Но страннее всего происшествия, случающиеся на Невском проспекте. О, не верьте этому Невскому проспекту! Я всегда закутываюсь покрепче плащом своим, когда иду по нем, и стараюсь вовсе не глядеть на встречающиеся предметы. Все обман, все мечта, все не то, чем кажется! Он лжет во всякое время, этот Невский проспект, но более всего тогда, когда ночь сгущенною массою наляжет на него и отделит белые и палевые стены домов, когда весь город превратится в гром и блеск, мириады карет валятся с мостов, форейторы кричат и прыгают на лошадях и когда сам демон зажигает лампы для того только, чтобы показать все не в настоящем виде.
Н. В. Гоголь, «Невский проспект»

В одну из теплых июньских суббот в помещение Балтийского вокзала неторопливо вошел молодой человек девятнадцати лет. Проходя через выключенную рамку металлоискателя, он даже не поставил на ленту сканера пятикилограммовый черный рюкзак, в котором, приглядевшись, можно было узнать жесткий кофр для баяна.

В лучшие времена его можно было назвать привлекательным – обладатели подобных лиц годам к тридцати обычно превращаются из вечных мальчишек в мужчин интеллигентного вида, однако сейчас времена были не лучшие. На курносом носу зрел розовый прыщ с белой сердцевиной, ввалившиеся щеки придавали овалу лица некоторую грубость, которой прежде не было, а под глубоко посаженными карими глазами темнели бледно-фиолетовые синяки, следы постоянного недосыпа. В тени высоких скул и на подбородке виднелись красноватые кластеры мелкой сыпи. Отталкивающее впечатление усугубляла врожденная кисло-озлобленная мина – неуловимая печать, оставленная то ли не очень сытым провинциальным детством, то ли склонностью нарушать закон как уголовно, так и административно. Косой пробор делил густые, но жесткие светлые волосы на две неравные части, одна из которых, более длинная, была зачесана назад. Пять минут назад молодой человек - на голову выше среднего роста, нескладный фигурой и худой, как палочник - приехал на электричке, следующей через Новый Петергоф. Звали его Матвей Грязев.

Вокзальные часы, появившиеся вместе с вокзалом и сохранившиеся до сих пор, белели на фоне синеватых стекол полукруглого витража, который нависал над Матвеем, и показывали полдень. Матвей не видел их, потому что стоял к ним спиной, но хорошо понимал, сколько сейчас времени. Приезжать сюда днем он не любил - слишком уж мало было людей: те, кто по утрам ездил в Петербург на работу, уже морально готовились к обеденному перерыву, а те, кому ездить на работу было не нужно, только просыпались. Нахмурившись, Матвей окинул взглядом вокзал, напоминающий скорее торговый центр. Слева от металлоискателя, в самом углу, прятался от человеческого потока газетный киоск. Краем глаза Матвей видел за прилавком равнодушную женщину лет сорока, сонно клюющую носом над портативным радио, а краем уха улавливал бодрую мелодию, которой было больше двадцати лет.

Там цветут цветы и сладкие ночи,
Там твои, мои, любые мечты...

Петербуржцы и приезжие, которых угораздило оказаться здесь в такой час, перемещались между билетными кассами, ларьками с едой, расположенными по периметру помещения, и залом ожидания, словно деловитые черные муравьи, огибали длинный прямоугольник фонтана, находящийся в самом центре. В обрамлении чернильного мрамора дрожала огненно-прозрачная водная гладь, подсвеченная со дна яркими лампами, а из массивного черного куба вырвались струи, они изгибались крутой дугой и разбивались об трепещущую поверхность воды. Мягкое журчание фонтана сливалось с гулким эхом человеческих голосов и приглушенным грохотом Петербурга, который доносился с привокзальной площади и из утробы метро. Официальные вывески и объявления повторялись на английском, вывески некоторых частных заведений – еще и на китайском, что, по мнению Матвея, было излишне: китайские туристы вряд ли могли появиться на вокзале, уехать с которого можно было только в пригород.

По ту сторону фонтана, над турникетами, горело зеленым табло отправления поездов, а над ним мерцали голографические портреты святой троицы советского пантеона: настоящий человек Маресьев, лишившийся в великой отечественной обеих ног, юная висельница Космодемьянская и асур от атеизма Аркадий Гайдар. Справа от табло, возле входа в столовую лениво прохаживался из стороны в сторону казачий патруль – один приказный и два рядовых казака, одетые в зеленые кафтаны, доходящие до колен, и черные шаровары с зелеными лампасами. Над двумя фуражками и одной кубанкой, под самым потолком жужжала едва различимая точка дрона.

Взгляд Матвея скользнул по прозрачной витрине с сувенирами, пункту обмена валют, где можно было обменять рубли на доллары, евро или юани, и наконец остановился на оранжевом киви-терминале. Улыбнувшись уголками рта, Матвей достал из кармана джинсов купюру в тысячу рублей и подошел к терминалу. Можно было задаться вопросом, какую цель преследует болезненно худой молодой человек и кому он собирается переводить деньги, и это было бы совсем не глупо – у него могла быть на это масса причин. Но задаваться вопросом, кому собирается переводить деньги молодой человек, руки которого до самых запястий скрывают длинные рукава, под клетчатой рубашкой которого виднеется черная футболка с надписью «Россия живет скоростями», не имеющая к РЖД никакого отношения, было бы уже излишне.

Пока Матвей, закусив губу, выстукивал на экране терминала нужный номер, его заметил приказный Епифанов, патрулирующий вокзал. Это был щуплый, но важный мужчина лет сорока с бронзово-желтым загаром, полученным на берегу Черного моря, жидкими усами и красными погонами с одной лычкой. Поигрывая свернутой в петлю нагайкой, которую он держал в левой руке, приказный Епифанов довольно ощерился, отделился от патруля и, поскрипывая начищенными сапогами, непринужденно зашагал в сторону Матвея. Поглощенный делом, которое сейчас было для него намного важнее приказного, вокзала и Петербурга вообще, Матвей заметил приближающийся зеленый кафтан лишь тогда, когда купюра исчезла в приемнике терминала.

- Привет, Грязев, - сказал Епифанов, похлопав Матвея по спине, - рано ты сегодня.

- Так уж вышло, - пожал плечами Матвей. Голос у него был гнусавый и немного отрешенный, а говорил Матвей резковато, обрубая фразу в самом конце. Торопливо запустив руку в карман, он протянул Епифанову пятьсот рублей – засаленные сотенные купюры. Удовлетворенно кивнув, тот сжал деньги в загорелом кулаке и отошел от Матвея, как ни в чем не бывало, будто и не было скупого обмена репликами. Матвей покосился на торчащий из терминала чек. Взвесив все за и против, он на всякий случай убрал его в нагрудный карман рубашки. Платежи не всегда проходили гладко, и лучше было подстраховаться, хоть многие и не считали чек об оплате весомым доказательством. К счастью, Лариса была не из таких. С ней можно было договориться.

Надеясь, что Лариса сдержит обещание и выйдет из дома сразу же, как до нее дойдет платеж, Матвей уселся на широкий бортик фонтана и ощутил сквозь джинсы прохладу влажного мрамора. Стоически поморщившись, он поставил перед собой открытый и совершенно пустой кофр, продел руки под кожаные ремни баяна и медленно растянул меха. Перламутрово-синий баян, доставшийся Матвею от отца, издал тоскливый протяжный стон.

На Балтийском вокзале Матвей играл уже полгода, с тех пор, как его уволили с должности официанта. В хорошие дни, которые наступали редко, но приносили с собой душевную и телесную радость, Матвей зарабатывал вплоть до четырех тысяч рублей. Найти его на вокзале можно было с пяти до восьми вечера, и за эти три часа Матвей каждый день платил по пятьсот рублей казачьему патрулю, который, получив деньги и заключив негласный договор, обязывался защищать одинокого музыканта от нетрезвых личностей и просто агрессивных хулиганов. Закон на территории Балтийского вокзала был довольно эфемерным понятием, потому что снаружи время от времени парковались разных марок автомобили с тонированными стеклами, из которых продавали героин. Это был общеизвестный факт, и автомобили стояли у привокзальной площади по полчаса, притягивая к себе не самых радостных и не самых опрятных людей, чей вид красноречиво говорил сам за себя, однако казачьи патрули и полицейские, проезжающие мимо в черных бобиках, тактично делали вид, что это не в их компетенции.

Длинная стрелка часов неумолимо медленно отсчитывала минуты. Деньги в кофр кидали неохотно. Меха сжимались и разжимались, словно тельце гусеницы, блестела черно-белая россыпь клавиш, по которой быстро бегали то вверх, то вниз татуированные пальцы Матвея. На пальцах его правой руки, начиная с указательного и заканчивая мизинцем, виднелись неказистые черные татуировки, набитые спонтанно в гостях у малознакомых людей: алхимический символ Сатурна, знак, которым подписывал свои письма серийник Зодиак, астрологический символ Черной Луны и звезда Хаоса. Притопывая в такт переливам аккордов ногой, обутой в порванную кроссовку, Матвей давил на гладкие пуговки клавиш. Репертуар у него был широкий: от русских народных песен и романсов Вертинского, выученных еще в школе при помощи учительницы музыки, до поп-хитов нулевых и блатняка, которые он подбирал уже сам и на слух. Растягивая меха баяна, Матвей искал взглядом Ларису, которая должна была подойти два часа назад. Ему не терпелось сменить инструмент. Однако Ларисы не было, настроение Матвея с каждой секундой становилось все мрачнее, и «Хоп, мусорок» плавно сменилась «Кольщиком».

Матвей родился и вырос в Мордовии, под Саранском. Его малая родина, город Офтонь, мог похвастать градообразующим алюминиевым заводом и населением в восемь тысяч человек. Воспитывала его Елена Алексеевна Грязева, надломленного телосложения женщина, которая почти все время страдала от головной боли неясного генеза и заглушала ее травяными настойками, святой водой и молитвами. Их приземистый частный дом с огородом и палисадником располагался в частном секторе, на окраине Офтони. Елена Алексеевна родила поздно, после тридцати, однако в заботе о Матвее уделяла внимание лишь первой ступени пирамиды Маслоу. Возможно, это было даже к лучшему. Иногда к ней в гости захаживала ее лучшая подруга – боевитая кассирша из «Пятерочки», которая приносила к чаю пряники и добродушно трепала Матвея по голове. Что касается отца, то формально у Матвея его не было. В свидетельстве о рождении вместо отца был указан прочерк, однако отчество все же присутствовало – Германович. Мать говорила, что это настоящее отчество. С пятого по одиннадцатый класс Матвей ходил в пришкольный музыкальный кружок, который вела учительница музыки, Вероника Николаевна. Его часто освобождали от занятий, когда на школьном мероприятии требовался музыкант, и происходило это довольно часто. Матвей пропускал уроки, играя в актовом зале на баяне, каждый год участвовал в «Русском медвежонке» и к своему положению относился флегматично.

