-под очков, осклабился желтоватыми зубами и продемонстрировал средний палец. Я осознавал, что поступаю, как гнида, бросая Ирину в состоянии помутнения и напоследок ее раззадоривая, но сожаления в себе не находил.
Я прождал целый день, но Ирина не вернулась.
Ночью я вышел на прогулку, и ноги привели меня к частному дому, который тонул в виноградных листьях, похожих на выгоревшие тряпочки, и пышных клумбах – огненная россыпь бархатцев, лиловые петунии и бледные бегонии. Под самой крышей чернела дыра слухового окна, в беленых стенах выделялись зеленые прямоугольники закрытых ставен, а сверху наваливалось черное, как холодный космос, небо. Присев на деревянную лавку, которая стояла возле палисадника, я щелкнул зажигалкой и закурил. Темнота быстро съела крошечный язычок пламени, оставив только мерцающую точку сигареты. Тяжело вздохнув, я прикрыл лицо рукой. Сигарета тлела, а мрак впитывал витиеватый дым.
Конечно, я хотел, чтобы Ирина была счастлива, но принимать в этом участия больше не желал. Жаль, что мы запомнили друг друга такими. Очень жаль, что хороших воспоминаний почти не осталось.
Сложно было различать дни. Часы бессонницы, студенистые ночные кошмары, к***новая тяга и звон рюмок слиплись в один нервозный ком, а вечерняя тьма теперь горела не только зеленью аптечных крестов, но и красно-белыми вывесками алкомаркетов. Я практически не выходил на улицу, ограничивая себя квадратными метрами квартиры, а Ирина то напивалась со мной и радостно хохотала, тот отсутствовала, то пугала собственной смертью. Я апатично перемещался из комнаты в комнату, и угрозы ничуть меня не трогали: нужно обладать редкостным жизнелюбием, чтобы так хотеть покончить с собой, но до сих пор оставаться в живых.
Я слишком потух, чтобы всё удалось, постоянный достоевский надрыв примелькался и стал обыденным элементом отношений, слился с остальными эмоциями, став техническим элементом спектакля. Я много думал: про Ирину, про себя, про пропитанную христианством культуру, на перегное которой мы выросли. Массовая культура практически не говорит о любви, ставя на первое место любовную аддикцию: Парфен Рогожин, зарезавший Настасью Филипповну, болезненная зависимость Маяковского от Лили Брик, романтический культ Сида и Нэнси. Словом, настоящая любовь подразумевает страдания, а взаимная симпатия, построенная на уважении и доверии – всего лишь циничный расчет, в котором нет ничего высокого. Зато сколько высокого в гормональном всплеске, психическом искажении, союзе двух эгоистов, видящих друг в друге болванки, на которые можно натягивать образы из фантазий.
Наступило мимолетное бабье лето, и под лазоревым небом зазолотилась опадающая листва, а плешивые кроны деревьев, окруженные согретой пустотой, стали похожими на застывшие костры.
Я сидел на табуретке, прислонившись к серой кухонной стене, и вслушивался в сиплый клокот закипающего чайника. Сквозь балконную дверь каскадом пробивались лучи полуденного света, падающие на теплый ламинат. Пар вырывался из носика чайника и растворялся в воздухе, насыщая его горячей сыростью.
В дверном проеме показалась Ирина. Скосив глаза, я подметил ее задумчивый вид и бледный румянец на впалых щеках, но ничего не сказал и даже не пошевелился. Ирина тоже меня проигнорировала: вскинув руки, как подстреленная птица, она метнулась к балкону. Вздохнув, я встал, вяло поймал ее за локоть и повел в зал. Я хорошо выучил жесты Ирины и теперь понимал ее без слов.
- Ты запомнишь меня? Принесешь на мою могилу гвоздики, когда снова приедешь в Россию? Покончишь с собой или будешь до самой смерти носить траур? – с чувством спрашивала Ирина, следуя за мной без особого сопротивления.
- Будешь к***н? – спросил я. - Я бы не отказался. Не хочу один.
- Да что с тобой стало? – брезгливо воскликнула она, стряхнув мою руку. – Думаешь только про бухло и аптеку, а больше ничего не хочешь. Типичный люмпен-интеллигент, воспитанный провинциальным быдлом!
Безучастно глядя на Ирину, я шмыгнул. Меня вновь мучил беспричинный насморк.
Естественно, от к***на Ирина не отказалась. Краем сознания улавливая мягкую тянущую зыбь, ватной тяжестью оседающую в ногах и кончиках пальцев, я прислонялся к стене общего балкона и стряхивал пепел на светлый бетон. От мыслей, что я потеряю координацию, перегнусь через перила и упаду с высоты тринадцати этажей, мне даже в таком состоянии становилось не по себе. Ирина же облокотилась на перила, и прямо перед собой я видел ее ахматовский во всех отношениях профиль. Мышцы Ирины расслабились, лицо чуть обмякло и сползло вниз, и это прибавляло к ее настоящему возрасту пять лет, которые она пока не прожила. С моим обликом произошла та же трансформация, однако сказывался опыт: слюни изо рта не текли, а глаза не закрывались. Отпустило нас с Ириной очень быстро, а от кодеиноподобного тепла осталась лишь тень будущего раздражения.
- Мы давно не выходили на улицу, - вдруг сказала Ирина, щелчком выбросив окурок с балкона, - пойдем в кафе.
Ирина собралась быстро, а вот мне пришлось приводить себя в порядок. Выбрав темную фланелевую рубашку, которая висела на мне не так заметно, как остальные, и круглые темные очки, которые скрыли сизые впадины под глазами и равнодушный коровий взгляд, я понял, что лучшего эффекта не добьюсь. Выглядел я не ахти, но и не слишком ужасно.
К сожалению, мы пришли в обеденное время: свободны были только два столика возле панорамного окна, в которое било жгучее солнце. Очки можно было не снимать, и я обошелся тем, что сдвинул их на кончик носа. Ирина вполне трезвым тоном сделала заказ, и мелких габаритов официант с пытливым взглядом принес стакан сливового сока и тарелку, на которой виднелся кусок лосося, окруженный зеленым горошком, шпинатом и помидорами черри.
Ирина ела с аппетитом хищника, сплевывала хрупкие рыбьи кости, вгрызалась в мясо и чуть ли не рвала его зубами, интеллигентно орудуя при этом ножом и вилкой. С неохотой потягивая сок, я разглядывал прозрачные нити гирлянд, пересекающие окно, жестковатые кресла в шотландскую клетку и пестрый сланец стен. Меня морозило – по коже пробегал мокрый холодок, и я расстегнул пальто, но снимать его не стал.
Покончив с лососем, Ирина, которую отпустило окончательно, принялась за меня, и я в очередной раз услышал про ненужность моего образования, про мою инфантильность, про отсталость моей страны и депрессивность моего региона. Конечно же, это оказалось лишь прелюдией к разговору – к предложению Ирины, которое уже успело мне надоесть. Благостного тепла я больше не ощущал, поэтому ответил резким отказом.
- Я не хочу переезжать в Россию, - произнес я, кинув на Ирину значительный взгляд, - я атеист. Почему бы тебе не переехать ко мне? Или ты хочешь, чтобы гражданство сменил я? Тебе приятно смотреть, как люди по твоему приказу кардинально меняют жизнь?
- Мне невыгодно продавать пассивный доход, - возразила она, поигрывая вилкой.
- Зато мою квартиру продавать очень выгодно, – откинулся я на спинку кресла, - почему-то ты забываешь, что там живет моя мать.
Крепко сжав вилку, Ирина вскинула брови и посмотрела на меня так, словно я сказал нечто, выходящее за рамки ее морали:
- Тебе проще начать все с нуля. К тому же, твоей матери уже сорок лет. Когда-нибудь она перестанет там жить.
Настоящую мать, с которой мы общались, как соседи по квартире, я ценил больше, чем фрейдистскую мать, которую вопреки здравому смыслу до сих пор любил.
- Сначала я продам квартиру, из-за чего поссорюсь со всеми родственниками. И возвращаться мне станет некуда. А у тебя под боком появится крайне зависимый человек. Тебе удобно жить с зависимыми. Люди с нормальной самооценкой на твои уловки не ведутся, и ты прекрасно это понимаешь, - проговорил я, чувствуя, как подергивается уголок рта.
- Ну-ну, не будь таким нервным, - облизнула губы Ирина. В ее глухом голосе слышалось слабо скрываемое злорадство, смешанное с похотью. Любые слова, сказанные таким голосом, звучат жутко.
Возможно, я уехал бы после первой же недели, чтобы не увязнуть в трясине деструктивных отношений. Однако я остался, и причиной этому была не только привязанность к Ирине, но и желание отыграться. Я всегда был против физического насилия и прибегал к нему крайне редко, а если и прибегал, то мне было за это стыдно. Зато прибегал к вербальному, когда появлялся весомый повод. Я мог сколько угодно оправдывать себя, ссылаясь на плохой характер собеседника или прошлые обиды, но это не отменяло того, что вербальным насилием я наслаждался. Возможно, из меня бы вышел хороший самбиссив – если бы не моя плохая сторона: трусоватость, мелочность и злопамятность, ожидаемым плодом которых стал скрытый садизм. Наркотики не поменяли мой характер, а лишь выделили жирным неприятные качества. Дело не в наркотиках, а в обстоятельствах детства.
- Достойный обмен, - ухмыльнулся я, - продать единственную недвижимость, чтобы круглосуточно слушать твои претензии. Миллион рублей. Даже профессиональная платная госпожа столько не берет.
Небо подернулось молочными перьями облаков. У барной стойки раздавался хрипловатый баритон официанта, который обслуживал наш столик, и его голос пока звучал достаточно громко, чтобы притягивать к себе внимание и превращать нашу перепалку в обычную напряженную беседу.
- Не думай, что у меня память короткая, - прошипела Ирина, - я помню, как ты у меня тысячу украл. Ты украл ее, потому что на аптеку не хватало.
Закинув ногу на ногу, я ехидно улыбнулся:
- Если бы я хотел найти деньги на аптеку, то обокрал бы незнакомца. И не стал бы кусать руку, которая меня кормит.
- Кукушкой поехал, Владислав Константинович? Может, полечишь уже свой гнилой скворечник?
- Это у меня-то гнилой скворечник? Ира, у тебя в голове события путаются – настоящие и выдуманные. Ты помнишь то, чего не было, и считаешь меня тем, кем я не являюсь.
- И кто мне это говорит? Аптечный торчок? Ты со стороны себя видел? Да ты же угашенный, - отчетливо произнесла Ирина, повышая с каждым предложением голос, чтобы ее слышал не только я. Краем глаза я заметил любопытствующий анфас женщины с красными бусами на шее. Ирина явно хотела перенести нашу ссору в публичное русло.
«Вот как, значит, - подумал я, - будет тебе публичное русло».
- Раз уж я аптечный торчок, почему ты это поощряешь? – так же громко спросил я и вскочил с места, опершись руками о стол. – Ты никогда не отговариваешь меня, а только подначиваешь. Почему? Точнее, зачем?
Баритон официанта стал заметно тише, а к непонимающей женщине с красными бусами присоединились усатый клерк апатичного вида и сухощавый юноша в толстовке, похожий скорее на тинейджера. Однако нюанс был в том, что смотрели они не только на меня, но и на Ирину.
- Влад, тебя все слышат… - выдавила она.
Стыдно мне уже не было. Мне хватило злобного азарта, чтобы подхватить советскую кинокамеру, выпавшую из рук Ирины, и обратить к ней бликующее дуло равнодушного объектива.
- Тебе выгодна моя зависимость, - покачал я головой, - есть за что меня стыдить.
- Что за выдумки? – поморщилась Ирина.
- Я наркоман, а не сумасшедший. К сожалению, я все помню. Не делай вид, что ничего не было.
Нависая над Ириной, я бросался колкими словами, а она натянуто усмехалась, пытаясь взять ситуацию, выходящую из-под контроля, в свои руки. Раскаяния я не испытывал. Я был послушным и выслушивал оскорбления, извинялся и давал себя унижать. И радовался, что хоть кто-то меня любит. Мне стыдно, что я повелся. Не могу себя за это простить. Естественно, сообщать об этом Ирине я не собирался – некоторым лучше не рассказывать про больные места.
У столика возник официант и, снова окинув нас пытливым взглядом, тактично кашлянул в кулак. Судя по нервности позы, он очень надеялся на нашу адекватность и не хотел привлекать охрану, чтобы не беспокоить других посетителей.
- Извините, - мягко сказал я и вышел из-за стола, - я уже ухожу.
Кивнув, официант на всякий случай не ушел, чтобы я не выкинул неожиданный фортель. Сунув руку в карман, я принялся нащупывать деньги.
- Ты стал крайне агрессивным, - еле слышно произнесла Ирина, не глядя в мою сторону.