Так и прошло его отрочество. Спокойно, почти без происшествий, если не считать примитивные наркоэксперименты, типичные для подростков с ограниченным бюджетом: мускатный орех, от земляного привкуса которого хотелось блевать еще во время приема, ипомея, от которой ровно через час тоже тянуло блевать – в этом случае организм Матвея работал, как часы - и разовая проба тропикамида в нос. Экспериментировал Матвей не один, а с приятелем по имени Глеб, беззлобным хулиганом, который был на четыре года старше. В общем-то, больше их ничего не связывало.

В одиннадцатом классе Матвей обрел какую-никакую, но все же самостоятельность. Во-первых, государство в обязательном порядке отправило выпускников на совершенно бесполезные курсы в автошколе, которые Матвей с горем пополам осилил и получил такие же бесполезные водительские права. Во-вторых, Матвей, озадаченный надвигающимся совершеннолетием, подсуетился, нашел подработку и купил белый билет. Как и следовало ожидать, призывник, страдающий от частых приступов мигрени с аурой, военкомату не понадобился. Девять лет назад минорно отгремели финальные аккорды вялотекущей сирийской войны, которая выплюнула на территорию России вереницу цинковых гробов, свежие надгробья средней паршивости, оплаченные государством, и молодых ветеранов с ПТСР, которые, конечно же, мало кому теперь были нужны. Резко изменившийся политический вектор новых войн пока не обещал, однако Матвей не расслаблялся и переселяться в два квадратных метра, если у родины вдруг случится приступ патриотической горячки, не желал.

Окончив школу, он уехал в Петербург - Северную Пальмиру, где архитектура имперской России смешалась со стеклом небоскребов, крупный портовый город и, как следствие, наркостолицу России. С собой Матвей взял отцовский баян и золотое кольцо матери. Сложно делать выбор, когда в одной стране налог на тунеядство, в другой затянувшаяся гражданская война, а в третьей поднимает голову православие, и Матвей выбрал меньшее из зол. Город встретил его Невским проспектом, искрящимся обелиском Лахта Центра и свинцово-темными каналами Невы, над которыми возвышалась Адмиралтейская игла.

Оборвав «Кольщика» на полуноте, Матвей нащупал кончиком языка дырку в зубе и ощутил легкий привкус железа. Радовало то, что этот зуб хотя бы снаружи выглядел здоровым, потому что от соседнего зуба остались только обломки. Матвей старался улыбаться не слишком широко, потому что останки больных зубов находились за левым клыком.

Вздохнув, Матвей высвободил правую руку. Настало время звонить Марату - уже в который раз. Марат был весьма неприятным типом, чудом дожившим до тридцати, и Матвей уже несколько месяцев его избегал. Почти все время тощий и желтоватый Марат, одетый в неизменные рваные джинсы и свитер на несколько размеров больше, или торчал дома, или валялся на диване, скрывшись от мира за очками виртуальной реальности, или совмещал первое занятие со вторым. Уже больше года он безответно любил Ладу – юную наркоманку и по совместительству вебкам-модель, которая еще не потеряла шарм и стойко удерживалась в рамках героинового шика, однако признаваться в чувствах ей даже не пытался, дуясь на весь свет, как мышь на крупу. Иногда Марата было очень тяжело понять. А еще Марат был барыгой, и Матвей задолжал ему шесть тысяч.

Если говорить точнее, Марат, отучившийся в свое время на фармацевта, был варщиком, получал с этого определенную выгоду и содержал притон, в котором собиралась крайне сомнительная публика. Варил Марат свежесть – удачную комбинацию эфедрина и флукортина, которую в неотбитом виде можно было найти в рецептурном антидепрессанте с поэтичным названием «Свежесть-32». Матвей варить не умел и в химии не разбирался даже на уровне школьной программы. Его мозги были насквозь гуманитарными.

Опытный Марат подбирал такие пропорции компонентов, что его свежесть била по голове, словно кувалда, обеспечивая от нескольких минут до нескольких часов полного невменоза. Добиться такого результата было тяжело, за это Марата и ценили. В квартире Марата, больше напоминающей проходной двор, Матвей побывал всего один раз, и этот раз затянулся на две недели. Именно за эти две недели Матвей и ушел в минус. Большую часть событий он так и не вспомнил. Судя по размеру долга, из памяти выпали двенадцать кубов свежести и, наверное, двенадцать вмазок. Иногда Матвей даже спал, один из гостей порывался воткнуть себе нож в голень, а в поле зрения то и дело маячила мрачная рожа Марата. Кажется, в одну из ночей, когда Матвей вполглаза дремал на матрасе, кого-то выволакивали в подъезд, но это воспоминание могло оказаться сном или галлюцинацией напряженного ума.

Окончательно протрезвев и придя в себя, Матвей обнаружил себя в жару температуры. Тело болело так, словно он с кем-то дрался. В квартире не нашлось никого, кроме незнакомой женщины. Это был самый подходящий момент, чтобы свалить до возвращения Марата, что Матвей и сделал. Задерживаться в этом гадюшнике не следовало. Матвей очень надеялся, что он никого не ограбил и не убил. Судя по тому, что никто не стал его разыскивать, так оно и было.

«Если и сегодня бросит трубку, выкуплю кольцо. Пусть идет на хер, раз сам морозится», - подумал Матвей, набирая номер Марата. Трубку тот не бросил – его телефон был отключен.

Свежесть Ларисы, молчаливой женщины себе на уме, которая знала химию не так хорошо, как Марат, была на порядок мягче, зато дольше держала, избавляя от необходимости каждый час догоняться. Да и сама Лариса в общении была куда приятнее Марата, который даже под ширкой сохранял некоторую угрюмость.

Лариса пришла как раз вовремя, когда Матвей нутром почуял подступающую нахлобучку, которая холодным комом засела в животе, отдаваясь мелкой бисерной дрожью в пальцы и челюсть. Завидев в рамке металлоискателя широкие полы распахнутого белого плаща, Матвей издал резкий смешок, освободился от ремней и спрятал баян в кофр, поставив его поверх серебристых монет – скудного заработка, который он решил даже не пересчитывать. Когда Лариса остановилась рядом с Матвеем, он был уже в боевой готовности. По белому винилу ее плаща ручьями растекался искусственный свет, распущенные темные волосы дымными струями спускались на плечи и рукава, а глаза, густо обведенные черным, мерцали, как шарики ртути. На пальце правой руки переливалась серебром массивная печатка с изображением колеса сансары.

Лариса пристально посмотрела на Матвея и улыбнулась, не размыкая губ. Она похлопала его по плечу, как давнего знакомого, взяла за руку, и разгоряченной ладони Матвея коснулось прохладное стекло. Сжав фурик из-под валерьянки, в котором были два куба свежести, Матвей закинул кофр на плечо и приготовился наконец отыскать укромное место, где его никто не потревожит. В боковом кармашке кофра ждал своей очереди другой баян – размером поменьше. Однако следовало кое в чем разобраться.

- Что случилось с Маратом? – вполголоса спросил Матвей. - Я уже три дня пытаюсь его вызвонить, а он то сбрасывает, то вообще не берет трубку.

- Марат задолжал.

- Кому?

- Тем, кто его защищает, - ответила Лариса после задумчивой паузы, переведя взгляд куда-то за плечо Матвея, - опять. В последнее время он у них на плохом счету.

Памятуя, что многие знания умножают скорбь, Матвей не стал расспрашивать, откуда ей это известно, и озадаченно почесал в затылке. Ничего не прояснилось. Ситуация становилась все страннее. В таком щекотливом положении Марат должен был радоваться объявившемуся через три месяца должнику, который назойливо пытается вернуть деньги.

- Еще он из-за Лады подавлен. Уже четыре дня марафонит, как в последний раз.

- Это многое объясняет, - буркнул Матвей. С одной стороны, чисто по-человечески Марата было, наверное, даже жаль. С другой стороны, узнать, что барыга, которому ты должен, уверенно движется к госпитализации и тоже в долгах…

Скомканно попрощавшись с Ларисой, Матвей размашисто пошагал к железнодорожному терминалу – первым делом нужно было купить обратный билет. Предъявив его женщине, сидящей в тамбуре перед туалетом, Матвей прошел бесплатно. Конечно, можно было поступить проще и зайти в туалет, расположенный прямо напротив, который был бесплатным для всех, но он относился к столовой, а администрация столовой наркоманов не жаловала.

Прислушавшись к тишине кафельных стен, залитых подрагивающим желтоватым светом, Матвей с долей облегчения отметил, что больше тут никого нет, и толкнул первую попавшуюся дверь кабинки. Он закрылся на щеколду, поудобнее устроился на крышке унитаза и поставил перед собой кофр, призванный в походных условиях служить лабораторным столиком. Держа в зубах горлышко хрупкого фурика, Матвей достал из бокового кармашка медицинский жгут и свежий, ни разу не использованный шприц. Чтобы избегать больших соблазнов и не перебарщивать, он всегда пользовался инсулинками, в которые как раз умещался необходимый ему куб.

Сдерживая несущийся вперед тела мозг, который уже предвосхищал приход и симулировал признаки нервного возбуждения, Матвей бережно открыл пузырек, на донышке которого виднелась бледно-желтая свежесть и так же бережно, медленно оттягивая поршень, заполнил шприц. Дело оставалось за малым.

Матвей спрятал остаток свежести в кармашек кофра и закатал левый рукав. По тощей руке, пересекая локтевой сгиб, бежали выпуклые вены, проступающие под кожей синеватыми росчерками. Поверх центральной вены красовались синяки разной степени давности – от темно-серого до желто-зеленого. Матвей перетянул руку жгутом чуть выше локтя. Процедура была отработана не один раз и стала уже знакомой, хотя пока не бытовой. Матвей сжал зубами конец жгута, затянув его потуже, погрузил в вену комариное острие иглы и потянул поршень немного на себя. В бледно-желтую свежесть выплеснулась кровь, и контроль расцвел алым цветком, перекатываясь крошечными дымчатыми волнами.

- Тиха-а-а… - процедил сквозь зубы Матвей, обращаясь к самому себе – он ощутил желание вогнать всю свежесть разом, которое появлялось всякий раз, когда наступал последний момент. Медленно надавливая на поршень, он почти дошел до конца и вдруг – это было ожидаемо, но всегда неожиданно – ощутил, как бьется сердце, как пульсирует кровь, как неприятно липнет к зубам резина. Он успел выплюнуть жгут, и челюсти сжались. Приход накрыл его с головой, затопил до самой макушки. Обессиленный, Матвей томно простонал сквозь стиснутые зубы, откинулся назад и уронил затылок на бачок унитаза. Краем сознания Матвей вспомнил, что не успел вытащить шприц из вены, но не придал этому никакого значения. Давление загудело в ушах, словно набирающий высоту самолет, потолок перед глазами вспыхнул неестественно яркой белизной, а желтый прямоугольник потолочной лампы расцвел золотистыми искрами, сверкающими на узорчатом рельефе стекла, налился теплой гаммой осенних оттенков.

В распахнутых глазах Матвея, будто капли чернил, упавшие на влажную бумагу, расплылись черные зрачки, задрожала наконец стряхнувшая с себя оцепенение нижняя челюсть. Размазавшись по унитазу, не сдерживая дробное щелканье зубов, Матвей дышал полной грудью и таращился в потолок, где в лучах света кружили, не сталкиваясь друг с другом, горящие золотом мелкие пылинки.

За дверью раздался оглушительный стук каблуков по кафелю, в котором хоть и подрагивал хрустальный звон, вызывающий в душе шевеление чего-то давно забытого, однако звуки постепенно возвращались к нормальной громкости и теряли богатство полутонов, неслышимое обычным ухом. В расширенных зрачках Матвея отражался желтый прямоугольник лампы. Заклокотала вода над раковиной, кто-то с плеском вымыл руки.

- Алло, ты там живой? – раздался женский голос, сочащийся волей к жизни и решимостью действовать.

«С кем она говорит?» - подумал Матвей.

- Блин, ты там помер, что ли? – продолжила женщина, словно прочитав его мысли. – Я с тобой говорю, торчок.

- Со мной? – вслух удивился Матвей, мелко клацая зубами, услышал свой сдавленный блаженством голос, и зачем-то добавил. – Нет, я не умер. Я живой.

- Вот и ладненько, - женщина довольно хрустнула костяшками пальцев, - закругляйся давай. Уже двадцать минут валяешься.

«Я созерцал красоту мира», - сказал про себя Матвей, но женщине решил об этом не сообщать. Собрав свой нехитрый скарб, Матвей вышел обратно к фонтану. Мир, как бывало всегда после вмазки, преобразился в лучшую сторону, будто невидимый ретушер подкрутил яркость, контраст и четкость контуров. И без того трехмерные портреты советских героев приобрели дополнительную трехмерность, темно-зеленые казачьи кафтаны стали ярко-зелеными, а в журчании фонтана проявились обволакивающие подшумы, которым Матвей прежде не придавал значения.

Ближайшие шесть часов обещали быть прекрасными – без всякого преувеличения.

До прибытия электрички оставалось сорок минут. Снедаемый жаждой физической активности, Матвей сначала наматывал круги по вокзалу, а потом, поймав на себе неодобрительный взгляд приказного Епифанова, на всякий случай отправился совершать зацикленный моцион по привокзальной площади, напротив которой был разбит непримечательный парк.

Обоняние улавливало еле ощутимую дымную горечь, щекочущую нос – где-то под Петербургом снова горели торфяные болота. В высоких конических клумбах мерцали фиолетовым и розовым граммофонные трубы петуний, и Матвей проходя мимо них, неизбежно терялся взглядом в цветочной бездне. Над выходом из метро висел рекламный щит Газпрома – крупный план стилизованной «G» с язычком синего пламени, которая напоминала скорее о масонстве, чем о газовой промышленности, а на крыше бизнеc-центра «Адмирал» пылал алый веер Huawei.

Перешагнув трафаретную надпись на асфальте – квадратный штамп с номером телефона, подписью «Соня» и кокетливым сердечком, Матвей остановился, закурил и выдохнул дым в пронзительно-синее небо. Ноги привели его к трехгранной рекламной тумбе, на которой соседствовали изображение хохочущей фотомодели, накрашенной красной помадой Revlon, и пасторальное фото золотых куполов с кириллическим слоганом «2030 год – год православной культуры». Возле тумбы еще полчаса назад припарковался похожий на каплю электромобиль: темно-синий, с тонированными стеклами и надчеркнутой «Т» на бампере – явно дорогой и явно беспилотный. Время от времени к тесле подходили хмурые люди, и над приоткрытым окном на миг показывалась чья-то бледная кисть с короткими пальцами – сначала, чтобы забрать деньги, потом, чтобы отдать требуемое.

Первый опыт Матвея, связанный со свежестью, оказался неудачным: он отправился на Апрашку, самый дешевый рынок города, где торговля шла даже в павильонах, у которых уже давно закончился срок аренды, а некоторые продавцы, приехавшие из бывших союзных республик, плохо понимали по-русски. Каким-то чудом Матвей отыскал ноги – щуплого паренька с колким взглядом. Паренек взял деньги, пообещал отвести его к барыге и бесследно исчез. Помня про характерную черту профессии – непунктуальность, Матвей с интересом осматривал рынок, навсегда застрявший в девяностых, которые уже давно стали историей. Над нестройным лабиринтом павильонов, заваленных дешевой одеждой, над решетчатыми баррикадами стендов с копеечными темными очками трепыхалась на ветру растяжка со скупым, но емким словом - Норникель. Ноги, конечно же, не вернулись. В дальнейшем Матвей таких ошибок не повторял. Ему помогла Лада, которая свела его с надежными варщиками – Маратом и Ларисой.

- На хуй вас всех! Просто на хуй!

По ту сторону рекламной тумбы хлопнула дверца теслы, и в поле зрения Матвея оказался приземистый мужчина в спортивном костюме, который выглядел очень даже прилично. Именно ему принадлежала отнимающая и дающая рука.

- Попустись уже, - глухо попросил кто-то с водительского места.

- Я на такое не подписывался! – надрывно кричал мужчина, порываясь попятиться, но почему-то боясь это сделать. – Почему именно я должен к нему идти?

- Заткнись и сядь в машину, идиот.

- Я другим занимаюсь, я… - снова заголосил мужчина, но заметил Матвея и, наметанным взглядом идентифицировав в нем потенциального клиента, вмиг натянул привычную презрительную маску. – Чего уставился? Заняться нечем? Вали отсюда.

Естественно, возражать Матвей не стал и остаток времени провел на перроне, под внушительным билбордом с портретом президента – Михаила Платоновича Громова, уже давно немолодого преемника Ельцина. Зимой ему исполнилось семьдесят, однако его ботоксно-фотошопный профиль, снятый на фоне Вечного огня, вопреки годам выглядел мужественно.

Внутренние конфликты, желания, угрызения совести делают из нас мучающихся существ, прикованных к своим страстям. Научись умиротворять свой разум, если ты хочешь быть счастливым.
Дугпа Ринпоче, «Жизненные наставления далай-ламы»

Ты обещал им хлеб небесный, но, повторяю опять, может ли он сравниться в глазах слабого, вечно порочного и вечно неблагодарного людского племени с земным? И если за тобою во имя хлеба небесного пойдут тысячи и десятки тысяч, то что станется с миллионами и десятками тысяч миллионов существ, которые не в силах будут пренебречь хлебом земным для небесного?
Федор Достоевский, «Братья Карамазовы»

Ни к чему не относись небрежно. Всякая вещь что-то обещает, как только ты посмотришь на нее с радостью во взгляде. Не учись мыслить только категориями начала и конца, хорошего и плохого, света и тьмы.
Дугпа Ринпоче, «Жизненные наставления далай-ламы»

Непредвиденные случаи жизни являются не твоими врагами, а твоими союзниками. Научись их принимать, даже когда они тебя расстраивают. Согласие – это самая высшая форма Любви.
Дугпа Ринпоче, «Жизненные наставления далай-ламы»

Да ведь вы еще и не знаете, как это все здесь устроено. Вообразите, примерно, длинный коридор, совершенно темный и нечистый. По правую его руку будет глухая стена, а по левую всё двери да двери, точно нумера, всё так в ряд простираются. Ну, вот и нанимают эти нумера, а в них по одной комнатке в каждом; живут в одной и по двое, и по трое.
Федор Достоевский, «Бедные люди»

Ребенок находится на берегу реки и смотрит, как течет время. То, что с ним произошло или произойдет, его мало волнует. У него только одно желание: реализовать свои мечты здесь и сейчас.
Дугпа Ринпоче, «Жизненные наставления далай-ламы»

Убей ее и возьми ее деньги, с тем чтобы с их помощию посвятить потом себя на служение всему человечеству и общему делу: как ты думаешь, не загладится ли одно, крошечное преступленьице тысячами добрых дел? За одну жизнь - тысячи жизней, спасенных от гниения и разложения.
Федор Достоевский, «Преступление и наказание»

май, 2032 год

До девяти часов вечера оставалось десять минут. Соня была сама нервозность. Сидя на полу, она прислонялась спиной к стене коридора и напряженно вслушивалась в звуки, то и дело доносящиеся из парадной, однако предвкушение сбивало её с толку и заставляло принимать за человеческие шаги абсолютно всё, что только улавливал слух. Время от времени она порывалась грызть ногти, но крупные зубы останавливались, наталкиваясь на прохладный латекс медицинских перчаток, и Соня меняла цель, принимаясь мять пальцами подол черного платья с широким капюшоном, который сейчас полностью скрывал её голову и лицо. В коридоре квартиры, принадлежащей Эмме Витальевне Романовой, она сидела уже полчаса. Бледные ноги, обтянутые черными чулками с алыми гвоздиками, неизбежно затекали, и Соня постоянно меняла позу, стуча по ламинату сиреневыми туфлями. На плече у Сони висела объемная сумка с вещами.

Родя тоже нервничал, но совсем иначе: он ходил по коридору, как полный энергии молодой пёс, и поминутно припадал к дверному глазку. Не видя ничего, что могло бы его заинтересовать, он отступал от двери и осматривал оружие – то вынимал из карманов нож-бабочку и электронный паяльник, чтобы окинуть их сосредоточенным взглядом, то доставал из-за пояса спортивных штанов «макаров» со стертым номером, который потом прятал обратно, драпируя мешковатой олимпийкой.