- Это хорошее качество. Оно мне пригодится, - ответил я и положил рядом со стаканом, на дне которого виднелась густая мякоть, хрустящую сторублевку, - у нас раздельный счет.
Естественно, просто так меня отпустить не могли. У Ирины был еще один козырь, который она сегодня не применяла.
- У тебя подходящая фамилия для твоей работы, - со смешком озвучила она этот самый козырь, - наркобарыга Владислав Ширяев.
Довольно хмыкнув, я подошел к Ирине со спины и положил ей на плечи исхудалые кисти с длинными пальцами, темными дорогами вен и выступающими костяшками. На меня теперь смотрели с большим осуждением, чем раньше, но меня это мало заботило. Пригнувшись, я по-отечески поцеловал Ирину в макушку.
- Увы. Такая вот у меня работа, - сказал я в мягкие темные волосы, под которыми скрывалась нежная раковина уха, - не все рождаются мажорами, Ира. Кто-то сдает отцовскую недвигу, а кто-то я.
Она вздрогнула, словно чем-то подавилась. Представив, как мы выглядим со стороны, я расплылся в улыбке.
- Ты ведь шутишь? – удивленно спросила Ирина, повернувшись ко мне.
- Прекрасно помню, как ты уговаривала меня не ехать в Москву, когда я укладывал чемодан. И вот я остался, а тебе почему-то со мной некомфортно, - предельно вежливым тоном продолжил я, - мне пора, Ира. Нужно делать дела. Пожалуйста, не кидайся без меня на прохожих, не веди себя, как бесноватая сука.
Отпустив ее плечи, я повернулся на каблуках и зашагал к выходу.
- Шестерка! – раздался за спиной ее звонкий крик. – Мальчик на побегушках!
Развернувшись, я посмотрел на нее из-под очков, осклабился желтоватыми зубами и продемонстрировал средний палец. Я осознавал, что поступаю, как гнида, бросая Ирину в состоянии помутнения и напоследок ее раззадоривая, но сожаления в себе не находил.
Я прождал целый день, но Ирина не вернулась.
Ночью я вышел на прогулку, и ноги привели меня к частному дому, который тонул в виноградных листьях, похожих на выгоревшие тряпочки, и пышных клумбах – огненная россыпь бархатцев, лиловые петунии и бледные бегонии. Под самой крышей чернела дыра слухового окна, в беленых стенах выделялись зеленые прямоугольники закрытых ставен, а сверху наваливалось черное, как холодный космос, небо. Присев на деревянную лавку, которая стояла возле палисадника, я щелкнул зажигалкой и закурил. Темнота быстро съела крошечный язычок пламени, оставив только мерцающую точку сигареты. Тяжело вздохнув, я прикрыл лицо рукой. Сигарета тлела, а мрак впитывал витиеватый дым.
Конечно, я хотел, чтобы Ирина была счастлива, но принимать в этом участия больше не желал. Жаль, что мы запомнили друг друга такими. Очень жаль, что хороших воспоминаний почти не осталось.
Глава 17
11 октября
Накачанный к***ном, я сидел за кухонным столом, опершись на локти, разглядывал тускло мерцающие звезды, которые висели над угловатыми хребтами многоэтажек, и практически не думал о повышенной температуре, хотя осознавал, что меня нездорово морозит. Согревающая псевдокодеиновая тяга ушла, оставив лишь бензодиазепиновое равнодушие и гамковую сонливость. Мне даже находиться в обществе кого-то не хотелось, что уж говорить о беседах.
К счастью, Ирина, расположившаяся по другую сторону стола, куталась в полосатый плед, пытаясь избавиться от внутреннего холода, и не обращала на меня внимания, словно я существовал в качестве полумертвого существа. Перед ней стояли стопка, на хрупком стекле которой был выгравирован длинноногий журавль в окружении кувшинок, и наполовину полная бутылка вина. Еще одна бутылка прислонялась к ножке стула, но была уже пуста, и на ее дне одиноко лежали три разбухшие вишни, пропитавшиеся спиртом.
Сегодня Ирина пила одна, в желудке у нее было уже полтора литра, и останавливаться она не собиралась. Она что-то неразборчиво бормотала себе под нос и орудовала ножом – тем самым ножом с черной зернистой ручкой, который подарила мне летом. Прижав к столу левую ладонь и растопырив пальцы как можно шире, в другой руке Ирина держала нож и играла сама с собой в ножички. Несмотря на ускользающую координацию, нож каким-то чудом вонзался в матовую столешницу, а не в костлявые пальцы. Свет висящей под потолком люстры - ракушки с перламутровым отливом - зеркально отражался в скачущем лезвии, искрился на ободке стопки и отпечатывался на бутылке вытянутой полосой.
- Почему дедушка не дарит тебе вторую квартиру? – вдруг спросила Ирина, отложив наконец нож. В изначально грубоватом голосе слышались тягучие пьяные нотки, которые придавали ее манерам куда большую агрессивность.
- Потому что во второй квартире он живет, - ответил я без сарказма и даже без эмоциональной вовлеченности. Когда я был в таком состоянии, меня мало что задевало.
- А другой квартиры у него нет?
Вздохнув, я неохотно перевел на Ирину сонный взгляд. А ведь я почти забыл, что мы с Ириной обитаем в разных социальных слоях, что ее система координат отличается от моей, что она с такой непринужденностью обсуждает покупку недвижимости и искренне удивляется, когда я напоминаю, что до собственного жилья мне нужно работать на хорошей должности как минимум десять лет. Навалившись всем весом на край стола, Ирина сдула с раскрасневшегося лица темную прядь и пристально посмотрела на меня:
- Зачем тогда он подарил тебе квартиру, в которой ты не можешь жить один?
- Чтобы никто, кроме меня, ее не продал.
Лающе хохотнув, Ирина взмахнула руками. Плед соскользнул с плеч, открыв взгляду темно-зеленую блузку, пропахшую терпкими духами, и аккуратную впадинку на стыке ключиц. Она впилась в меня обжигающим взглядом:
- Что за жалкая подачка!
У Ирины был талант доводить людей. Ее издевки пробивались даже сквозь толщу бензодиазепиновой отстраненности. Стиснув зубы, я вышел из-за стола.
- Ну и пей одна, - бросил я через плечо и поплелся в зал, чтобы Ирина не обламывала мне хотя бы такой приход, раз уж теплой тяги мне почти не досталось.
Раскинувшись по фиолетовому одеялу с розовыми пятнами водяных лилий, я уставился в темный потолок. Не прошло и нескольких минут, как в арке дверного проема показался силуэт Ирины: светотень лица, кисти рук с длинными ногтями и костюмные брюки классического покроя. Сев на кровать, она медленно расстегнула пуговицы на моей рубашке, и острые фиолетовые ногти, скользнув по выступающим ребрам, коснулись впалого, податливого, ничем не защищенного живота. Присыпая, я непонимающе смотрел на пьяную, но деловитую Ирину, которая неспешно расстегивала мне брюки.
На это я уж тем более не рассчитывал. Представив, как приход теряется в смешанных эмоциях совсем другого рода, я перевалился на бок и повернулся к Ирине спиной. Социальные взаимодействия сейчас были совсем некстати.
- Ты хочешь меня только, когда пьяный! А под аптекой вообще ничего не хочешь! Ты не любишь меня! Никто меня не любит! – выкрикнула она.
Я почесал подбородок. Ничего нового Ирина не сообщила.
- Сейчас я приглашу сюда крепкого здорового мужчину без вредных привычек, который лучше тебя во всех отношениях. Что ты на это скажешь?
Сама того не зная, она попала в цель. Неуклюже усевшись, я тряхнул тяжелой головой и заинтересованно посмотрел на нее. Если прежде я воспринимал эмоции, но не чувствовал их, то теперь в солнечном сплетении рождалось нечто, отдаленно похожее на волнение фетишиста, отзвук полового возбуждения. Но к***н притупил мои реакции, и я лишь улыбнулся уголком рта.
- Ты будешь делать с ним то же самое, что и со мной? Одевать в фартук официанта, бить и придушивать?
- Естественно. Иначе зачем мне с ним спать? – возмутилась Ирина. – Не я же должна угождать, а мне.
- Хорошо, - с придыханием сказал я, - я могу посидеть в кладовке.
- Нет, Ширяев, - она ткнула в меня пальцем, - ты останешься и будешь смотреть.
Запрокинув голову, обнажив выступающий кадык, я покосился на нее.
- Логичное следствие наших отношений. Ты поступаешь, как тебе хочется, а мое мнение никакой роли не играет. Прислушиваться к нему тебе не обязательно.
Тяжелый запах духов смешивался с теплым дыханием Ирины и перегаром. Губы ее подрагивали, обнажая бледную зубную эмаль.
- Следовало догадаться, что это потешит твои мазохистские чувства. И знаешь, Влад, раз тебе так это нравится… - выразительно произнесла она и встала. - Ничего такого я делать не буду. Потому что ты вообще-то должен страдать, если ты не забыл.
Ирина кинула на меня победный взгляд и, тяжело ступая, стараясь равномерно распределять вес тела, вернулась на кухню. Рухнув на кровать, скрипнувшую пружинами, я закрыл глаза, сменив полумрак на черную темноту, и уже через минуту забыл и про предвкушение унижений, и про Ирину, словно меня обложили ватой.
Иначе и быть не могло. Человеческая природа идет на поводу у гормонального дисбаланса, а мозг похож на настраиваемую машину: кокаин придает непоколебимую в течение часа уверенность, мефедрон на такой же срок сближает с людьми, мдма заставляет неуемно, как в детстве, восторгаться жизнью, а к***н просто лишает желаний.
Накачанный к***ном, я сидел за кухонным столом, опершись на локти, разглядывал тускло мерцающие звезды, которые висели над угловатыми хребтами многоэтажек, и практически не думал о повышенной температуре, хотя осознавал, что меня нездорово морозит. Согревающая псевдокодеиновая тяга ушла, оставив лишь бензодиазепиновое равнодушие и гамковую сонливость. Мне даже находиться в обществе кого-то не хотелось, что уж говорить о беседах.
К счастью, Ирина, расположившаяся по другую сторону стола, куталась в полосатый плед, пытаясь избавиться от внутреннего холода, и не обращала на меня внимания, словно я существовал в качестве полумертвого существа. Перед ней стояли стопка, на хрупком стекле которой был выгравирован длинноногий журавль в окружении кувшинок, и наполовину полная бутылка вина. Еще одна бутылка прислонялась к ножке стула, но была уже пуста, и на ее дне одиноко лежали три разбухшие вишни, пропитавшиеся спиртом.
Сегодня Ирина пила одна, в желудке у нее было уже полтора литра, и останавливаться она не собиралась. Она что-то неразборчиво бормотала себе под нос и орудовала ножом – тем самым ножом с черной зернистой ручкой, который подарила мне летом. Прижав к столу левую ладонь и растопырив пальцы как можно шире, в другой руке Ирина держала нож и играла сама с собой в ножички. Несмотря на ускользающую координацию, нож каким-то чудом вонзался в матовую столешницу, а не в костлявые пальцы. Свет висящей под потолком люстры - ракушки с перламутровым отливом - зеркально отражался в скачущем лезвии, искрился на ободке стопки и отпечатывался на бутылке вытянутой полосой.
- Почему дедушка не дарит тебе вторую квартиру? – вдруг спросила Ирина, отложив наконец нож. В изначально грубоватом голосе слышались тягучие пьяные нотки, которые придавали ее манерам куда большую агрессивность.
- Потому что во второй квартире он живет, - ответил я без сарказма и даже без эмоциональной вовлеченности. Когда я был в таком состоянии, меня мало что задевало.
- А другой квартиры у него нет?
Вздохнув, я неохотно перевел на Ирину сонный взгляд. А ведь я почти забыл, что мы с Ириной обитаем в разных социальных слоях, что ее система координат отличается от моей, что она с такой непринужденностью обсуждает покупку недвижимости и искренне удивляется, когда я напоминаю, что до собственного жилья мне нужно работать на хорошей должности как минимум десять лет. Навалившись всем весом на край стола, Ирина сдула с раскрасневшегося лица темную прядь и пристально посмотрела на меня:
- Зачем тогда он подарил тебе квартиру, в которой ты не можешь жить один?
- Чтобы никто, кроме меня, ее не продал.
Лающе хохотнув, Ирина взмахнула руками. Плед соскользнул с плеч, открыв взгляду темно-зеленую блузку, пропахшую терпкими духами, и аккуратную впадинку на стыке ключиц. Она впилась в меня обжигающим взглядом:
- Что за жалкая подачка!
У Ирины был талант доводить людей. Ее издевки пробивались даже сквозь толщу бензодиазепиновой отстраненности. Стиснув зубы, я вышел из-за стола.
- Ну и пей одна, - бросил я через плечо и поплелся в зал, чтобы Ирина не обламывала мне хотя бы такой приход, раз уж теплой тяги мне почти не досталось.