Хотя пистолет был заряжен, пускать его в ход Родя не планировал. Пистолет нужен был только для эффектности и на тот случай, если всё пойдет не так, а убийство Матвея нужно было обставить тихо, не привлекая внимания выстрелом. Родя собирался утопить связанного Матвея в ванной, заткнув слив и включив воду, чтобы как следует посмаковать его панику, вызванную видом подступающей воды, и стоны отчаявшегося человека. Он считал это достойным эквивалентом предсмертным мучениям Кирилла, который, как показали результаты вскрытия, ушел на морское дно не совсем убитым.

Эмму Витальевну Родя уговорил лечь в больницу на обследование, чтобы она в этот день ненароком им не помешала. А до этого две недели здоровался с Матвеем, который жил в соседней от него квартире. Здоровался он скупо, чтобы не показаться навязчивым и не вызвать подозрений. Было ясно, что Матвей намеренно снял квартиру в парадной, куда посторонние обычно не ходят. Решение оказалось почти правильным. Посторонние ему, конечно же, навредить не могли.

Чуть позже девяти по ту сторону двери раздался приближающийся стук. Звонко и размеренно били по ступеням каблуки ботинок. Жадно припав к глазку, Родя с мрачным видом показал Соне большой палец, потянул дверь на себя и высунул голову наружу. Из парадной пахнуло весенним озоном. Не шевелясь и почти не дыша, чтобы не выдать свое присутствие, Соня приникла к образовавшейся щелке. Темные кромки ограничивали обзор до узкого кадра, в который задумчиво вошел пошмыгивающий Матвей. Выглаженные брюки, белая рубашка и черный приталенный пиджак сочетались с хмурой миной крайне неудачно: складывалось впечатление, что Матвей вернулся не то с похорон, не то с собеседования. Его волосы и одежда были чуть влажными от дождя, а в левой руке он держал небольшой пакет с зелеными яблоками. Соня закусила губу.

- Привет… Ты не видел Эмму Витальевну? – послышался по ту сторону двери голос Роди, звенящий весьма правдоподобной тревогой. – Во дворе?

- Эмму Витальевну? – недоуменно переспросил Матвей, повернувшись на звук.

- Мою бабушку. Я проснулся, а в квартире газом пахнет и бабушки нет, - вдохновенно врал Родя, - плиту я выключил, а вот куда она пошла…

- Это ужасно, - сказал Матвей безличным тоном, который доказывал, что на самом деле ему всё равно, - нет, во дворе я её не видел.

Отвернувшись и дав понять, что больше ему сказать нечего, он достал из кармана пиджака связку ключей и начал открывать железную дверь, которая вела в его квартиру. Соня ощутила участившиеся удары сердца, напряглась и впилась в Матвея взглядом.

- Ладно, на улице поищу… - задумчиво пробормотал Родя. Его сухощавое туловище в синем спортивном костюме полностью скрылось за дверью, а потом он появился в кадре и медленно направился к лестнице. Оказавшись за спиной у Матвея, который поворачивал ключ в замке, Родя бесшумно метнулся к нему и сноровисто обвил шею сгибом локтя. Пакет с яблоками упал на пол, одно из них выкатилось из развязавшейся горловины и уткнулось в гранитную ступень. Матвей захрипел, задергался, пытаясь вырваться из удушающего замка, но быстро обмяк и начал оседать на пол. Деловито подхватив обморочное тело, Родя затащил Матвея в его же квартиру. В кадре снова стало пусто.

Закинув на плечо сумку, Соня вышла из укрытия, закрыла за собой дверь и подобрала яблоки. Потом вздохнула, набирая полную грудь воздуха, и шагнула в темную прихожую, где смутно виделись два силуэта. Положив яблоки на коврик, она заперлась изнутри, предварительно забрав ключи, и включила свет. Вспыхнул фиалково-алый светильник, и из сумрака выступила длинная прихожая с двумя дверями и квадратной аркой, за которой темнела густая синева стены.

- Минут десять поспит, - мрачно объяснил Родя, натягивая медицинские перчатки. Склонившись над Матвеем, который без сознания валялся на полу, Родя перекатил его набок, стянул запястья рук, заведенные за спину, пластиковыми стяжками и заткнул рот шарфом, на середине которого заранее был завязан массивный узел. Родя проделывал такое далеко не впервые, и процедура была доведена до автоматизма. У Роди был собственный почерк налетчика.

Легко улыбнувшись, Соня прошла под квадратной аркой и нашарила рукой выключатель. Ярко загорелась люстра, и по глазам ударили ярко-синие стены с ядовито-алыми шторами, которые сейчас были глухо задернуты. Поморщившись от света, Соня откинула капюшон и осмотрелась. По одну стену виднелся телевизор с игровой приставкой, по другую располагались диван, два кресла и кофейный столик на колесиках. На столике мерцала бутылка коньяка «Camus», на округлых боках которой играли темно-рыжие блики, а над диваном висела неожиданно мрачная для открывшейся обстановки картина, изображающая пшеничное поле, могильный крест и уродливых мутантов.

Соня извлекла из сумки пустой рюкзак, в который они планировали сложить деньги, и кинула его на одно из кресел. Положив рядом и сумку, она повернулась к входу. Появился Родя, который тащил связанного Матвея за плечи. Долговязое тело безвольно свисало, а ноги волочились по паркету, тихо шурша ботинками и оставляя влажный след. Подтащив Матвея к центру зала, Родя швырнул его на пол, как мешок с ветошью. Матвей завалился на бок, не открывая глаз и сохраняя мерное дыхание спящего.

- А он не захлебнется? – настороженно спросила Соня. Её глаза невольно забегали из стороны в сторону. От предельной реальности их действий ей стало не по себе.

- Чем?

- Слюной, - пробормотала она.

- Так он же на боку лежит, - пожал плечами Родя, - я всегда так делаю, и никто пока не умер.

Нахмурившись, он принялся шарить по карманам Матвея, проигнорировав часы с треснутым стеклом циферблата. Сначала он извлек черный бумажник, початый блистер колдемикста, а потом и удостоверение в темно-красной корочке, на которой переливалась золотистым эмблема ФСКН.

- Грязев Матвей Германович, - прочитал вслух Родя, раскрыв служебное удостоверение, - старший внешний сотрудник… Ага, так и есть. Жаров точно кукухой поедет.

Отбросив удостоверение и блистер в сторону, Родя обнаружил в бумажнике три кредитные карты и без промедления кинул их туда же. Тащить Матвея к банкомату было слишком рискованно. Обналичивать деньги самим не следовало из-за камер с распознаванием лиц. Заставлять Матвея обналичивать деньги через банк было совсем уж глупо, потому что банк, когда речь заходила о снятии крупных сумм, требовал подождать хотя бы сутки. Суток у них не было. В их распоряжении было всего три часа. В полночь от площади Народной Воли отчаливал паром, на который они уже купили билеты.

Соня и Родя переглянулись: никому из них не хотелось браться за Матвея первым. К счастью, решать им не пришлось – Матвей пришел в себя сам. Он несмело зашевелился, и лицо странно исказилось непониманием, которое свойственно первым минутам пробуждения. Взгляд Матвея проследовал по витиеватой траектории. Заметив Родю с Соней и осознав свое скверное положение, он вздрогнул и панически взвыл.

Теперь плошать было уже нельзя. Склонившись над Матвеем, Родя с силой сдавил рукой его горло:

- Тихо, торгаш, тихо. Не рыпайся, а то удавлю. Я по-всякому умею душить, а тебя насмерть задушу. Общественность меня всё равно оправдает, потому что ты барыга, а сидеть я не боюсь.

Посыл был предельно ясен. Матвей замер и замолчал, распахнув почерневшие от страха глаза. Он шумно и тяжело дышал, как выбившееся из сил животное.

- Просто чтобы ты понял серьезность наших намерений. Мы в курсе, что ты связан с невским синдикатом, и это нас, как видишь, не остановило, - жестко улыбнулась Соня, медленно и развязно подойдя к нему. Её отчетливая тень упала на его побелевшее лицо.

- Придется подергаться, сучонок Асфара Юнусовича, - ухмыльнулся Родя, закатывая рукава олимпийки, - до него я добраться не могу, а до тебя могу. Не обижайся, ничего личного.

Матвей машинально рванулся куда-то назад, но Родя схватил его за воротник рубашки и ударил кулаком в глаз. Родя избивал с оттяжкой, искренне, ощущая чистую детскую радость, а Матвей беспомощно скулил в шарф. Перед каждым новым ударом он зажмуривал глаза, тяжело втягивал носом воздух и пытался отстраниться.

Соня по-кошачьи прищурилась. Расплывшись в довольной улыбке, которая превратила её лицо в блин, она достала из сумки миниатюрное радио, похожее на зеленую мыльницу, поставила его на край кофейного столика и включила свою излюбленную станцию с ретро-поп-музыкой, которая сопровождала своими синтетическими переливами российские нулевые годы. Сегодня её применение было более низким и утилитарным: музыка должна была сглаживать неприглядное мычание, ассоциирующееся исключительно с насилием и пытками.

Когда Родя принялся бить ногами, Матвей не вытерпел и глухо разрыдался – то ли от боли, то ли от беспомощности. Лишившись сил, он перестал вырываться и скорчился на полу, заливая слезами лицо, по которому стекала теплая кровь. Стремление избежать смерти плохо сочеталось с невозможностью это сделать и телом, которое ослабло под напором чужой агрессии.

Добившись желаемого эффекта, Родя нарочито неспешно вынул из кармана нож-бабочку и оголил его узкое сверкающее лезвие. При виде ножа Матвея прошибло отчаянной судорогой. Он попытался отползти, отбросив рациональные решения и положившись на рефлекторные механизмы выживания. Родя устало вздохнул, схватил его за лацкан пиджака и вернул на место. Усевшись на ноги Матвея, чтобы тот никуда не уполз, он молча, с недоброй улыбкой продемонстрировал ему лезвие ножа. Матвей затравленно простонал и дернулся, стукнувшись затылком об пол. Женщина, уже давно скончавшаяся от рака, с ностальгической тоской пела про ушедшую любовь, белый песок у моря и теплый ветер.

- Я помогу тебе, - нежно произнесла Соня. Усевшись напротив Роди, она подогнула под себя ноги и крепко обхватила Матвея за локти, притягивая к своему корпусу. Затылок Матвея уперся в её теплый живот, скрытый платьем. Погладив его по спутанным волосам, она зажала ему рот ладонью поверх кляпа.

Проделав разрез в одной из штанин Матвея, Родя рванул ткань в стороны и обнажил бледную ляжку, скудно поросшую светлыми волосками. Соня ощутила, как у неё под ладонью мелко задрожал чужой подбородок. Родя демонстративно сменил инструмент. Отложив нож, он достал из другого кармана электронный паяльник. Моргнув заплаканными глазами, под одним из которых наливался первичной краснотой синяк, Матвей горестно всхлипнул.

- Давай проверим твою выносливость, - хмыкнул Родя, настраивая температуру, - сейчас я буду делать тебе больно, а ты постараешься не орать слишком громко. Если вывезешь на силе воли, я не отрежу тебе пальцы. Отличная сделка, да, Герыч?

У Матвея дернулся подбитый глаз, словно он мимоходом заглянул им в потусторонние эмпиреи и тут же с ужасом вынырнул обратно. Сглотнув, он опасливо кивнул. Родя с энтузиазмом радиолюбителя прижал толстое жало паяльника к голой коже. Матвей задрожал и сдавленно заплакал, закатив от боли глаза. Соня учуяла запах горелого мяса, который исходил от глубокой рытвины, образованной сварившимся белком.

Одним ожогом Родя не ограничился. Выдержка Матвея неумолимо иссякала. Лишаясь четкого осознания, он трясся и неистово дергался, будто паникующая птица, запутавшаяся в силках. То ли усугубляя его страдания, то ли оказывая добрую услугу, Соня зажимала ему еще и нос, когда крики угрожали стать особенно громкими. То и дело Матвей проваливался в обморок, но Соня лупила его по щекам, и ему приходилось возвращаться в себя.

Ограничившись пятью подходами, Родя засмеялся и поднес паяльник к лицу Матвея. Беспомощно замычав, тот в очередной раз закатил глаза и потерял сознание. Соня устремила на Родю мрачный взгляд, вырвавшийся из-под густых ресниц.

- Очень надеюсь, что мы его не угробили, - с раздражением произнесла она, нащупывая на разгоряченной шее пульс. Однако Матвей, к его несчастью, был еще жив.

- Он в порядке, просто перенервничал, - сухо ответил Родя, выпрямился над обморочным телом во весь рост и хрустнул спиной, - слишком много впечатлений за один раз.

Скептически вскинув бровь, Соня отправилась на кухню. Отыскав багрово-красный графин, она налила воду в стакан и вернулась в зал. Встав над Матвеем, она стянула с него шарф и плеснула водой в лицо. Матвей слабо содрогнулся, приоткрыл глаза и снова понял, где он находится и что происходит. Судя по подавленному виду, в котором читалось желание откупиться от нападающих чем угодно, он наконец дошел до нужной кондиции. Иного Родя и не ожидал. Все наркоторговцы, которых он грабил, вели себя одинаково и претерпевали одну и ту же метаморфозу. Смирившись, они начинали унижаться, отчего внутренняя гадливость Роди лишь набирала силу. Матвей до этого еще не дошел, но Родя был готов поспорить, что исключением он не станет.

- Встань, - приказал он, отложив паяльник остывать на столик. Кинув на Родю особенно мрачный взгляд, Матвей стиснул зубы, искривился и заворочался. С трудом усевшись, он подобрал под себя ноги, кое-как опираясь на связанные за спиной руки, встал на колени и поморщился особенно болезненно. Когда Матвей обрел твердую опору, стало заметно, что он неустойчиво пошатывается.

- Дальше не получается, - пробормотал он с тягостным чувством, чахоточно блестя глазами, - я сразу упаду…

- Ладно, это неважно, - кивнул Родя, - теперь к делу, торгаш. Деньги где?

У Матвея задрожали губы, и он некрасиво всхлипнул. На белом, как бумага, мокром лице контрастными пятнами проступали расцветающий вокруг глаза синяк, разбитая губа, на которой запекалась темно-красная корка, и потек носового кровотечения. Испачканная белая рубашка пестрела мазками уличной пыли и мелкими каплями крови.

«За четыре моря, за четыре солнца…»

- Голос подай, шавка, - грубо сказала Соня, - мы с тобой разговариваем. Тут никого, кроме тебя, нет.

- Вы с ума сошли? – просящим тоном воскликнул Матвей, и в его голосе послышались слезные нотки. – Послушайте, вас же убьют! Даже не я! Если бы всё было так просто, я бы уже давно…

Стиснув зубы, Родя наотмашь ударил его по лицу. Матвей охнул и начал заваливаться набок, но Соня успела схватить его за волосы до того, как он упал.

- Ебало завали, ладушки? – с угрозой проговорила она. – Останешься живой, если не будешь орать. Деньги где?

- В сейфе за картиной, - тихо пробормотал он.

Соня и Родя синхронно покосились на единственную картину, что была в зале. Отскочив от Матвея, как от больного чумой, Соня проворно откатила мешающий кофейный столик и с ногами забралась на диван. Она коснулась темно-бронзовой рамы и несколько раз дернула её на себя, как оконную створку. Картина с тихим щелчком отошла, продемонстрировав бетонный альков с черным сейфом. Кодовый замок и сканер для отпечатков пальцев занимали на массивной дверце крайне мало места и не сразу бросались в глаза.

- Зачем вы так, я бы по-хорошему сказал… - всхлипнул Матвей. – Я же не тупой…

Хмурящийся Родя разрезал ножом пластиковые стяжки на запястьях Матвея и толкнул его в сторону сейфа.

- Открывай, - с непонятной злостью приказал он. Он не желал поворачиваться к Матвею спиной и держал его в поле зрения, хотя тот был деморализован. Соня вольготно расположилась в свободном кресле, закинув ногу на ногу. Вид у неё был крайне непринужденный, словно ей не было до происходящего никакого дела.

Доковыляв до дивана, Матвей неуклюже вскарабкался на него и начал с кодового замка. Затекшие руки, успевшие налиться блеклой, почти неуловимой синевой, крупно тряслись, и пальцы не сразу попадали в нужное место. Однако Матвей справился, и дверца сейфа тихо приоткрылась. Хищнически усмехнувшись, Родя приблизился к дивану и оттолкнул Матвея в сторону, отчего тот повалился на мягкий валик.

- Сиди смирно, понял? – мрачно пригрозил ему Родя. Матвей апатично промолчал, почти не шевелясь, но всё же несмело кивнул.

Со своего места Соня увидела только резкий жест Роди, которым он нараспашку открыл дверцу сейфа и его ошарашенное лицо, пережившее красноречивую метаморфозу. Высоко вскинув брови, Родя попытался несмело улыбнуться, однако улыбка дрогнула и вышла какой-то неуверенной. А потом его взгляд зажегся искренним интересом.

- Что там, что там? – с жаром спросила Соня, подавшись вперед. Вместо ответа Родя лишь указал рукой на сейф. Соня выпрыгнула из кресла, словно внутри её тела разжалась стальная пружина, и прислонилась к спине Роди, обвив руками его торс и упершись подбородком в плечо. Посмотрев перед собой, она замерла и потерянно моргнула. На нижней полке сейфа лежали шесть объемных пакетов, запечатанных в белый пластик, помеченный черными печатями в виде газелей, несущихся в неведомую даль. Неизвестный художник среднеазиатского картеля вложил в печать всю душу и запечатлел газелей в динамике, передав неудержимое дыхание свободы и ширь степных просторов, хотя с утилитарной точки зрения в этом не было никакой необходимости.

На верхней полке хранились деньги. Толстые пачки серо-зеленых стодолларовых банкнот аккуратно лежали друг на друге и слабо пахли свежей бумагой. Полка была забита ими почти полностью – только в углу можно было найти небольшое свободное место. У Сони зарябило в глазах. Подсчитать пачки сходу было сложно. Но их было больше двадцати. И, возможно, больше тридцати.

- Сколько здесь? – повернулся Родя к Матвею, показывая рукой на пачки купюр. Он с досадой понял, что вообще не представляет, какое количество денег может так выглядеть. С еще большей досадой он понял, что вряд ли бы увидел столько денег, если бы выбрал ниву честного труда, и к радости примешалась укоренившаяся в подкорке пролетарская злость.

- Триста восемьдесят тысяч с копейками… - простонал Матвей, явно называя копейками более крупные суммы. – Не убивайте меня, прошу вас, я никому не скажу!

- Заткнись! – прошипел он и страшно округлил налившиеся кровью глаза. – Где еще деньги?!

Матвей отупело посмотрел на него. От неожиданности вопроса он даже отполз назад, . Соня, обнимающая Родю, как плотоядная гурия, ухмыльнулась. Она понимала, что это всего лишь формальность, и вряд ли Матвей сможет отдать им что-то еще, однако для Роди эта формальность была весьма приятной. Вспыхнув ненавистью, унаследованной от многих поколений крепостных крестьян, землепашцев и советских трудящихся, Родя ударил Матвея лицом об колено и скинул на пол.

- Что же ты за сука, а? На мусоров не стыдно работать? Нормально тебе?! – кричал на него Родя, как на провинившуюся собаку.

- У меня больше ничего нет! – взмолился Матвей, сбивчиво выговаривая слова и прижимаясь к боковине кресла. – Перестаньте, пожалуйста…

- Жить захочешь, еще не так заговоришь, да? – хмыкнула Соня. – Чего ты разнылся, выблядок пиздливый? Тебя сейчас бьет не Родя, а кармический бумеранг.

- Хватит! – с новой силой заплакал он, обращаясь то ли к ним, то ли к мироустройству, и отчаянно нырнул окровавленным лицом во вздрагивающие ладони.

- Что ты мямлишь, паскуда? – продолжала Соня. – Где остальные деньги? Куда ты их дел?

- Пожалуйста! – тихо взвыл Матвей. Захлебываясь хриплыми рыданиями, он попытался отползти еще дальше, но лишь сильнее вжался в боковину кресла, продолжая обессиленно перебирать ногами. Монотонный надрыв его просьб и мягкий стук, с которым ботинки бились об паркет, придавали его реакциям легкую неадекватность. Выглядел Матвей сейчас крайне жалко и даже близко не напоминал прожженного барыгу, которого в нем видели подчиненные.

«Пальмы парами на берегу, чайки парами, волны бегут…»

- Он не врет, - деловито подытожил Родя и взял в руки пустой рюкзак, - я соберу наличку, можешь пока побазарить с этой мусорской блядью.