Раскинувшись по фиолетовому одеялу с розовыми пятнами водяных лилий, я уставился в темный потолок. Не прошло и нескольких минут, как в арке дверного проема показался силуэт Ирины: светотень лица, кисти рук с длинными ногтями и костюмные брюки классического покроя. Сев на кровать, она медленно расстегнула пуговицы на моей рубашке, и острые фиолетовые ногти, скользнув по выступающим ребрам, коснулись впалого, податливого, ничем не защищенного живота. Присыпая, я непонимающе смотрел на пьяную, но деловитую Ирину, которая неспешно расстегивала мне брюки.
На это я уж тем более не рассчитывал. Представив, как приход теряется в смешанных эмоциях совсем другого рода, я перевалился на бок и повернулся к Ирине спиной. Социальные взаимодействия сейчас были совсем некстати.
- Ты хочешь меня только, когда пьяный! А под аптекой вообще ничего не хочешь! Ты не любишь меня! Никто меня не любит! – выкрикнула она.
Я почесал подбородок. Ничего нового Ирина не сообщила.
- Сейчас я приглашу сюда крепкого здорового мужчину без вредных привычек, который лучше тебя во всех отношениях. Что ты на это скажешь?
Сама того не зная, она попала в цель. Неуклюже усевшись, я тряхнул тяжелой головой и заинтересованно посмотрел на нее. Если прежде я воспринимал эмоции, но не чувствовал их, то теперь в солнечном сплетении рождалось нечто, отдаленно похожее на волнение фетишиста, отзвук полового возбуждения. Но к***н притупил мои реакции, и я лишь улыбнулся уголком рта.
- Ты будешь делать с ним то же самое, что и со мной? Одевать в фартук официанта, бить и придушивать?
- Естественно. Иначе зачем мне с ним спать? – возмутилась Ирина. – Не я же должна угождать, а мне.
- Хорошо, - с придыханием сказал я, - я могу посидеть в кладовке.
- Нет, Ширяев, - она ткнула в меня пальцем, - ты останешься и будешь смотреть.
Запрокинув голову, обнажив выступающий кадык, я покосился на нее.
- Логичное следствие наших отношений. Ты поступаешь, как тебе хочется, а мое мнение никакой роли не играет. Прислушиваться к нему тебе не обязательно.
Тяжелый запах духов смешивался с теплым дыханием Ирины и перегаром. Губы ее подрагивали, обнажая бледную зубную эмаль.
- Следовало догадаться, что это потешит твои мазохистские чувства. И знаешь, Влад, раз тебе так это нравится… - выразительно произнесла она и встала. - Ничего такого я делать не буду. Потому что ты вообще-то должен страдать, если ты не забыл.
Ирина кинула на меня победный взгляд и, тяжело ступая, стараясь равномерно распределять вес тела, вернулась на кухню. Рухнув на кровать, скрипнувшую пружинами, я закрыл глаза, сменив полумрак на черную темноту, и уже через минуту забыл и про предвкушение унижений, и про Ирину, словно меня обложили ватой.
Иначе и быть не могло. Человеческая природа идет на поводу у гормонального дисбаланса, а мозг похож на настраиваемую машину: кокаин придает непоколебимую в течение часа уверенность, мефедрон на такой же срок сближает с людьми, мдма заставляет неуемно, как в детстве, восторгаться жизнью, а к***н просто лишает желаний.
Глава 18
20 октября
Ирина, сидящая в кресле, закинувшая ногу на ногу, выжидающе смотрела на меня. Теплый приглушенный свет придавал ее янтарно-карей радужке слегка ржавый оттенок, а тяжелые густые волосы благоухали тягучим парфюмом. Сложив руки на груди, приминая колючий черный плед, я лежал на кровати. Кухонный кран мерно ронял в металлическую мойку капли. Я сел и взмахом головы отбросил с лица спутанные пряди. Ирина не сводила с меня вопросительного взгляда. Я отрицательно помотал головой.
- Вообще ничего? – спросила абсолютно трезвая Ирина.
- Ага, - отозвался я.
Пожалуй, впервые за два месяца нам так не повезло. Недавно мы поделили оставшийся к***н: Ирина приняла почти полный матрас, а я половину. Однако контрольный час уже прошел, а мы до сих пор ничего не ощущали – ни согревающую тягу, ни гамковую дремоту, ни бензодиазепиновую отрешенность. Нахмурившись, Ирина облизнула губы и спросила:
- У тебя к***ин остался?
- Нет. Он лежал в кармане, и я его потерял.
Ирина забарабанила пальцами по подлокотнику, на фоне красного велюра заплясали остро заточенные бирюзовые ногти.
- Может, у тебя есть еще к***н?
- Нет, - ответил я, - мы съели весь.
- Да как так-то? У тебя должна быть заначка, ты же наркушник!
Я пожал угловатыми плечами, на которых мешковато висела свежая белая рубашка. Расстегнутый воротник обнажал длинную шею с резким изломом кадыка.
- Круглосуточных аптек рядом нет, - пробормотала себе под нос Ирина, нервно встав с кресла.
- На проспекте Ленина есть, - сказал я, подумав, - недалеко от старой квартиры.
- Ты все аптеки выучил, что ли? – покосилась на меня Ирина.
- Только те, где бываю.
Уже через десять минут такси везло нас по пустым улицам, а за окнами мелькали глубокие грязные лужи, в темноте напоминающие кратеры, блуждающий среди бледно-серых туч месяц и безлюдные городские просторы, не омраченные пробками.
- Подождите нас тут, - сухо сказала Ирина, когда водитель припарковался возле той самой круглосуточной аптеки. Выйдя из машины, я обнаружил совершенное безветрие и стылую тишину. Высоко над нами тлел двуглавый уличный фонарь, заливающий тусклый светом аптеку – дешевый сайдинг фасада, больше напоминающий пластик, невзрачная вывеска, которую очень легко забыть и спутать с другими, красные буквы бегущей строки в окне. Не самая презентабельная аптека, в которой, естественно, нашелся к***н. Барыжные аптеки часто выдает изношенный фасад или отсутствие оного.
Я едва удерживался от того, чтобы не закинуться прямо в такси. Судя по сжатым губам Ирины и сплетенным пальцам, ее тоже подмывало опустошить конвалюту. Дотерпев до дома, я скинул пальто на пол и прямо у порога проглотил свою половину. Ирина степенно разулась и так же степенно, не проявляя явного беспокойства, прошла в зал, где приняла оставшийся к***н и запила его виноградным соком.
Утонув в кресле, блаженно прикрыв глаза, Ирина вдруг чему-то улыбнулась:
- Ты очень сентиментальный, Владик.
- Это так, - тихо, почти шепотом произнес я, счастливо улыбнувшись в ответ. То ли наконец дошла первая доза, то ли так быстро подействовала вторая, которой я догнался, но во рту пересохло, а руки задергало тремором – и тремором довольно сильным. Постепенно голова затянулась легким помутнением, будто озерной тиной, а на тело свинцовой тяжестью навалилась жаркая волна.
- Надо руки помыть, я быстро, - сказал я, шатко встав с кровати и покачнувшись. Я не узнал собственного голоса – он стал сдавленным, томным и каким-то жалобным. Даже не выслушав ответ Ирины, совсем забыв, что я вообще с кем-то говорил, я доковылял до ванной. Подо мной смутно белела эмаль раковины, а в зеркале дрожало размытое отражение вытянутого непонимающего лица, которое принадлежало мне. Обрывком сознания я догадался, что у меня немеют губы.
Я ничего не понял и ничего не почувствовал.
Вот я тяжело дышу над раковиной, обзор ограничен смазанным стеклянно-серым фильтром на периферии зрения. И сразу же – без перерыва, без темноты, словно монтажная склейка – холодный белоснежный кафель под виском, перед глазами бортик душевой кабины, боль, пронизывающая все мышцы обессилевшего тела, и истошные рыдания Ирины.
«Ира плачет», - мелькнула одинокая мысль.
- Не плачь… Не плачь… - запинаясь, выдавил я, но услышал вместо своих слов несвязное мычание.
Можно ли умереть во время эпилептического припадка? Вполне. Если припадки следуют друг за другом, приводя к отеку мозга, если в легкие попадает вода, рвота или жидкая грязь, если при падении слишком сильно удариться виском.
Руки я помыть не успел. Прибежав на придушенный вскрик, Ирина увидела, что я валяюсь на полу - одеревенелый, натянувшийся, как струна, со скрюченными руками и пальцами. Голова запрокинулась, лицо исказилось в уродливой гримасе, а челюсти раскрылись до предела, как у сломанного щелкунчика. Глаза закатились, оставив на виду одни белки.
Мне повезло, что Ирина, сожравшая в три раза больше меня, но закаленная опиатным опытом, вовремя опомнилась и перевернула меня на бок, потому что я забился в судорогах, звонко застучал зубами, а на цианозных губах выступили мелкие пузыри пены. Лицо окрасилось в восковой цвет, его черты стали неестественными, как у мертвых. Когда судороги сошли на нет, я наконец вздохнул, обмяк и потерял сознание. Следующие десять минут на внешние импульсы я не реагировал.
Иммунитет у меня был крепкий, но не безграничный: за два месяца к***н вымыл из организма слишком много калия. Если бы я умер, я бы даже ничего не понял. Весьма щадящий вариант. К счастью, мой организм аддикта оказался еще и очень живучим. Сила его витальности перекрывала даже бессознательное стремление к смерти, и моя тушка вновь прошла естественный отбор.
Чем больше я ощущал собственное тело, тем неумолимее подступало бессилие. Я беспомощно забарахтался на полу, Ирина помогла мне сесть, и я рухнул грудью на прохладный ободок унитаза.
- Проблюйся, - дрожащим голосом сказала Ирина, - а я пока уголь принесу.
- Уголь… - бездумно повторил я и констатировал, что язык меня слушается. Специфического антидота у к***на не было, а значило это только одно – надо прочищать желудок. Ирина валко побежала на кухню, где лежала аптечка, а я, сунув в рот двуперстие, надавил на корень языка. Я блевал так, словно меня выворачивало всем к***ном, что я сожрал за эти два месяца. На губе повисла мутная ниточка слюны.
Вернулась Ирина. Ее лицо опухло и покраснело, а ресницы слиплись от слез. Из-за к***на ее заметно потряхивало, однако она хотя бы могла ходить. Она протянула мне прозрачный стакан с сероватой водой, в которой подрагивали черные комки активированного угля. Вялой, будто бы чужой рукой я схватил его и принялся жадно пить, проливая воду с черной крошкой на пальцы, на покрытый сыпью подбородок, на рубашку. Поставив опустевший стакан на пол, я попытался встать самостоятельно, но лишь измазал углем и кафель, и ободок унитаза, за которые цеплялся.
- Я рубашку испачкал, - промямлил я, оглядывая мокрые пятна и графитно-черные мазки, уродующие белое сукно, - надо постирать.
- Ее уже не отстираешь, - тихо сказала Ирина, - снимай, я выброшу.
- Нет! – плаксиво выпалил я, чувствуя, как на глаза наворачиваются горячие слезы. – Я приеду домой и сам выброшу!
- Хорошо, хорошо… - Ирина успокаивающе погладила меня по взмокшей спине. – Выбросишь дома. Давай скорую вызовем.
Съежившись, я схватился за голову и разрыдался еще горше:
- Они поймут, что я наркоман! Я не хочу!
- Ладно… - выдавила Ирина, настороженно осматривая меня. Видимо, она оценивала мое состояние – как физическое, так и психическое. Заслоняясь от слишком яркого света, я сбивчиво всхлипывал, сам не понимая, чего именно я боюсь и откуда взялся этот вязкий страх.
- Ладно, - повторила она, но уже увереннее, - пойдем, уложу тебя спать.
Ирина оттащила меня в зал, помогла раздеться и, укрыв одеялом, легла рядом. Боясь, что во сне меня вырвет, а я не почувствую этого и захлебнусь собственной блевотиной, я перевернулся на бок.
Ирина впервые осталась со мной на ночь.
***
- Дай рубль, - донесся сквозь распадающийся сон требовательный голос Ирины, которая трясла меня за плечо. Приходя в себя, я моргал и соображал, где же я нахожусь, пока наконец не узнал панельный пейзаж за окном, затянутый туманом раннего утра, и пепельный сумрак зала. Широко распахнув глаза, Ирина осматривалась, словно до сих пор пребывала в полудреме. На щеке у нее отпечатались мятые складки подушки.
- А коробки где? – с потерянным видом спросила она.
- Какие коробки? – слабо прошептал я.
- Их парни унесли, что ли?
- Какие парни?
- С которыми мы водку вчера пили.
Наконец до меня дошло, что Ирина говорит про к***новые сны, характерные для особенно больших дозировок – детализированные, красочные и весьма правдоподобные, хоть и сюрреалистичные. Я погладил ее по напряженному плечу, с радостью подметив, что движения стали даваться куда легче. Отдых вытеснил общую слабость и чувствительность к боли, которая хоть и не покинула меня, но стала терпимой. Болели все мышцы, участвовавшие во вчерашнем припадке, а особенно сильно болела челюсть. Я тихо сказал:
- Тебе приснилось. Мы не ходили никуда.
Пока Ирина, до сих пор сохраняющая некоторую осоловелость, жарила яичницу, я оделся и стал слоняться по квартире, не совсем понимая, чем же в таком состоянии можно заняться. Опершись на стену коридора, я равнодушно смотрел то на пальто, которое валялось на полу, словно чья-то содранная шкура, то на смятую белую конвалюту, заброшенную в угол. Яичница шипела на накаленной сковородке, а Ирина напевала себе под нос нечто монотонное. Скосив глаза, я заметил между дверным косяком и входной дверью узкую щель, из которой едва заметно тянуло подъездным холодом. Входная дверь оказалась не заперта. То ли мы не закрыли ее вчера, вернувшись из ночной аптеки, то ли Ирина, пока я спал, ходила курить. Сколько квартира простояла открытой? Я не знал.
«Надо же было так объебаться», - подумал я и как можно тише закрыл дверь. На всякий случай я решил ничего Ирине не говорить. К счастью, ничего ценного не пропало. Сновидение Ирины ничто не подтверждало: ни следа гостей, ни грязи на обуви и одежде Ирины, которые появились бы, выйди она на улицу с типичной к***новой координацией, ни перегара, который должен был остаться после водки. Что до меня, то я вчера еле переставлял ноги.
Я пытался работать, но ключи смешивались друг с другом, предложения не складывались в связный текст, а пунктуация подводила. Я пытался привести себя в порядок, но тормозил на полпути: зависал над раковиной с зубной щеткой в руке, в гардеробной, где висела чистая одежда, перед кухонным столом. Спать я тоже пытался, и тут мне везло больше. Течение времени ускользало от меня, однако я осознавал, что каждый раз, когда я открываю глаза, небо за окном становится все темнее, а солнечный свет медленно уступает место лунному.
Ирина то и дело возникала в дверном проеме, кидала на меня странные взгляды и уезжать явно не собиралась. Когда я окончательно пришел в себя, пейзаж за окном утонул в черноте, а Ирина в очередной раз заглянула меня проверить.
- Странно, - в замешательстве пробормотал я, потянув на себя одеяло с водяными лилиями, которое сползло на пол, - обычно ты со мной не ночуешь.
- Да ты издеваешься! – неожиданно резко оскалилась она, по-животному дернув верхней губой. От удивления приоткрыв рот, я сел в кровати.
- У тебя передоз был вчера. Ты хоть это не забыл?
- С чего бы мне забывать? – развел я руками.
Закусив сухую потрескавшуюся губу, Ирина устало прикрыла глаза и запрокинула голову. Подбородок ее подрагивал, словно она изо всех сил сдерживалась, не желая чего-то мне рассказывать, но темперамент холерика взял свое.
- У тебя днем был второй приступ! И вечером третий! А ты их даже не помнишь! Мне плевать, что ты там считаешь, я вызываю скорую! – выпалила она сбивающимся голосом и достала из кармана брюк мобильный.
Тяжело выдохнув, я спрятал лицо в ладонях. Я силился уловить в себе хотя бы одно яркое чувство, но находил лишь чувства низкого регистра, неспособные охватить меня полностью. Было только осознание того, что теперь действительно пора вызывать скорую.
– Сообщу им про эпилептические припадки. Сам решишь, говорить про передозировку или нет.
Ехала скорая сорок минут. Если бы мое состояние и в самом деле было критическим, я бы уже несколько раз умер. Ветер гнал по асфальту иссохшую листву, трепал голые ветви, колыхал волосы. Мы стояли у подъезда и курили, а Ирина обнимала меня, чтобы я вдруг не упал. Сизый дым вырывался изо рта и терялся в темном воздухе.
Сначала мы услышали карету скорой помощи – за углом дома громко затарахтел механизм, а потом к подъезду подъехала покачивающаяся серая «буханка», наверняка заставшая девяностые. Задние двери «буханки» со скрипом распахнулись, явив взгляду пропитавшееся холодом нутро, и на нас посмотрели врач с фельдшером, одетые в одинаковую синюю униформу.
- Где эпилептик? – надломленным тоном спросила врач лет сорока – женщина с длинноскулым лицом, блондинисто-желтыми волосами и отросшими черными корнями. Сопровождал ее довольно массивный, практически бритый фельдшер с солидной осанкой, который производил впечатление нахрапистого, но любезного.
- Это я эпилептик, - выдавил я, смешавшись, и выкинул окурок под ноги. Фельдшер протянул нам с Ириной широкие мозолистые ладони, помог забраться внутрь и усадил на ледяную прорезиненную каталку. Пока он изучал мои документы и заполнял витиеватым почерком какие-то бланки, а Ирина излагала смягченный анамнез, врач скользнула беглым взглядом по заживающим ожогам, красующимся на моем правом запястье, и померила мне давление.
- Давление в норме, - бросила она фельдшеру, который сразу же это записал.
- Прям настоящая фамилия? Ширяев? – добродушно хмыкнул фельдшер, не отрываясь от бумаг.
- Настоящая, - вяло отозвался я. Свернув манжету тонометра, врач посмотрела на меня с равнодушием, которого я от нее не ожидал.
- Вы что-нибудь принимали? – твердо спросила она, будто видела меня насквозь. - Какие-нибудь лекарства?
Я споткнулся об этот вопрос. Я понял, что историю болезни мы с Ириной не продумали, впопыхах о ней забыв, и теперь мне предстояло выкручиваться на ходу. Подозрительно было хотя бы то, что скорую мы вызвали лишь после третьего приступа: законопослушные граждане не стали бы тушеваться с эпилепсией целые сутки. К тому же, врач успела заметить раны от ожогов, напоминающе то ли заживающие колодцы, то ли следы селфхарма.
- Я принимал к***н от суставной боли. Мне в аптеке посоветовали, - выдавил я, не найдя более подходящей отговорки. Я понимал, что скоряки видят во мне или удачливого наркомана, или неудачливого суицидника. На их лицах ясно читались семнадцать тысяч месячного оклада, вымотанность и нежелание возиться ночью с подозрительным типом, который вдобавок не был гражданином РФ. Скоряки явно не хотели мной заниматься. Повисла неловкая пауза.
- Может, - спросила врач, давая подсказку, - вы алкоголь пили?
- Да, пил, - подхватил я протянутую руку помощи, - вино пил вчера...
- К***н с алкоголем нельзя, - сообщила она, старательно скрывая облегчение.
- Больше не буду.
- А делать-то нам что? - вмешалась Ирина, поняв, что беседа не складывается. - Вдруг будут еще припадки.
Нас без особой охоты заверили, что припадков больше не будет, попросили найти инструкцию к к***ну и прочитать про период выхода из организма, по истечению которого можно будет не беспокоиться. Напоследок врач посоветовала купить глицин, а фельдшер помог нам с Ириной вылезти из «буханки». Дав рекомендации, до которых мы могли додуматься сами, скорая оставила нас под прохладным ветром, который все же был приятнее больничного холода, пробирающего до костей.
- Глицин… - сардонически усмехнулся я. Притянув меня к себе, Ирина нажимом ладони заставила положить голову ей на плечо и сдавила меня в объятиях. За углом дома стихал грохот «буханки», согревающее дыхание Ирины щекотало мою голую шею.
- Владик, Владик… - глухо произнесла она, уткнувшись носом в мои спутанные волосы.
Ирина, сидящая в кресле, закинувшая ногу на ногу, выжидающе смотрела на меня. Теплый приглушенный свет придавал ее янтарно-карей радужке слегка ржавый оттенок, а тяжелые густые волосы благоухали тягучим парфюмом. Сложив руки на груди, приминая колючий черный плед, я лежал на кровати. Кухонный кран мерно ронял в металлическую мойку капли. Я сел и взмахом головы отбросил с лица спутанные пряди. Ирина не сводила с меня вопросительного взгляда. Я отрицательно помотал головой.
- Вообще ничего? – спросила абсолютно трезвая Ирина.
- Ага, - отозвался я.
Пожалуй, впервые за два месяца нам так не повезло. Недавно мы поделили оставшийся к***н: Ирина приняла почти полный матрас, а я половину. Однако контрольный час уже прошел, а мы до сих пор ничего не ощущали – ни согревающую тягу, ни гамковую дремоту, ни бензодиазепиновую отрешенность. Нахмурившись, Ирина облизнула губы и спросила:
- У тебя к***ин остался?
- Нет. Он лежал в кармане, и я его потерял.
Ирина забарабанила пальцами по подлокотнику, на фоне красного велюра заплясали остро заточенные бирюзовые ногти.
- Может, у тебя есть еще к***н?
- Нет, - ответил я, - мы съели весь.
- Да как так-то? У тебя должна быть заначка, ты же наркушник!
Я пожал угловатыми плечами, на которых мешковато висела свежая белая рубашка. Расстегнутый воротник обнажал длинную шею с резким изломом кадыка.
- Круглосуточных аптек рядом нет, - пробормотала себе под нос Ирина, нервно встав с кресла.
- На проспекте Ленина есть, - сказал я, подумав, - недалеко от старой квартиры.
- Ты все аптеки выучил, что ли? – покосилась на меня Ирина.
- Только те, где бываю.
Уже через десять минут такси везло нас по пустым улицам, а за окнами мелькали глубокие грязные лужи, в темноте напоминающие кратеры, блуждающий среди бледно-серых туч месяц и безлюдные городские просторы, не омраченные пробками.
- Подождите нас тут, - сухо сказала Ирина, когда водитель припарковался возле той самой круглосуточной аптеки. Выйдя из машины, я обнаружил совершенное безветрие и стылую тишину. Высоко над нами тлел двуглавый уличный фонарь, заливающий тусклый светом аптеку – дешевый сайдинг фасада, больше напоминающий пластик, невзрачная вывеска, которую очень легко забыть и спутать с другими, красные буквы бегущей строки в окне. Не самая презентабельная аптека, в которой, естественно, нашелся к***н. Барыжные аптеки часто выдает изношенный фасад или отсутствие оного.
Я едва удерживался от того, чтобы не закинуться прямо в такси. Судя по сжатым губам Ирины и сплетенным пальцам, ее тоже подмывало опустошить конвалюту. Дотерпев до дома, я скинул пальто на пол и прямо у порога проглотил свою половину. Ирина степенно разулась и так же степенно, не проявляя явного беспокойства, прошла в зал, где приняла оставшийся к***н и запила его виноградным соком.
Утонув в кресле, блаженно прикрыв глаза, Ирина вдруг чему-то улыбнулась:
- Ты очень сентиментальный, Владик.
- Это так, - тихо, почти шепотом произнес я, счастливо улыбнувшись в ответ. То ли наконец дошла первая доза, то ли так быстро подействовала вторая, которой я догнался, но во рту пересохло, а руки задергало тремором – и тремором довольно сильным. Постепенно голова затянулась легким помутнением, будто озерной тиной, а на тело свинцовой тяжестью навалилась жаркая волна.
- Надо руки помыть, я быстро, - сказал я, шатко встав с кровати и покачнувшись. Я не узнал собственного голоса – он стал сдавленным, томным и каким-то жалобным. Даже не выслушав ответ Ирины, совсем забыв, что я вообще с кем-то говорил, я доковылял до ванной. Подо мной смутно белела эмаль раковины, а в зеркале дрожало размытое отражение вытянутого непонимающего лица, которое принадлежало мне. Обрывком сознания я догадался, что у меня немеют губы.
Я ничего не понял и ничего не почувствовал.
Вот я тяжело дышу над раковиной, обзор ограничен смазанным стеклянно-серым фильтром на периферии зрения. И сразу же – без перерыва, без темноты, словно монтажная склейка – холодный белоснежный кафель под виском, перед глазами бортик душевой кабины, боль, пронизывающая все мышцы обессилевшего тела, и истошные рыдания Ирины.
«Ира плачет», - мелькнула одинокая мысль.
- Не плачь… Не плачь… - запинаясь, выдавил я, но услышал вместо своих слов несвязное мычание.
Можно ли умереть во время эпилептического припадка? Вполне. Если припадки следуют друг за другом, приводя к отеку мозга, если в легкие попадает вода, рвота или жидкая грязь, если при падении слишком сильно удариться виском.
Руки я помыть не успел. Прибежав на придушенный вскрик, Ирина увидела, что я валяюсь на полу - одеревенелый, натянувшийся, как струна, со скрюченными руками и пальцами. Голова запрокинулась, лицо исказилось в уродливой гримасе, а челюсти раскрылись до предела, как у сломанного щелкунчика. Глаза закатились, оставив на виду одни белки.