Успокоившись, он начал складывать в рюкзак пухлые пачки долларов, которые теперь – и это было совершенно ясно – принадлежали им. Отпустив его, Соня вернулась обратно в кресло, поджала ноги под себя и потянулась, раскинув руки в стороны, словно её переполняли утренняя нега и удовольствие от золотых лучей восходящего солнца.

- И что, кокаин сильнее мефа? – спросила она, свысока посмотрев на оцепеневшего Матвея. Привалившись к боковине кресла, он опустошенно смотрел перед собой и держался за голову, словно что-то внутри неё въедливо болело. Услышав Соню, он нехотя повернулся к ней и ответил, потупившись:

- Нет.

- Ну и нахер ты столько за него платишь?

- Он придает уверенность.

- То, что доктор прописал, как раз для тебя, - осклабилась она, - ты сам по себе лоховатый был, а стал еще хуже. Без кокса ты очень жалкий, только сопли пускаешь.

Матвей хотел что-то сказать, но болезненно поморщился.

- Что, мигрень настигла в самый неподходящий момент? – улыбнулась Соня, склонив голову набок.

- Да, - тихо ответил он сквозь стиснутые зубы.

- Хочешь, я разрешу тебе закинуться таблеточкой? – со злорадством спросила она, указав на блистер, валяющийся в отдалении. – Но сначала ты должен…

- Не нужно, - отчужденно произнес Матвей.

Опустошив сейф и не тронув лишь героин, который был им без надобности, Родя наполовину застегнул молнию рюкзака и закинул его на плечо. Его глаза лоснились садистским предвкушением, причина которого была понятна только Соне, осведомленной об его планах насчет Матвея. Тот пока ещё ни о чем не подозревал. Повернувшись к Матвею, Родя выхватил из-за пояса «макаров» и направил на него. Матвей не успел ничего понять, но машинально поднял руки. А потом секунда замешательства прошла, и он основательно всё осмыслил.

- Извинись передо мной напоследок, Мотя, - с елейным сочувствием произнесла Соня, окинув его торжествующим взглядом, - кто знает, может, на том свете зачтется. Какая-никакая, а все-таки луковка.

- Вы обещали, что не будете… - пролепетал Матвей. Его побелевшее лицо слезливо дернулось, а губы скорбно искривились. Соня покачала головой, вложив в этот жест всю возможную укоризну:

- Ты мне тоже много чего обещал, и что? Нам об тебя руки замарать не жалко, ты же наркотой торгуешь. И если хочешь знать, золотце, это я тогда твой адрес слила и сдала тебя «Антидилеру». Ты прекрасно помнишь эти события, не так ли?

Матвей вскинул на неё потемневшие глаза, словно на миг забыл про Родю, который прямо сейчас целился в него. Заметив это, Родя повел пистолетом и прикрикнул:

- А ну не рыпайся!

Матвей втянул голову в плечи, несмело сглотнул и поднял руки чуть выше. Он не перестал оглядывать налетчиков, однако теперь делал это исподлобья и с покорностью, порожденной нарастающим страхом.

- Да вали ты его уже! Или ты в самый ответственный момент зассал, как тварь какая-то? – не выдержала Соня. Родя медленно перевел взгляд на неё и задумчиво хмыкнул, сверкнув золотой коронкой.

- А ведь торгаш прав, - самоуверенно произнес он, - наверное, не стоит так спешить.

Шагнув вперед, он направил пистолет на Соню. Сдавленно вскрикнув, она вскинула руки и застыла. Мелькнули запоздалые мысли, что она сидит не в самой удобной для побега позе – излишне домашней и изнеженной, что её карманный револьвер остался в сумке, которую она так недальновидно кинула на другое кресло, что кофейный столик с увесистой бутылкой коньяка находится слишком далеко. Да и не было бы от бутылки никакого толку.

- Ты охренел? – воскликнула Соня. – Я рассказала тебе про этого пидора! Без меня ты бы ни до чего не додумался!

- Это мои деньги, и я выйду отсюда один, - равнодушно сообщил Родя и кивком головы указал на Матвея, - вот только с ним поговорю сначала. Он мне битков купит, и меня уже никто не найдет. Битки быстро придут, это тебе не банк. Не сомневайся, он купит. Он теперь сговорчивый.

- Ты с самого начала!.. – выпалила Соня, задохнувшись от негодования.

- Купишь ведь, торгаш? – посмотрел Родя на Матвея, который до сих пор сидел в прежней позе. – Если не будешь брыкаться, я тебя даже не убью. Просто свяжу и закину в ванну. Или сам выберешься, или кто-нибудь найдет. Нормальный расклад? Я тебя не кину, как эта гепатитная тварь.

- Не верь ему! – истошно закричала Соня. – Он тебя утопит!

Матвей будто не услышал её. Он часто закивал, глядя на Родю снизу вверх, и опасливо опустил руки. На миг в его лице промелькнула маниакальная радость, которая в сочетании с поблескивающими глазами и бледной, натянутой улыбкой, придала ему несколько нездоровый вид. Удовлетворенно кивнув, Родя снова обратил внимание на Соню.

- Ты задолбала мне мозги выносить. Раз я при любом раскладе крайний, зачем мне с тобой делиться? – яростно процедил он, сделав еще один шаг вперед. – И зачем куда-то с тобой ехать, если мне и одному будет хорошо? Даже лучше, чем с тобой, блядина!

Краем глаза Соня уловила странное движение за его спиной. Матвей, совсем недавно рыдавший в истерике, медленно тянул руку под кресло, к которому всё это время так усердно жался. Нырнув в темноту, рука выскользнула обратно. В хватке татуированных пальцев безжизненно блеснуло лезвие ножа – длинное, широкое, с заточенной кромкой. Матвей сверлил спину Роди тяжелым ненавидящим взглядом и напоминал не самое сильное, зато хорошо приспосабливающееся животное, которое намеревалось пройти естественный отбор.

- Нельзя же так, Роденька… Мы собирались уехать вместе, мы же любим друг друга, в конце концов… - жалобно заныла Соня, поддерживая диалог. Нельзя было допустить, чтобы Родя обернулся.

Наверное, он мог бы возразить, что любви толком не было, что мечта о совместной жизни изначально звучала глупо, что не стоило даже надеяться на хороший исход. Но сделать этого Родя не успел. Резво, будто его почти не били, Матвей вскочил и оказался у него за спиной. Первый удар, пришедшийся в основание шеи, подкосил Родю, как срезанный колос. После второго удара, который последовал сразу за первым, он рухнул на паркет, окатив Соню кровавой струей из перерезанного горла. Ослабшие пальцы выронили пистолет, а из наполовину застегнутого рюкзака с шелестом вывалились пухлые пачки денег. Мертвый Родя лежал, вывернув голову под неестественным углом, а под его вскрытым горлом расползалась ярко-алая лужа. Оказавшиеся на её пути банкноты медленно пропитывались кровью. Задорно звучало крохотное радио.

Там цветут цветы и сладкие ночи,
Там твои, мои, любые мечты…

Соня застыла, хотя древние рефлексы требовали бежать. Чужая теплая кровь бисерными каплями стекала по её лицу, неспешно стыла на черных локонах, влажно пропитывала одежду. Прихрамывающий Матвей стоял над трупом. Спутанные светлые волосы неаккуратными штрихами падали на ошалелое землисто-белое лицо, припухающее отметинами избиения, а свисающий брючный лоскут обнажал участок кожи с мясисто-красными мазками ожогов. Матвей крепко сжимал в руке окровавленный нож и вглядывался в труп, будто хотел рассмотреть в его глазах что-то исчезающее.

Соня опасливо опустила ноги, и каблуки туфель тихо стукнулись об паркет. Матвей резко повернул голову и Соня поняла, что теперь он смотрит на неё. Перешагнув через труп, Матвей мыском ботинка толкнул «макаров» под диван, и тот скрылся из виду, оставив на полу смазанный алый след. Намерения Матвея были очевидны.

Конечно, Соня могла убежать в кухню, запереться на щеколду и выбраться через окно - спасаться с третьего этажа было явно проще, чем с девятого. Побег мог окончиться успешно, если бы Матвей сейчас был беспомощным из-за полученных побоев. Вот только мешал один нюанс. Матвей, кажется, таковым не был. Он был проворным, целеустремленным и слишком спокойным. И образовавшийся труп не очень-то его волновал.

Матвей, который совсем недавно истошно рыдал, ползал по полу и умолял оставить его в живых, держался именно так, как и должен был держаться беспринципный наркоторговец и старший внешний сотрудник, опекаемый полковником Жаровым. Его нетрезвые подчиненные не ошибались в своих оценках.

- Ты же ходить не мог! Ты же плакал, у тебя голова болела! – придушенно выпалила Соня, наконец заметив несоответствие. По нервам побежала дрожь, тело налилось свинцовой тяжестью. Родя больше не представлял опасности, однако теперь ей стал измученный Матвей, которого Соня изначально считала менее угрожающим.

- Я почти не притворялся. Вы пытали меня, мне было очень больно, - сдержанно произнес Матвей. Нож в его руке сверкнул сонным отблеском люстры. Испачканная кровью белая манжета, выступающая из-под рукава пиджака, неприятно контрастировала с длинными костлявыми пальцами, явно принадлежащими наркоману, и посиневшими от времени эзотерическими партаками. Внутренней сутью порыв Матвея ничем не отличался от порыва оскорбленного до глубины души урки.

- Ты обманул меня!

- Всего лишь показал то, что вы хотели увидеть. Я вас знаю, как облупленных, - продолжил Матвей холодным тоном, переступив через пролившуюся кровь и рассыпавшиеся деньги, - ты никогда не отличалась наблюдательностью. Особенно в отношении мужчин. В какой-то момент ты начинаешь считать, что мужчина перед тобой заискивает, и это портит все твои расчеты.

Соня пыталась преодолеть ватное онемение в конечностях, но оно не желало сменяться подгоняющим страхом, отравляя мысли, которые опережали друг друга и были более чем здравыми, однако, к сожалению, запоздавшими. Припадая на поврежденную ногу, Матвей медленно приближался к Соне, как подкрадывающийся степной паук. Неровный перестук его шагов отсчитывал ускользающие секунды.