Мне повезло, что Ирина, сожравшая в три раза больше меня, но закаленная опиатным опытом, вовремя опомнилась и перевернула меня на бок, потому что я забился в судорогах, звонко застучал зубами, а на цианозных губах выступили мелкие пузыри пены. Лицо окрасилось в восковой цвет, его черты стали неестественными, как у мертвых. Когда судороги сошли на нет, я наконец вздохнул, обмяк и потерял сознание. Следующие десять минут на внешние импульсы я не реагировал.
Иммунитет у меня был крепкий, но не безграничный: за два месяца к***н вымыл из организма слишком много калия. Если бы я умер, я бы даже ничего не понял. Весьма щадящий вариант. К счастью, мой организм аддикта оказался еще и очень живучим. Сила его витальности перекрывала даже бессознательное стремление к смерти, и моя тушка вновь прошла естественный отбор.
Чем больше я ощущал собственное тело, тем неумолимее подступало бессилие. Я беспомощно забарахтался на полу, Ирина помогла мне сесть, и я рухнул грудью на прохладный ободок унитаза.
- Проблюйся, - дрожащим голосом сказала Ирина, - а я пока уголь принесу.
- Уголь… - бездумно повторил я и констатировал, что язык меня слушается. Специфического антидота у к***на не было, а значило это только одно – надо прочищать желудок. Ирина валко побежала на кухню, где лежала аптечка, а я, сунув в рот двуперстие, надавил на корень языка. Я блевал так, словно меня выворачивало всем к***ном, что я сожрал за эти два месяца. На губе повисла мутная ниточка слюны.
Вернулась Ирина. Ее лицо опухло и покраснело, а ресницы слиплись от слез. Из-за к***на ее заметно потряхивало, однако она хотя бы могла ходить. Она протянула мне прозрачный стакан с сероватой водой, в которой подрагивали черные комки активированного угля. Вялой, будто бы чужой рукой я схватил его и принялся жадно пить, проливая воду с черной крошкой на пальцы, на покрытый сыпью подбородок, на рубашку. Поставив опустевший стакан на пол, я попытался встать самостоятельно, но лишь измазал углем и кафель, и ободок унитаза, за которые цеплялся.
- Я рубашку испачкал, - промямлил я, оглядывая мокрые пятна и графитно-черные мазки, уродующие белое сукно, - надо постирать.
- Ее уже не отстираешь, - тихо сказала Ирина, - снимай, я выброшу.
- Нет! – плаксиво выпалил я, чувствуя, как на глаза наворачиваются горячие слезы. – Я приеду домой и сам выброшу!
- Хорошо, хорошо… - Ирина успокаивающе погладила меня по взмокшей спине. – Выбросишь дома. Давай скорую вызовем.
Съежившись, я схватился за голову и разрыдался еще горше:
- Они поймут, что я наркоман! Я не хочу!
- Ладно… - выдавила Ирина, настороженно осматривая меня. Видимо, она оценивала мое состояние – как физическое, так и психическое. Заслоняясь от слишком яркого света, я сбивчиво всхлипывал, сам не понимая, чего именно я боюсь и откуда взялся этот вязкий страх.
- Ладно, - повторила она, но уже увереннее, - пойдем, уложу тебя спать.
Ирина оттащила меня в зал, помогла раздеться и, укрыв одеялом, легла рядом. Боясь, что во сне меня вырвет, а я не почувствую этого и захлебнусь собственной блевотиной, я перевернулся на бок.
Ирина впервые осталась со мной на ночь.
***
- Дай рубль, - донесся сквозь распадающийся сон требовательный голос Ирины, которая трясла меня за плечо. Приходя в себя, я моргал и соображал, где же я нахожусь, пока наконец не узнал панельный пейзаж за окном, затянутый туманом раннего утра, и пепельный сумрак зала. Широко распахнув глаза, Ирина осматривалась, словно до сих пор пребывала в полудреме. На щеке у нее отпечатались мятые складки подушки.
- А коробки где? – с потерянным видом спросила она.
- Какие коробки? – слабо прошептал я.
- Их парни унесли, что ли?
- Какие парни?
- С которыми мы водку вчера пили.
Наконец до меня дошло, что Ирина говорит про к***новые сны, характерные для особенно больших дозировок – детализированные, красочные и весьма правдоподобные, хоть и сюрреалистичные. Я погладил ее по напряженному плечу, с радостью подметив, что движения стали даваться куда легче. Отдых вытеснил общую слабость и чувствительность к боли, которая хоть и не покинула меня, но стала терпимой. Болели все мышцы, участвовавшие во вчерашнем припадке, а особенно сильно болела челюсть. Я тихо сказал:
- Тебе приснилось. Мы не ходили никуда.
Пока Ирина, до сих пор сохраняющая некоторую осоловелость, жарила яичницу, я оделся и стал слоняться по квартире, не совсем понимая, чем же в таком состоянии можно заняться. Опершись на стену коридора, я равнодушно смотрел то на пальто, которое валялось на полу, словно чья-то содранная шкура, то на смятую белую конвалюту, заброшенную в угол. Яичница шипела на накаленной сковородке, а Ирина напевала себе под нос нечто монотонное. Скосив глаза, я заметил между дверным косяком и входной дверью узкую щель, из которой едва заметно тянуло подъездным холодом. Входная дверь оказалась не заперта. То ли мы не закрыли ее вчера, вернувшись из ночной аптеки, то ли Ирина, пока я спал, ходила курить. Сколько квартира простояла открытой? Я не знал.
«Надо же было так объебаться», - подумал я и как можно тише закрыл дверь. На всякий случай я решил ничего Ирине не говорить. К счастью, ничего ценного не пропало. Сновидение Ирины ничто не подтверждало: ни следа гостей, ни грязи на обуви и одежде Ирины, которые появились бы, выйди она на улицу с типичной к***новой координацией, ни перегара, который должен был остаться после водки. Что до меня, то я вчера еле переставлял ноги.
Я пытался работать, но ключи смешивались друг с другом, предложения не складывались в связный текст, а пунктуация подводила. Я пытался привести себя в порядок, но тормозил на полпути: зависал над раковиной с зубной щеткой в руке, в гардеробной, где висела чистая одежда, перед кухонным столом. Спать я тоже пытался, и тут мне везло больше. Течение времени ускользало от меня, однако я осознавал, что каждый раз, когда я открываю глаза, небо за окном становится все темнее, а солнечный свет медленно уступает место лунному.
Ирина то и дело возникала в дверном проеме, кидала на меня странные взгляды и уезжать явно не собиралась. Когда я окончательно пришел в себя, пейзаж за окном утонул в черноте, а Ирина в очередной раз заглянула меня проверить.
- Странно, - в замешательстве пробормотал я, потянув на себя одеяло с водяными лилиями, которое сползло на пол, - обычно ты со мной не ночуешь.
- Да ты издеваешься! – неожиданно резко оскалилась она, по-животному дернув верхней губой. От удивления приоткрыв рот, я сел в кровати.
- У тебя передоз был вчера. Ты хоть это не забыл?
- С чего бы мне забывать? – развел я руками.
Закусив сухую потрескавшуюся губу, Ирина устало прикрыла глаза и запрокинула голову. Подбородок ее подрагивал, словно она изо всех сил сдерживалась, не желая чего-то мне рассказывать, но темперамент холерика взял свое.
- У тебя днем был второй приступ! И вечером третий! А ты их даже не помнишь! Мне плевать, что ты там считаешь, я вызываю скорую! – выпалила она сбивающимся голосом и достала из кармана брюк мобильный.
Тяжело выдохнув, я спрятал лицо в ладонях. Я силился уловить в себе хотя бы одно яркое чувство, но находил лишь чувства низкого регистра, неспособные охватить меня полностью. Было только осознание того, что теперь действительно пора вызывать скорую.
– Сообщу им про эпилептические припадки. Сам решишь, говорить про передозировку или нет.
Ехала скорая сорок минут. Если бы мое состояние и в самом деле было критическим, я бы уже несколько раз умер. Ветер гнал по асфальту иссохшую листву, трепал голые ветви, колыхал волосы. Мы стояли у подъезда и курили, а Ирина обнимала меня, чтобы я вдруг не упал. Сизый дым вырывался изо рта и терялся в темном воздухе.
Сначала мы услышали карету скорой помощи – за углом дома громко затарахтел механизм, а потом к подъезду подъехала покачивающаяся серая «буханка», наверняка заставшая девяностые. Задние двери «буханки» со скрипом распахнулись, явив взгляду пропитавшееся холодом нутро, и на нас посмотрели врач с фельдшером, одетые в одинаковую синюю униформу.
- Где эпилептик? – надломленным тоном спросила врач лет сорока – женщина с длинноскулым лицом, блондинисто-желтыми волосами и отросшими черными корнями. Сопровождал ее довольно массивный, практически бритый фельдшер с солидной осанкой, который производил впечатление нахрапистого, но любезного.
- Это я эпилептик, - выдавил я, смешавшись, и выкинул окурок под ноги. Фельдшер протянул нам с Ириной широкие мозолистые ладони, помог забраться внутрь и усадил на ледяную прорезиненную каталку. Пока он изучал мои документы и заполнял витиеватым почерком какие-то бланки, а Ирина излагала смягченный анамнез, врач скользнула беглым взглядом по заживающим ожогам, красующимся на моем правом запястье, и померила мне давление.
- Давление в норме, - бросила она фельдшеру, который сразу же это записал.
- Прям настоящая фамилия? Ширяев? – добродушно хмыкнул фельдшер, не отрываясь от бумаг.
- Настоящая, - вяло отозвался я. Свернув манжету тонометра, врач посмотрела на меня с равнодушием, которого я от нее не ожидал.
- Вы что-нибудь принимали? – твердо спросила она, будто видела меня насквозь. - Какие-нибудь лекарства?
Я споткнулся об этот вопрос. Я понял, что историю болезни мы с Ириной не продумали, впопыхах о ней забыв, и теперь мне предстояло выкручиваться на ходу. Подозрительно было хотя бы то, что скорую мы вызвали лишь после третьего приступа: законопослушные граждане не стали бы тушеваться с эпилепсией целые сутки. К тому же, врач успела заметить раны от ожогов, напоминающе то ли заживающие колодцы, то ли следы селфхарма.
- Я принимал к***н от суставной боли. Мне в аптеке посоветовали, - выдавил я, не найдя более подходящей отговорки. Я понимал, что скоряки видят во мне или удачливого наркомана, или неудачливого суицидника. На их лицах ясно читались семнадцать тысяч месячного оклада, вымотанность и нежелание возиться ночью с подозрительным типом, который вдобавок не был гражданином РФ. Скоряки явно не хотели мной заниматься. Повисла неловкая пауза.
- Может, - спросила врач, давая подсказку, - вы алкоголь пили?
- Да, пил, - подхватил я протянутую руку помощи, - вино пил вчера...
- К***н с алкоголем нельзя, - сообщила она, старательно скрывая облегчение.
- Больше не буду.
- А делать-то нам что? - вмешалась Ирина, поняв, что беседа не складывается. - Вдруг будут еще припадки.
Нас без особой охоты заверили, что припадков больше не будет, попросили найти инструкцию к к***ну и прочитать про период выхода из организма, по истечению которого можно будет не беспокоиться. Напоследок врач посоветовала купить глицин, а фельдшер помог нам с Ириной вылезти из «буханки». Дав рекомендации, до которых мы могли додуматься сами, скорая оставила нас под прохладным ветром, который все же был приятнее больничного холода, пробирающего до костей.
- Глицин… - сардонически усмехнулся я. Притянув меня к себе, Ирина нажимом ладони заставила положить голову ей на плечо и сдавила меня в объятиях. За углом дома стихал грохот «буханки», согревающее дыхание Ирины щекотало мою голую шею.
- Владик, Владик… - глухо произнесла она, уткнувшись носом в мои спутанные волосы.
Глава 19
22 октября
Если раньше я был хотя бы подавленным, то сейчас находил в себе лишь эмоциональную бедность автоматона. «Мне грустно», - говорил я сам себе и пытался воссоздать в душе это щемящее чувство, но ощущал только эрзац. «Мне плохо», - думал я и осознавал, что я сейчас не в лучшем состоянии, но воспринимал это отстраненно, словно все произошло с кем-то другим. «Мне весело», - представлял я… Нет, такое мне и раньше было не под силу.