- Вы оба ничего не сделали, чтобы заработать эти деньги, - процедил Матвей, пристально глядя на неё, - ничего не сделали. А я – сделал. И ты даже не представляешь, какие мне приходилось принимать решения. Я столько раз переступал через себя и унижался, а вы решили получить мои деньги просто так, убив всего лишь один раз? Затратив гораздо меньше моральных усилий, чем я? Думаешь, мне сложно будет добить тебя наконец, раз ты сама никак не помрешь?

- Пожалуйста, Гера, давай договоримся… - сбивчиво пролепетала она.

- Я думал, что ты передознешься, а ты до сих пор живая. Рожденный сгореть не утонет, да Соня? – иронически усмехнулся он.

Теперь их разделяли три шага. Труп одного молодого мужчины, который при жизни пребывал в полном расцвете сил, покоился в луже собственной крови, а другой молодой мужчина, силы которого были ничуть не хуже, стоял перед оцепеневшей Соней.

Адреналин ударил в голову, и ступор бесследно исчез. Соня рванулась в сторону коридора. Матвей метнулся следом, рухнул на неё всем своим весом, и они с грохотом упали на пол. Матвей навалился на Соню, как при половом акте и заткнул ей рот предплечьем свободной руки. Впившись зубами в пиджачную ткань, Соня задергалась под Матвеем и истошно завопила в рукав. Матвей оскалился и начал работать ножом. Удары следовали друг за другом без остановки, словно механические судороги швейной машинки, которая била иглой по сукну. Лезвие разрывало ткань платья, то неудачно соскальзывая по ребрам, то вспарывая нежный и податливый живот.

Вопли Сони становились всё тише. Её сопротивление угасло после десятого удара, однако Матвей остановился лишь тогда, когда нанес двадцать восьмой. Тряхнув головой, он отогнал аффект и медленно выпрямился. Рубашка и брюки, промокшие от крови, неприятно липли к телу. Жирные красные капли срывались с кончика ножа и падали на паркет. Звуки окружающего мира заглушал безмолвный белый звон, от которого распухала голова.

Матвей посмотрел на Соню трезвым взглядом и явственно ощутил, как по спине пробежал гнилой холодок. Соня лежала в расплывающейся багровой луже, глаза скрывались под дымчато-синими веками, а из темного провала рта вязко стекала кровь. Рваная черная ткань, искромсанная кожа и кровоточащие раны, сквозь которые маслянисто проглядывали петли кишок, складывались в черно-красный калейдоскоп.

Наклонившись к Соне уже с меньшей смелостью, Матвей аккуратно вонзил нож под её правое ребро, целясь в печень, и провернул лезвие в ране. Плоть вязко хлюпнула, однако Соня даже не пошевелилась. Она была окончательно и бесповоротно мертва.

Матвей шумно выдохнул и отступил от трупа. Марево аффекта плавно сходило на нет, возвращая полноту ощущений, и первым делом Матвей ощутил боль. Он попытался понять, что именно у него болит, однако определить источник боли оказалось сложно. Изнуренность давила на плечи железной массой, Матвею казалось, что он и сам вот-вот упадет. Почти все силы ушли на первый удар, с которым нельзя было оплошать, в который нужно было вложить всю возможную фатальность. Матвею повезло: этот экзамен он сдал.

Он окинул взглядом разлитую по полу кровь, испачканную мебель и одну из стен, на ярко-синем колере которой красовалась россыпь темных брызг, выплеснувшихся из шеи Роди. К горлу подкатила тошнота, и Матвей поспешно зажал рот ладонью. От осознания того, что у него в квартире находятся два мертвеца, которых он убил собственными руками, стало физически дурно, однако позыв удалось сдержать.

Вместе с позывом к тошноте вернулись звуки окружающего мира. Глухой шорох дождя за окнами, гулкие сигналы автомобильного потока и голосящая музыка, которую передавало радио, навалились на Матвея со всех сторон, как удушающий кокон. Он подошел к кофейному столику и выключил радио. Взяв напоследок особенно трогательную ноту, оно умолкло.

«Нужно что-то делать…» - механически подумал Матвей. Он кинул на пол окровавленный нож, в котором больше не было надобности, и тот упал, тихо звякнув сталью. Покосившись на перекошенное лицо Сони, Матвей поморщился. В отличие от Роди он помнил её живой, и смотреть на неё было гораздо неприятнее. Он снял пиджак и накрыл им Соню. Приталенный пиджак, который несколько месяцев назад изящно сидел на манекене и сверкал дороговизной, лег на окровавленное лицо трупа комковатыми складками.

У Матвея проскользнула параноидальная мысль, что налетчики могут быть мертвы не до конца, но он сразу же отмел её как слишком фантастичную и поковылял в ванную, чтобы помыть руки. Жидкое мыло пахло апельсином, а вокруг слива кружила розовато-кровянистая водная вуаль, смешанная с бледно-коралловой пеной.

Насухо вытерев руки, Матвей вернулся в зал, прихватил со столика бутылку коньяка и рухнул в единственное чистое кресло. Отвинтив подрагивающими пальцами пробку, он сделал несколько крупных глотков, от которых задергался острый кадык, и почти не ощутил вкуса, хотя горло обожгло спиртом.

Матвей поставил бутылку рядом с креслом и скорбно искривился. Ему вспомнилась мучительная смерть Булыгина, и ему вдруг стало очень жаль себя.

Гриша прибыл в полночь, вместе с капитаном Егоровым и его коллегами, которые должны были забрать трупы. Матвей, уже отмывшийся от крови и сменивший одежду, встретил его с двумя собранными чемоданами и заявил, звеня легкими истерическими нотками, что больше ни минуты не желает находиться в этой квартире. Гриша был готов к таким настроениям. Заехав по пути в клинику, он отправил несколько взбудораженного Матвея на процедуры и забронировал номер в гостинице, пока ждал его возвращения. Вернулся Матвей в странном состоянии: ему было то ли весело, то ли страшно. Сидя справа от Гриши, который вел «гелендваген», он временами подергивался на месте и начинал диковато рассматривать заоконный ландшафт. Мигали тускло-зеленые огни светофоров, горели бледно-желтые фонари, а мутно-синие, блекло-красные огни патрульных машин проносились сквозь сероватые блики уличных вывесок.

- Забронировал тебе номер в «Trezzini Palace», - решил заговорить Гриша, когда они встали в пробке на Невском проспекте. Он опасался, что Матвей, оставшись без человеческого внимания, выкинет какой-нибудь фортель, например, выскочит из машины и стремительно куда-нибудь уйдет – из побуждений, неведомых даже ему самому.

- Вот как… - неуверенно произнес Матвей, бегло на него покосившись, и почему-то резко сник. С минуту помолчав, он потер пальцами виски:

- Весной мне снился сон. Нехороший сон.

Гриша повернулся к нему, склонил голову набок и стал внимательно слушать.

- Во сне у меня были руки в крови. Меня расчленяли заживо, - медленно проговаривал Матвей каждое слово, будто боялся рассказывать дальше, - я чувствовал себя виноватым, но когда я проснулся, это чувство исчезло.

- И часто тебе снятся такие сны? – утешающим тоном спросил Гриша, однако внутренне насторожился.

- Только один раз. Но это был очень реалистичный кошмар. Там был ты… И Асфар Юнусович.

- Почему ты про это вспомнил? – продолжил Гриша тактичным тоном, каким обычно беседуют с буйными пациентами. Матвей поднес к лицу совершенно чистые кисти, слабо пахнущие апельсиновым мылом, и пристально в них вгляделся:

- Сегодня я впервые убил человека и испачкал руки. Это было очень похоже…

- Хватит, я тебя понял, - перебил его Гриша. Матвей замолчал и впервые за сегодняшнюю ночь посмотрел на него без опаски.

- Было бы странно, если бы ты реагировал иначе. Во-первых, сегодня ты чуть не умер. Естественно, ты шокирован. Но так и должно быть, ты же все-таки человек. Во-вторых, ты слишком много работаешь. Тебе нужно отдохнуть.

Матвей вздрогнул и вцепился руками в колени, пристально уставившись на Гришу.

- Профессиональное выгорание еще никто не отменял, и тебе лучше его избегать. Асфар Юнусович просил передать, что отправляет тебя в месячный отпуск, и это не обсуждается.

- Вот как, значит? Вот вы как, значит?! – взвизгнул Матвей после длинной паузы, заставив Гришу дернуться от неожиданности. – Не надо говорить завуалированно! Я ведь не вернусь из отпуска, да? Некому будет возвращаться? Я же всё делал правильно! В чем я ошибся?!

- Ты неправ, - тихо возразил Гриша.

- Тогда почему ты меня туда везешь?! – еще громче взвизгнул Матвей, и его глаза мокро заблестели. Гриша вскинул брови в искреннем недоумении:

- Куда – туда?

- Туда, где вы убили Булыгина! – истерично всхлипнул Матвей. Гриша не впервые оказывался в подобной ситуации. Он дал Матвею тяжелую, но отрезвляющую пощечину. Откинувшись от удара вбок, Матвей замер и притих.

- Гера, успокойся, - мягко сказал Гриша. Метод не мог не подействовать: словно очнувшись от зыбкого сна, Матвей рухнул лбом на приборную панель, затрясся всем телом и зашелся надрывными рыданиями.

- В моей квартире, прямо в моей квартире… - сбивчиво стонал он сквозь тяжелый плач, сдавливая голову руками. – У меня дома…

Следующие пять минут Матвей истошно плакал, избавляясь от накопившегося нервного напряжения, которое раньше скрывал пришедший после убийств эмоциональный ступор. Рыдания постепенно стихли, сменившись усталыми всхлипываниями, а потом наступила тишина. Окончательно придя в себя, Матвей кое-как успокоился, вытер рукавом заплаканные глаза и выпрямился. У него был до крайности утомленный вид.

- Вот поэтому тебя и отправляют в отпуск, - рассудительно объяснил Гриша, - несколько дней поживешь в отеле. Потом снимешь новую квартиру, поедешь отдыхать. Могу девочек организовать, если хочешь.

- Я только что двух человек зарезал, какие девочки? Я же не Миша, - угрюмо буркнул Матвей. Не удержавшись, Гриша довольно хохотнул.

«Раз шутит, значит, совсем в себя пришел, - сделал он вывод, вглядываясь в длинный ряд машин, который наконец-то начал трогаться с места, - молодец».

Заселившись в номер, зеленовато-голубой интерьер которого был излишне барочным, Матвей выключил почти весь свет, оставив лишь торшер с серым абажуром, под которым тускло брезжила лампочка. Из образовавшейся тьмы смазанно выступали мягкое кресло на деревянных ножках, атласный изгиб шторы с золотистой бахромой и окно, за которым слабо просматривалась мокрая от недавнего дождя площадь.