Вместе с к***ном ушла вовлеченность в события, остались только выжженные дофаминовые рецепторы. Мне не хотелось сопереживать ни себе, ни окружающему миру, однако и к***на тоже не хотелось. Я пока не знал, что апатия продлится недолго, что всего через две недели придет настоящая, неистовая жажда, что взгляд будет цепляться за каждую аптеку, горящую в темноте красным, белым или зеленым крестом. Через две недели мне предстояло понять, что на тротуаре, во дворе и в подъезде слишком часто валяются измятые упаковки из-под лекарств - лирика, тропикамид, трамадол, что одна из двух аптек, расположенных возле моего дома, та, что скромнее фасадом, явно барыжная, что в подъезде моем живет некто, у кого такие же проблемы, как у меня. Пока ты здоров, изнанка не бросается в глаза. А когда осознаешь ее масштабы, возвращаться к здоровым уже поздно.
Ближе к обеду Ирина, вернувшаяся с общего балкона, поймала меня за пуговицу, пока я шел по коридору. Ее распахнутый плащ дышал холодом и сигаретным дымом, сапоги пятнала свежая грязь, а на мочках ушей покачивались медно-золотистые круглые серьги.
- У тебя опять рожа кислая? – прищурилась она, явно недовольная отсутствием чувственного отклика, к которому за два месяца так привыкла. - Ты должен радоваться, что я вообще подпустила нарколыгу вроде тебя. Не забывай, где твое место, а где мое.
- И где же твое место? – спросил я. - Возле успехов твоего отца?
Смерив меня взглядом, в котором огорчения было больше, чем злости, Ирина оттолкнула меня и резко выкрикнула:
- Надо было вышвырнуть тебя в подъезд, чтобы ты сдох от передоза!
- От меня уже не будет никакого толку, Ира, - меланхолически произнес я, - я эмоциональный калека, меня пора списывать в утиль. Найди мужчину, который еще здоров.
Ирина замолчала. Она смотрела на меня, как на сломанный каркас.
- Знаешь, а ты прав, - сказала она, - найду нового.
Сунув руки в карманы, я издал легкий смешок:
- Будь с ним аккуратнее. Дольше прослужит.
- Как остроумно.
- Обычная инструкция к любой вещи.
Ирина схватила меня за грудки и затрясла, словно надеялась напоследок выжать хоть что-то. Вложив в крик всю горечь и ненависть, она выпалила мне в лицо:
- Тряпка, безвольный наркоман, собачка, которая приезжает по первому зову!
Чтобы поставить точку, она ударила меня по лицу – с такой силой, что разбила губу до крови, а на песочный хлопок ее блузки попали мелкие красные брызги.
- Ты мне рубашку испачкал! – закричала она и занесла кулак для нового удара, но я вовремя сжал ее запястья.
- Конечно, для тебя всегда кто-то виноват, особенно я – даже когда это не так, - сдавленно прошипел я, и это оказалось верхом моей вспыльчивости, пределом моего гнева, - что ты несешь, что ты, б***ь, несешь! Доказать тебе? Почему я вообще должен что-то тебе доказывать?
- Почему ты…
- Помолчи! Помолчи и послушай меня наконец! Только и говоришь, что тебя никто не любит. А я? Что, по-твоему, все это время делал я?
Я выговаривался за все время молчания, отвечал на все претензии прошедших месяцев разом, фразы были бессвязными. Вырвавшись, Ирина без оглядки убежала в подъезд, и дверь с тяжелым гулом ударилась об косяк. Я остался один в этой излишне дорогой квартире с темно-красными обоями, черно-серыми зигзагами паркета, раскидистой люстрой – осунувшийся и неуместный.
Когда Ирина вернулась, я сидел на краю кровати: расстегнутое пальто, сизый шарф, обмотанный вокруг шеи, нечищенные ботинки, подходящие для августа, но не для октября. Я уже купил билет на ближайший поезд и забронировал номер в гостинице, а рядом стоял собранный чемодан.
- Как это понимать? – несколько нетвердо спросила Ирина. Рот ее нервически искривился.
- Я взял билет на завтрашний вечер, - сообщил я.
- Почему?
- На сегодняшний вечер билетов не было.
- Ты не приедешь, - чуть слышно проговорила она, - ты больше не приедешь…
Ослабнув всем телом, Ирина уткнулась лицом в вишневую стену. Она обмякла, словно кукла-марионетка, забытая в каморке провинциального театра, плечи опустились, а волосы повисли темной волной, за которой нельзя было рассмотреть лица. Ни плача, ни всхлипов – просто тишина. Когда я вспоминаю об этом, у меня щемит в груди.
Колесики чемодана с шорохом прокатились по черно-серому паркету, со стуком коснулись бетона, и темные обои сменились белеными стенами подъезда. Орфею давали правильный совет, и он зря ему не последовал.
***
Меня снова обступала аскетичная обстановка гостиничного номера, лишенного окна, я снова оказался на белых простынях, перед широким зеркалом в деревянной раме. Я лежал в кровати, окруженный стерильной белизной, как кусок сырого мяса, оставшийся на витрине после закрытия магазина – склизкий, холодный, медленно подгнивающий. Что во мне нашел заслуженный учитель Невинномысска, когда я вывернулся, распустившись мясным нутром? Ничего – только кровь, потроха и нескончаемые слизистые.
Рано утром постучали в дверь, и я, наивно полагая, что это горничная, открыл без всяких расспросов. Но на пороге оказалась Ирина. Она была спокойна, вот только это было спокойствие фаталиста.
- Вчера ты говорила, что я безвольный наркоман, - довольно равнодушно напомнил я.
Ирина склонила голову набок, за стеклами очков медленно моргнули янтарно-карие глаза. Она погладила меня по щеке, и я ощутил теплое прикосновение ее пальцев. Сглотнув, Ирина наконец заговорила, и в голосе ее не оказалось ни издевательских ноток, ни интонации манипулятора.
- В тебе есть постоянная печаль, я сразу разглядела ее, когда увидела твою фотографию. Ты особенный, мне даже хотелось… присвоить часть тебя, чтобы ты никуда не ушел. Кажется, я просто пыталась заполнить пустоту внутри. Сегодня что-то изменилось. Даже не знаю, хочется ли мне теперь, чтобы ты навсегда остался со мной. Очень жаль, что ты боишься смерти. Если бы мы умерли вместе…
Опустив голову, я уперся потерянным взглядом в мыски ее сапог, к которым присохла вчерашняя грязь. Зашуршала ткань плаща, и Ирина обняла меня – без собственничества, не так, как раньше.
- Почему-то я считала тебя слабым, - с тоской произнесла она, - ты не самый порядочный человек, но такого ты не заслуживал.
Если раньше я был хотя бы подавленным, то сейчас находил в себе лишь эмоциональную бедность автоматона. «Мне грустно», - говорил я сам себе и пытался воссоздать в душе это щемящее чувство, но ощущал только эрзац. «Мне плохо», - думал я и осознавал, что я сейчас не в лучшем состоянии, но воспринимал это отстраненно, словно все произошло с кем-то другим. «Мне весело», - представлял я… Нет, такое мне и раньше было не под силу.
Вместе с к***ном ушла вовлеченность в события, остались только выжженные дофаминовые рецепторы. Мне не хотелось сопереживать ни себе, ни окружающему миру, однако и к***на тоже не хотелось. Я пока не знал, что апатия продлится недолго, что всего через две недели придет настоящая, неистовая жажда, что взгляд будет цепляться за каждую аптеку, горящую в темноте красным, белым или зеленым крестом. Через две недели мне предстояло понять, что на тротуаре, во дворе и в подъезде слишком часто валяются измятые упаковки из-под лекарств - лирика, тропикамид, трамадол, что одна из двух аптек, расположенных возле моего дома, та, что скромнее фасадом, явно барыжная, что в подъезде моем живет некто, у кого такие же проблемы, как у меня. Пока ты здоров, изнанка не бросается в глаза. А когда осознаешь ее масштабы, возвращаться к здоровым уже поздно.
Ближе к обеду Ирина, вернувшаяся с общего балкона, поймала меня за пуговицу, пока я шел по коридору. Ее распахнутый плащ дышал холодом и сигаретным дымом, сапоги пятнала свежая грязь, а на мочках ушей покачивались медно-золотистые круглые серьги.
- У тебя опять рожа кислая? – прищурилась она, явно недовольная отсутствием чувственного отклика, к которому за два месяца так привыкла. - Ты должен радоваться, что я вообще подпустила нарколыгу вроде тебя. Не забывай, где твое место, а где мое.
- И где же твое место? – спросил я. - Возле успехов твоего отца?
Смерив меня взглядом, в котором огорчения было больше, чем злости, Ирина оттолкнула меня и резко выкрикнула:
- Надо было вышвырнуть тебя в подъезд, чтобы ты сдох от передоза!
- От меня уже не будет никакого толку, Ира, - меланхолически произнес я, - я эмоциональный калека, меня пора списывать в утиль. Найди мужчину, который еще здоров.
Ирина замолчала. Она смотрела на меня, как на сломанный каркас.
- Знаешь, а ты прав, - сказала она, - найду нового.
Сунув руки в карманы, я издал легкий смешок:
- Будь с ним аккуратнее. Дольше прослужит.
- Как остроумно.
- Обычная инструкция к любой вещи.
Ирина схватила меня за грудки и затрясла, словно надеялась напоследок выжать хоть что-то. Вложив в крик всю горечь и ненависть, она выпалила мне в лицо:
- Тряпка, безвольный наркоман, собачка, которая приезжает по первому зову!
Чтобы поставить точку, она ударила меня по лицу – с такой силой, что разбила губу до крови, а на песочный хлопок ее блузки попали мелкие красные брызги.
- Ты мне рубашку испачкал! – закричала она и занесла кулак для нового удара, но я вовремя сжал ее запястья.
- Конечно, для тебя всегда кто-то виноват, особенно я – даже когда это не так, - сдавленно прошипел я, и это оказалось верхом моей вспыльчивости, пределом моего гнева, - что ты несешь, что ты, б***ь, несешь! Доказать тебе? Почему я вообще должен что-то тебе доказывать?
- Почему ты…
- Помолчи! Помолчи и послушай меня наконец! Только и говоришь, что тебя никто не любит. А я? Что, по-твоему, все это время делал я?
Я выговаривался за все время молчания, отвечал на все претензии прошедших месяцев разом, фразы были бессвязными. Вырвавшись, Ирина без оглядки убежала в подъезд, и дверь с тяжелым гулом ударилась об косяк. Я остался один в этой излишне дорогой квартире с темно-красными обоями, черно-серыми зигзагами паркета, раскидистой люстрой – осунувшийся и неуместный.
Когда Ирина вернулась, я сидел на краю кровати: расстегнутое пальто, сизый шарф, обмотанный вокруг шеи, нечищенные ботинки, подходящие для августа, но не для октября. Я уже купил билет на ближайший поезд и забронировал номер в гостинице, а рядом стоял собранный чемодан.
- Как это понимать? – несколько нетвердо спросила Ирина. Рот ее нервически искривился.
- Я взял билет на завтрашний вечер, - сообщил я.
- Почему?
- На сегодняшний вечер билетов не было.
- Ты не приедешь, - чуть слышно проговорила она, - ты больше не приедешь…
Ослабнув всем телом, Ирина уткнулась лицом в вишневую стену. Она обмякла, словно кукла-марионетка, забытая в каморке провинциального театра, плечи опустились, а волосы повисли темной волной, за которой нельзя было рассмотреть лица. Ни плача, ни всхлипов – просто тишина. Когда я вспоминаю об этом, у меня щемит в груди.
Колесики чемодана с шорохом прокатились по черно-серому паркету, со стуком коснулись бетона, и темные обои сменились белеными стенами подъезда. Орфею давали правильный совет, и он зря ему не последовал.
***
Меня снова обступала аскетичная обстановка гостиничного номера, лишенного окна, я снова оказался на белых простынях, перед широким зеркалом в деревянной раме. Я лежал в кровати, окруженный стерильной белизной, как кусок сырого мяса, оставшийся на витрине после закрытия магазина – склизкий, холодный, медленно подгнивающий. Что во мне нашел заслуженный учитель Невинномысска, когда я вывернулся, распустившись мясным нутром? Ничего – только кровь, потроха и нескончаемые слизистые.
Рано утром постучали в дверь, и я, наивно полагая, что это горничная, открыл без всяких расспросов. Но на пороге оказалась Ирина. Она была спокойна, вот только это было спокойствие фаталиста.
- Вчера ты говорила, что я безвольный наркоман, - довольно равнодушно напомнил я.
Ирина склонила голову набок, за стеклами очков медленно моргнули янтарно-карие глаза. Она погладила меня по щеке, и я ощутил теплое прикосновение ее пальцев. Сглотнув, Ирина наконец заговорила, и в голосе ее не оказалось ни издевательских ноток, ни интонации манипулятора.
- В тебе есть постоянная печаль, я сразу разглядела ее, когда увидела твою фотографию. Ты особенный, мне даже хотелось… присвоить часть тебя, чтобы ты никуда не ушел. Кажется, я просто пыталась заполнить пустоту внутри. Сегодня что-то изменилось. Даже не знаю, хочется ли мне теперь, чтобы ты навсегда остался со мной. Очень жаль, что ты боишься смерти. Если бы мы умерли вместе…
Опустив голову, я уперся потерянным взглядом в мыски ее сапог, к которым присохла вчерашняя грязь. Зашуршала ткань плаща, и Ирина обняла меня – без собственничества, не так, как раньше.
- Почему-то я считала тебя слабым, - с тоской произнесла она, - ты не самый порядочный человек, но такого ты не заслуживал.
Глава 20
23 октября
Над тускло мерцающими рельсами, омытыми недавним дождем и отполированными колесами вагонов, над пшенично-белой галереей перехода застыло сизое полотно неба. Зычно гудели прибывающие и отбывающие составы, под легкое пальто, рассчитанное на раннюю осень, закрадывался холодящий воздух, пропитавшийся озоном. Я провожал Ирину на электричку, которая должна была увезти ее в Москву. Мы молчали. Я крепко стискивал ее руку, но не понимал, какая часть меня это делает.
Красно-серая змея электрички скрылась в синеющей тьме горизонта, и я остался на платформе один. Над зданием вокзала золотились далекие маковки церкви. До прибытия моего поезда оставалось три часа.
Парадокс был в том, что я не хотел уезжать. Я не понимал, как трактовать мои желания, верны ли они. Видимо, решения принимала сторона сознания, просыпающаяся в чрезвычайных ситуациях, и она сочла, что мне пора возвращаться в промозглые сибирские степи.
Мои желания не сбылись. Счастье не сложилось, грамм сомы не помог, а драм стало еще больше. Хотя одно все же сбылось: я очень хотел быть спокойным и апатичным. Я спокойный и апатичный.
[…а̩̜ ̟С̝л̤̘̫̗̰̙̟́и̡͎̗͕͚в̣̰̼̱̬̕ко ͓̠̩͔͔͠н̞͇̜̘͙а̡͚к̶̖̤̩̦͈̱̲и͚̮̼͙̻̱ды̛̤̗͇̰̝͖ͅв̖а̘̣̦͎̦ͅе̖̖̠͕͔т͈̫̣͖̠̞͠ ̠̝͞ͅт̲̙̫̠͖̝͘еб̖͖̤̖͖̪е͚̥͓̲ ̰н̼̭̙а̶̩͙ ̜͟ш͎е̴̤̞͎̳̰̺͔ю͇̯͠ ̱̳͕͞п̴̞̖͕̹̯е̗͖̠͓̯т̞̯͔͖̤͠л̞ю̵̦͇̣̯̟̙̘,̬̦ ̘͔̰͕͉ͅв͎̹̟̲ ̙̠̙͕̣̭͝г̙̩͔ͅо̩̞̥͇͚͜ͅр̥̼̭̲̱л̡̲е̢̺ ̺͚̣͖̠̭͢ж̗̳͇̖̘̹̼ж̡̼̥̬̞̘е̺̲̰̗̺͘т͔́,̣̻ ̴̮̻̹п̯͖̰͍̬̭͈е̬̺̝р̵͍͍͇̺̠͎̯е̹̤̩̼̭͕͉͟д ͏̥̙͔͙̖̙г͓͓̳̫̤̝̕л̵̗͖̤̯͇а̯͢з̳̯̩̱͕͝а͇̱͉͎̪̠̹͟м͉и̼̩̰͖̫͞ ͔̺̖̠̻͔̫п̺л̴͕͍͕̙̺ͅы̺̦̀в͓е͏̺̖̣̟т̻̤̬͇̩̹͝ͅ,͈̳̦̺̟ в̵̼̹̳͉̲с̘̜̲́е̜̩̘̖̗͈ ̫т͈̤̦̟̖̣͖е͙̲͓̼̻̜л͖̣̬͔̟̲̘о̮̺̦͍̦͝ ̣т҉̻р͍̰͇̖͓̕я̡̺͔͇͔̘с̻̦е̸̠̤̮̗̫͍̪т̬̜̦̤͇ся̬̮ͅ ̼̥ͅв̖̬̠̻͝ ̭̟̣̤͎к̗̤ͅо͠н̸̰̘̺̟̖͓в͉͔ͅу̶͈͚л͜ь̞̠̹с̴͎͖ͅи̤̺̝͕я̷̭х̸,͜ ͏̝͈̜н͏̬͖̘̬о̥̼̳͍̥͇͍г̸̱и̬̘̫̞̖ͅ ̤̲̺п̯̦̫͔͞л̗̰͔я̹͚͖ш͟у̦͕͚т̱̬̰̺͕̭ ̜̞̱̬͇̟н̠͔̳̟͘а͙̳̫̟д̸̣ п̱у̻̞͖̜́с͚̤̭͖͈̱͇т͕͉̻ͅо̙т̠̠̖̦̥͉͠о̪̥й̟͞,̱̣̠͞ ̲͙͈̩̞̟б̫̲͙̙̻̠ь̶̗̳̮ю̟͟т͔̻̖͎͞с̘͉͔͙я̠̜̮͍͎ͅ ̖͙͔̟̫͜др͉̭̬̙̻у̤̱̣͓̲̻͖г͇̱̝̮̫ ̺͓͍͈о̖͠ ͜д̶̱̣р̸у͎̥͚̳̺͞г̮͇̪͠а̠̦̣ ͈б̥͔͙о̭̱̖͖̖͙т̰̮̘̙̪̦̺и̣̤͡н͉к̻̪̫͎͎̤и͈̯̦̞͇̯͎,̰͕̳̤̰͕̪ ̦̰н҉̭͇̹̩̩̙̜а͏̞ ̙̼̣ч̛̳͔̳̳̜̦͚т͘о̵̯̖̠̝ ̹͈͎̞̲т͎ы͖́ͅ ̨р̗̳̜͕͍а̬̦͡с̭̟̟͎̤͡с̠̬͚̬ͅч̷̫̥и̮̞̘͈͠т̞͞ы̱͈в̱̯͎̩̣͍ͅа̷͕̭̰л͙͔̮̦ͅ,̬̹̞̘͎̗̬ ̶̦͉̟̠͉̤ко͟г͏̖̟̙д̯͔͈͓̺͡а̹̱͔͇ ̩͕̭̦͈͙͙е̳̩̪̟̱х̘̼а͏͓̲̖л̠ ͕̹̩͕̬̪сю̛̘̮͈̬̘д͏̩͎̦а͕̻,҉̪̳̝̹ ̳̦͖͍̖̯͠н͏͚̗͈а̙̩̟̭̲ ͏ч̺͚̯̱то̺̜̯̳̼͙̤͝ ̟̦̖͓̣т̘̥͕ы͉͎̟̣̹͕̘͞, ͏͇̞̪̣͈͕с̺͍̣̖͠у̳̮̺к̭͔а̶̟͎,̝ ̻͕̟̳̣̜̕ͅр͚̫̪̠̺͚̫а̹̳̠с̤̜̝̺с̧̖͍͕̗ͅч͎̱̥͝и̠̳̼т̼̫ы̙̩̤̻̲̻͢в̝̙͎̫а̣̬л̱͜…]
Над тускло мерцающими рельсами, омытыми недавним дождем и отполированными колесами вагонов, над пшенично-белой галереей перехода застыло сизое полотно неба. Зычно гудели прибывающие и отбывающие составы, под легкое пальто, рассчитанное на раннюю осень, закрадывался холодящий воздух, пропитавшийся озоном. Я провожал Ирину на электричку, которая должна была увезти ее в Москву. Мы молчали. Я крепко стискивал ее руку, но не понимал, какая часть меня это делает.
Красно-серая змея электрички скрылась в синеющей тьме горизонта, и я остался на платформе один. Над зданием вокзала золотились далекие маковки церкви. До прибытия моего поезда оставалось три часа.
Парадокс был в том, что я не хотел уезжать. Я не понимал, как трактовать мои желания, верны ли они. Видимо, решения принимала сторона сознания, просыпающаяся в чрезвычайных ситуациях, и она сочла, что мне пора возвращаться в промозглые сибирские степи.
Мои желания не сбылись. Счастье не сложилось, грамм сомы не помог, а драм стало еще больше. Хотя одно все же сбылось: я очень хотел быть спокойным и апатичным. Я спокойный и апатичный.
[…а̩̜ ̟С̝л̤̘̫̗̰̙̟́и̡͎̗͕͚в̣̰̼̱̬̕ко ͓̠̩͔͔͠н̞͇̜̘͙а̡͚к̶̖̤̩̦͈̱̲и͚̮̼͙̻̱ды̛̤̗͇̰̝͖ͅв̖а̘̣̦͎̦ͅе̖̖̠͕͔т͈̫̣͖̠̞͠ ̠̝͞ͅт̲̙̫̠͖̝͘еб̖͖̤̖͖̪е͚̥͓̲ ̰н̼̭̙а̶̩͙ ̜͟ш͎е̴̤̞͎̳̰̺͔ю͇̯͠ ̱̳͕͞п̴̞̖͕̹̯е̗͖̠͓̯т̞̯͔͖̤͠л̞ю̵̦͇̣̯̟̙̘,̬̦ ̘͔̰͕͉ͅв͎̹̟̲ ̙̠̙͕̣̭͝г̙̩͔ͅо̩̞̥͇͚͜ͅр̥̼̭̲̱л̡̲е̢̺ ̺͚̣͖̠̭͢ж̗̳͇̖̘̹̼ж̡̼̥̬̞̘е̺̲̰̗̺͘т͔́,̣̻ ̴̮̻̹п̯͖̰͍̬̭͈е̬̺̝р̵͍͍͇̺̠͎̯е̹̤̩̼̭͕͉͟д ͏̥̙͔͙̖̙г͓͓̳̫̤̝̕л̵̗͖̤̯͇а̯͢з̳̯̩̱͕͝а͇̱͉͎̪̠̹͟м͉и̼̩̰͖̫͞ ͔̺̖̠̻͔̫п̺л̴͕͍͕̙̺ͅы̺̦̀в͓е͏̺̖̣̟т̻̤̬͇̩̹͝ͅ,͈̳̦̺̟ в̵̼̹̳͉̲с̘̜̲́е̜̩̘̖̗͈ ̫т͈̤̦̟̖̣͖е͙̲͓̼̻̜л͖̣̬͔̟̲̘о̮̺̦͍̦͝ ̣т҉̻р͍̰͇̖͓̕я̡̺͔͇͔̘с̻̦е̸̠̤̮̗̫͍̪т̬̜̦̤͇ся̬̮ͅ ̼̥ͅв̖̬̠̻͝ ̭̟̣̤͎к̗̤ͅо͠н̸̰̘̺̟̖͓в͉͔ͅу̶͈͚л͜ь̞̠̹с̴͎͖ͅи̤̺̝͕я̷̭х̸,͜ ͏̝͈̜н͏̬͖̘̬о̥̼̳͍̥͇͍г̸̱и̬̘̫̞̖ͅ ̤̲̺п̯̦̫͔͞л̗̰͔я̹͚͖ш͟у̦͕͚т̱̬̰̺͕̭ ̜̞̱̬͇̟н̠͔̳̟͘а͙̳̫̟д̸̣ п̱у̻̞͖̜́с͚̤̭͖͈̱͇т͕͉̻ͅо̙т̠̠̖̦̥͉͠о̪̥й̟͞,̱̣̠͞ ̲͙͈̩̞̟б̫̲͙̙̻̠ь̶̗̳̮ю̟͟т͔̻̖͎͞с̘͉͔͙я̠̜̮͍͎ͅ ̖͙͔̟̫͜др͉̭̬̙̻у̤̱̣͓̲̻͖г͇̱̝̮̫ ̺͓͍͈о̖͠ ͜д̶̱̣р̸у͎̥͚̳̺͞г̮͇̪͠а̠̦̣ ͈б̥͔͙о̭̱̖͖̖͙т̰̮̘̙̪̦̺и̣̤͡н͉к̻̪̫͎͎̤и͈̯̦̞͇̯͎,̰͕̳̤̰͕̪ ̦̰н҉̭͇̹̩̩̙̜а͏̞ ̙̼̣ч̛̳͔̳̳̜̦͚т͘о̵̯̖̠̝ ̹͈͎̞̲т͎ы͖́ͅ ̨р̗̳̜͕͍а̬̦͡с̭̟̟͎̤͡с̠̬͚̬ͅч̷̫̥и̮̞̘͈͠т̞͞ы̱͈в̱̯͎̩̣͍ͅа̷͕̭̰л͙͔̮̦ͅ,̬̹̞̘͎̗̬ ̶̦͉̟̠͉̤ко͟г͏̖̟̙д̯͔͈͓̺͡а̹̱͔͇ ̩͕̭̦͈͙͙е̳̩̪̟̱х̘̼а͏͓̲̖л̠ ͕̹̩͕̬̪сю̛̘̮͈̬̘д͏̩͎̦а͕̻,҉̪̳̝̹ ̳̦͖͍̖̯͠н͏͚̗͈а̙̩̟̭̲ ͏ч̺͚̯̱то̺̜̯̳̼͙̤͝ ̟̦̖͓̣т̘̥͕ы͉͎̟̣̹͕̘͞, ͏͇̞̪̣͈͕с̺͍̣̖͠у̳̮̺к̭͔а̶̟͎,̝ ̻͕̟̳̣̜̕ͅр͚̫̪̠̺͚̫а̹̳̠с̤̜̝̺с̧̖͍͕̗ͅч͎̱̥͝и̠̳̼т̼̫ы̙̩̤̻̲̻͢в̝̙͎̫а̣̬л̱͜…]
Эпилог
«Ты не приедешь, - всплывает у меня в памяти ее лицо, - ты больше не приедешь». Я знаю, что не приеду, и мне становится так плохо, так стыдно. Я ведь помню каждое ее слово. Я помню ее всю.
Мое влечение к ней похоже на наркотическую тягу, в нем нет ничего возвышенного. Инстинкт размножения, подстегиваемый фенилэтиламином и, если повезет, эндогенными опиатами, обоюдное опьянение химическим коктейлем, парные пляски под дудку эволюции, обросшие социальными ритуалами.
Это не история ремиссии. Подобные истории нужны тем, кто хочет избавиться от зависимости. Тех, кто еще не пробовал, они только расхолаживают. Я слышал не одну такую историю, и помогло это мне?
Они всегда заканчиваются выводами. Но я не хочу делать выводы. Я подавлен и теперь вообще ничего не хочу. Все пошло наперекосяк. Когда? Как я оказался в этой точке жизненного маршрута? Почему гнусавый прононс и трясущиеся от нахлобучки руки стали обыденностью?
Новый год и Рождество я встречал в Москве. Вечером седьмого числа я вышел из вагона на станции «Достоевская» и заметил за колонной, возле стреляющегося Свидригайлова столь знакомый мне ахматовский профиль. Ирина повернула голову, наши взгляды встретились, и у меня задрожали колени. В солнечном сплетении ожил будоражащий страх, переходящий в мазохистское сладострастие. Если бы Ирина поманила меня пальцем, я бы послушно подошел к ней, загипнотизированный немигающими глазами наги. Но ее поведение оказалось менее демоническим: она поздоровалась со мной, пригласила в «Якиторию», а потом предложила зайти в аптеку. Я согласился, конечно же.
Я в последний раз закинулся к***ном, мы с Ириной провели ночь в гостинице и больше не виделись. Летом она бросила все – даже курить, а я начал нюхать мефедрон.
К***н, главный герой нашей истории, по стопам кодеина и лирики не пошел. Всё произошло немного иначе. Не прошло и двух лет, как его отозвали из продажи – из-за побочного эффекта в виде печеночной недостаточности. Коробки, набитые к***ном, отправились обратно на склады, а невозвращенные партии всплыли в барыжных аптеках. Sic transit gloria mundi.
Время летит, прошлое стирается. Никто не созерцал широкими зрачками хрустальные алматинские горы, никто не нюхал кокаин под новогодние куранты. Обрывки памяти становятся постановочными, поддельными, несуществующими. Было когда-то давно, но не взаправду. Да и не со мной.
Мое влечение к ней похоже на наркотическую тягу, в нем нет ничего возвышенного. Инстинкт размножения, подстегиваемый фенилэтиламином и, если повезет, эндогенными опиатами, обоюдное опьянение химическим коктейлем, парные пляски под дудку эволюции, обросшие социальными ритуалами.
Это не история ремиссии. Подобные истории нужны тем, кто хочет избавиться от зависимости. Тех, кто еще не пробовал, они только расхолаживают. Я слышал не одну такую историю, и помогло это мне?
Они всегда заканчиваются выводами. Но я не хочу делать выводы. Я подавлен и теперь вообще ничего не хочу. Все пошло наперекосяк. Когда? Как я оказался в этой точке жизненного маршрута? Почему гнусавый прононс и трясущиеся от нахлобучки руки стали обыденностью?
Новый год и Рождество я встречал в Москве. Вечером седьмого числа я вышел из вагона на станции «Достоевская» и заметил за колонной, возле стреляющегося Свидригайлова столь знакомый мне ахматовский профиль. Ирина повернула голову, наши взгляды встретились, и у меня задрожали колени. В солнечном сплетении ожил будоражащий страх, переходящий в мазохистское сладострастие. Если бы Ирина поманила меня пальцем, я бы послушно подошел к ней, загипнотизированный немигающими глазами наги. Но ее поведение оказалось менее демоническим: она поздоровалась со мной, пригласила в «Якиторию», а потом предложила зайти в аптеку. Я согласился, конечно же.
Я в последний раз закинулся к***ном, мы с Ириной провели ночь в гостинице и больше не виделись. Летом она бросила все – даже курить, а я начал нюхать мефедрон.
К***н, главный герой нашей истории, по стопам кодеина и лирики не пошел. Всё произошло немного иначе. Не прошло и двух лет, как его отозвали из продажи – из-за побочного эффекта в виде печеночной недостаточности. Коробки, набитые к***ном, отправились обратно на склады, а невозвращенные партии всплыли в барыжных аптеках. Sic transit gloria mundi.
Время летит, прошлое стирается. Никто не созерцал широкими зрачками хрустальные алматинские горы, никто не нюхал кокаин под новогодние куранты. Обрывки памяти становятся постановочными, поддельными, несуществующими. Было когда-то давно, но не взаправду. Да и не со мной.
Словарь сленговых слов и выражений
Аптека – все аптечные наркотики
Барбитураты, барбитура – лекарственные препараты из группы барбитуратов, обычно успокоительные и снотворные
Барыжная аптека - аптека, зарабатывающая продажей рецептурных препаратов, отпуская их без рецепта
Баян - шприц
Бланк 107 – рецептурный бланк 107-1/у (для препаратов, которые юридически наркотиками не считаются)
Бланк 148 – рецептурный бланк 148-1/у-88 (для препаратов, которые юридически наркотиками считаются)
Бодяжный – наркотик, разбавленный примесями
Боярка – настойка боярышника
Винтиться – употреблять винт, наркотический стимулятор кустарного изготовления
Винтящийся – человек, употребляющий винт
Вмазываться, ставиться – принимать наркотики путем инъекций
Выкупать - понимать
Вырубать – покупать рецептурные лекарства без рецепта
Гамки – лекарственные препараты, влияющие на ГАМК-рецепторы, обычно успокоительные и снотворные
Диссоциативы – наркотики, нарушающие восприятие внешнего мира
Догоняться - принимать дополнительную дозу наркотика, потому что первая подействовала слабо или не подействовала вообще
Дуть – курить марихуану
Закидываться - принимать таблетки
Закладка – место, где спрятан наркотик, купленный через интернет
Залипать, присыпать – засыпать на ходу
Кайфожорство – желание принимать что угодно, лишь бы был наркотический эффект
Кодеин, кода – производное морфия с болеутоляющим и противокашлевым эффектом
Колодец – рана над веной, остающаяся после многократных инъекций
Лирика – противоэпилептический препарат
Ломка - резкое ухудшение самочувствия, вызванное прекращением употребления наркотиков
Матрас – упаковка таблеток, блистер, конвалюта
Мефедрон – наркотический стимулятор, производное меткатинона/мульки
Набить толер – потерять восприимчивость к привычной дозировке наркотиков, вследствие этого постоянно увеличивать дозировку
Нахлобучка - состояние предвкушения, возникающее незадолго до приема стимуляторов: непроизвольно трясутся руки, человек стучит зубами, могут возникнуть позывы к тошноте
Опиаты – производные опиума
Опиушница, опиатчик – женщина/мужчина, принимающие опиаты
Отпустило - момент, когда действие наркотика заканчивается.
Отходняк, отхода – состояние, наступающее после спада опьянения
ПКУ – предметно-количественный учет продажи наркотических препаратов
Попуститься – временно не принимать наркотики
Приход – первая и наиболее интенсивная фаза действия наркотика
Псилоцибы – галлюциногенные грибы
Психоделики – наркотики, вводящие человека в измененное состояние сознания
Рамп – интернет-магазин, где можно было купить наркотики, просуществовал до сентября 2017 года
Рецептура – все рецептурные лекарства
Соли – дизайнерские наркотики со стимулирующим эффектом, синтетические катиноны
Солутан – лекарство от кашля, содержащее эфедрин, пользовалось спросом у винтовых наркоманов
Спайс – курительные смеси
Спиды, порох – амфетамин, наркотический стимулятор
Список II – перечень наркотических средств и психотропных веществ
Стимовый – типичный для стимуляторов
Толер – невосприимчивость к прежней дозировке наркотика
Трамадол - опиоидный анальгетик
Тропикамид - капли для глаз, применяемые некоторыми наркозависимыми не по назначению
Тяга – фаза действия наркотика, следующая за приходом, характеризуется более мягким эффектом (обычно относится к опиатным наркотикам, но значение слова постепенно расширяется)
Угашенный - в состоянии сильного наркотического опьянения
Фенобарбитал – противоэпилептический препарат из группы барбитуратов
Хмурый - героин
Чек – порция героина (0,2-0,5 грамма)
Барбитураты, барбитура – лекарственные препараты из группы барбитуратов, обычно успокоительные и снотворные
Барыжная аптека - аптека, зарабатывающая продажей рецептурных препаратов, отпуская их без рецепта
Баян - шприц
Бланк 107 – рецептурный бланк 107-1/у (для препаратов, которые юридически наркотиками не считаются)
Бланк 148 – рецептурный бланк 148-1/у-88 (для препаратов, которые юридически наркотиками считаются)
Бодяжный – наркотик, разбавленный примесями
Боярка – настойка боярышника
Винтиться – употреблять винт, наркотический стимулятор кустарного изготовления
Винтящийся – человек, употребляющий винт
Вмазываться, ставиться – принимать наркотики путем инъекций
Выкупать - понимать
Вырубать – покупать рецептурные лекарства без рецепта
Гамки – лекарственные препараты, влияющие на ГАМК-рецепторы, обычно успокоительные и снотворные
Диссоциативы – наркотики, нарушающие восприятие внешнего мира
Догоняться - принимать дополнительную дозу наркотика, потому что первая подействовала слабо или не подействовала вообще
Дуть – курить марихуану
Закидываться - принимать таблетки
Закладка – место, где спрятан наркотик, купленный через интернет
Залипать, присыпать – засыпать на ходу
Кайфожорство – желание принимать что угодно, лишь бы был наркотический эффект
Кодеин, кода – производное морфия с болеутоляющим и противокашлевым эффектом
Колодец – рана над веной, остающаяся после многократных инъекций
Лирика – противоэпилептический препарат
Ломка - резкое ухудшение самочувствия, вызванное прекращением употребления наркотиков
Матрас – упаковка таблеток, блистер, конвалюта
Мефедрон – наркотический стимулятор, производное меткатинона/мульки
Набить толер – потерять восприимчивость к привычной дозировке наркотиков, вследствие этого постоянно увеличивать дозировку
Нахлобучка - состояние предвкушения, возникающее незадолго до приема стимуляторов: непроизвольно трясутся руки, человек стучит зубами, могут возникнуть позывы к тошноте
Опиаты – производные опиума
Опиушница, опиатчик – женщина/мужчина, принимающие опиаты
Отпустило - момент, когда действие наркотика заканчивается.
Отходняк, отхода – состояние, наступающее после спада опьянения
ПКУ – предметно-количественный учет продажи наркотических препаратов
Попуститься – временно не принимать наркотики
Приход – первая и наиболее интенсивная фаза действия наркотика
Псилоцибы – галлюциногенные грибы
Психоделики – наркотики, вводящие человека в измененное состояние сознания
Рамп – интернет-магазин, где можно было купить наркотики, просуществовал до сентября 2017 года
Рецептура – все рецептурные лекарства
Соли – дизайнерские наркотики со стимулирующим эффектом, синтетические катиноны
Солутан – лекарство от кашля, содержащее эфедрин, пользовалось спросом у винтовых наркоманов
Спайс – курительные смеси
Спиды, порох – амфетамин, наркотический стимулятор
Список II – перечень наркотических средств и психотропных веществ
Стимовый – типичный для стимуляторов
Толер – невосприимчивость к прежней дозировке наркотика
Трамадол - опиоидный анальгетик
Тропикамид - капли для глаз, применяемые некоторыми наркозависимыми не по назначению
Тяга – фаза действия наркотика, следующая за приходом, характеризуется более мягким эффектом (обычно относится к опиатным наркотикам, но значение слова постепенно расширяется)
Угашенный - в состоянии сильного наркотического опьянения
Фенобарбитал – противоэпилептический препарат из группы барбитуратов
Хмурый - героин
Чек – порция героина (0,2-0,5 грамма)