Матвей разулся и сел в кресло, осторожно уложив больную ногу на прилагающийся к нему пуфик. Сквозь размытое отражение абажура проступали резкий силуэт бронзового памятника и свинцово-черные волны Невы. Заметив краем глаза, как на запястье поблескивают в темноте часы, подаренные Асфаром Юнусовичем, Матвей посмотрел сквозь стекло на место, где восемь лет назад скончался Булыгин, и задался вопросом: сколько он там пролежал, пока не умер?

Сам того не понимая, Матвей быстро задремал, откинув голову на мягкую спинку кресла. Приоткрытый рот сливался с ночной темнотой, а лицо Матвея, чуть тронутое тусклым светом абажура, казалось сероватым.

Не ради одного лишь удовольствия – показывать бесцельно-цинические картины – водил я тебя, мой читатель, по разным вертепам человеческой нищеты и порока. Удовольствия в этом, полагаю, нет нимало; и не особенно приятна обязанность писателя, взявшего на себя роль путеводителя по всем этим трущобам. Быть может, я и не взялся бы за нее, если бы не побуждала к тому некоторая надежда на долю возможной пользы, которую, по-настоящему, должно бы принести обществу более близкое знакомство с его собственными сокрытыми язвами и злокачественными наростами.
Всеволод Крестовский, «Петербургские трущобы»

январь, 2033 год

Когда речь заходила о надежных, преданных сотрудниках, невский синдикат неукоснительно выполнял свои обещания. Как только убийство Родиона Романова и Софьи Семеновой юридически оформили как самооборону, Матвей поспешно улетел в Боготу, где и провел остаток мая. Не желая ковылять по каменистой мостовой извилистых улочек и лишний раз утруждать больную ногу, почти весь отпуск он пролежал в гостиничном номере, поедая кексы с каннабисом, отдающие гашем, завтракая в ближайшей чайной, специализирующейся на листьях коки, и ни о чем не задумываясь. Синяк под глазом медленно проходил: темная синева желтела с краев, постепенно уступая место блеклой зелени, пока не исчезла совсем.

На прежней квартире Матвей больше не появлялся, окончательно оттуда съехав. Вместо него с Вероникой Реми-Мартен договаривался Гриша: было очевидно, что она явно не обрадуется, обнаружив, что её просторная квартира в историческом центре, приобретенная для сдачи, залита кровью и помечена духовной печатью мертвечины.

В начале июня Матвей вернулся из Боготы в новую квартиру, окна которой выглядывали на Невский проспект. Квартира располагалась в кремовом купеческом доме и представляла собой просторную, но всё же студию. Майский инцидент не прошел бесследно - обилие закрытых пространств стало вызывать у Матвея дискомфорт.

И Миша, и другие бандиты, отметили, что вернувшийся Матвей взялся за дела с еще большим усердием и весомой долей жестокости, к которой он раньше прибегал только изредка, если не оставалось других вариантов. Теперь же Матвей не сдерживался, полностью оправдывая свое мрачное прозвище. Расширив штат, он ощутимо увеличил оборот, и его, кажется, больше не волновали этические вопросы. Отцвело лето, прошла осень. В декабре Матвею исполнилось двадцать два.

С наступлением крещенских морозов головная боль стала одолевать особенно часто. Уже в который раз Матвей проводил день в постели. Двуспальная кровать с кованой спинкой отражалась в широком зеркале, заключенном в барочно-пышную золотистую раму. Справа от зеркала располагался белый комод с кисточками на ручках, который, как и вся остальная мебель – преимущественно светлая, причудливо гармонировал с темными, практически черными стенами. В особенно меланхоличные дни, которые, как правило, совпадали с наплывами головной боли, Матвей отмечал про себя, что его новое жилище неуловимо напоминает тесную квартирку Юши, являясь её облагороженной версией.

Январский день клонился к закату. За окном, тронутым ажурными ледяными узорами, сползала под стылый горизонт белесая точка зимнего солнца, и Петербург неспешно окунался в бледно-синие сумерки. Иногда скучающий Матвей включал телевизор, попадал на провластный Первый канал, по которому показывали «Лебединое озеро», рокочущее минорными раскатами, и сразу же выключал телевизор. Балет вгонял его в еще большую тоску, чем новости, а именно сегодня тосковать не хотелось.

Принятый кодеин уже давно подействовал, однако Матвей не собирался вылезать из-под одеяла. К счастью, можно было с чистой совестью оставаться дома – никакой работы на сегодняшний день не планировалось. С некоторых пор Матвею очень не хотелось сердить начальство, которое переживало не лучшие времена, поэтому на работу он ездил даже больным.

Проблемы вышестоящих чинов были связаны с недавним форс-мажором – кокаиновым скандалом международного масштаба, в который оказались втянуты посольство России в Аргентине и российский министр иностранных дел Киреев. Аргентинской наркополицией были изъяты четыреста килограммов кокаина, упакованные в двенадцать чемоданов, которые, как показало следствие, должны были улететь в Россию на борту самолета, принадлежащего самому Кирееву. В этом было своеобразное изящество – возить кокаин именно «первым» бортом. Время показало, что аргентинской наркополиции тоже не следовало доверять. Став вещественным доказательством, масса кокаина принялась переходить от одной инстанции к другой, и каждый раз ведомства на голубом глазу сообщали о разном количестве килограммов. В конечном итоге их количество сократилось до трехсот. Аргентинская наркополиция на таком же голубом глазу списала разницу на вес чемоданов, которые, естественно, столько весить не могли. А российская верховная власть, видимо, не сумевшая должным образом договориться, временно лишилась аргентинского канала кокаинового трафика.

Именно поэтому Матвей без промедления ответил на звонок, которого он сегодня совсем не ждал. Игнорировать такие звонки было крайне нежелательно.

- Надеюсь, Матюша, ты сейчас дома, - сказал Асфар Юнусович, не поздоровавшись. Его голос прозвучал весьма деловито, однако под налетом слов скрывалось нечто, отдаленно напоминающее то ли слабую тревогу, то ли тихое счастье. Очень странно было слышать такие интонации от полковника Жарова.

- Да, я… - нерешительно начал Матвей, запнулся от неожиданности, но быстро собрался с мыслями. – Я дома, я никуда не собирался. А в чем дело, Асфар Юнусович?

- Зайду к тебе через пять минут, - сухо произнес он, - жди.

Трубку Асфар Юнусович бросил, не попрощавшись. Матвею стало не по себе, он ощутил, с какой частотой застучало его сердце. Настораживали даже не сказанные слова, а сам факт звонка. Раньше Асфар Юнусович не снисходил до него, предпочитая передавать приказы через Гришу. И хотя у Матвея был записан его номер, на нечто подобное он даже не рассчитывал. Торопливо выбравшись из кровати, он сменил мятую домашнюю одежду на свежую повседневную.

Асфар Юнусович позвонил в дверь ровно через пять минут. Впустив его в квартиру, Матвей с удивлением отметил, что тот в штатском. Стали заметными легкие залысины, обычно скрываемые фуражкой, однако хотя демонизма в облике Асфара Юнусовича больше не было, жутковатое впечатление никуда не делось: глаза смотрели так же холодно, а желтоватое лицо отличалось прежней сухостью черт. Из-за старомодного темно-синего плаща Асфар Юнусович напоминал интеллигентного маньяка, орудующего в мшистой лесополосе – не хватало только клетчатой рубашки и роговых очков. Матвей подметил еще одну странность. Асфар Юнусович был одет не по погоде.

Скрывая настороженность, Матвей поздоровался со всем возможным радушием, широким взмахом руки предложил сесть в светло-зеленое кресло, а сам встал напротив, не решаясь садиться в присутствии Асфара Юнусовича. Закинув ногу на ногу, Асфар Юнусович положил руки на подлокотники, постучал пальцами по мягкому сукну и обвел пространство задумчивым взглядом, словно что-то вспоминая. Наконец он остановил взгляд на Матвее. Тот стоял на месте и почти не шевелился, ожидая хоть какого-нибудь объяснения происходящему. Он лишь мелко, едва заметно мял нижнюю кромку черной футболки. Надпись на ней, «Россия живет скоростями», не соответствовала его посерьезневшему виду, потому что обладала флером безалаберной юности, а у Матвея теперь не было ни безалаберности, потому что она влекла за собой последствия, ни юности, потому что он вынужденно вступил в неизбежное для профессии взросление.

- Как же хорошо, что ты больше не живешь в пригороде. Мне было бы очень жаль не заехать к тебе по пути, - таинственно улыбнулся Асфар Юнусович.

- Что-то случилось? – нахмурился Матвей. – Что-то плохое?

- Зависит от того, с какого угла смотреть на произошедшее. Кому плохое, а кому хорошее.

Ответ Асфара Юнусовича ничего не прояснил. Матвей нахмурился еще сильнее и внимательно посмотрел на него, не меняя нервной позы. Пальцы продолжали мять ткань футболки, словно жили отдельной жизнью.

- Мы с тобой, Матюша, больше ни на кого не работаем, - медленно проговорил Асфар Юнусович, - утром Громов подписал приказ. С сегодняшнего дня ФСКН как организации официально не существует.

Матвей распахнул глаза с узкими зрачками и ошалело уставился на него, как на призрака. Деревянным движением осев на ближайший стул, он всмотрелся в Асфара Юнусовича еще пристальнее, не до конца веря его словам. Он пока не находил внятных эмоций, чтобы отреагировать на новость.

- У них больше нет полномочий, чтобы защищать нас, - вкрадчиво произнес Асфар Юнусович, немного подавшись вперед, - но и рычага давления у них теперь тоже нет. Некому нас курировать.

Матвей, который немного пришел в себя, открыл рот, намереваясь задать вопрос, но Асфар Юнусович раздраженно перебил его:

- По первому с самого обеда крутят «Лебединое озеро». Ни ток-шоу, ни новостей. Я сегодня проснулся – и опять оно на повторе. Доброе, так сказать, утро.

Матвей, не знающий о макабрическом подтексте «Лебединого озера», непонимающе вскинул брови. Традиция, пошедшая еще с советских времен, прочно связала воедино траур по главе государства и балет Чайковского, невольно ставший чем-то вроде пляски смерти. Матвею казалось, что взволнованный Асфар Юнусович несет околесицу, и искренне не понимал, какое отношение «Лебединое озеро» имеет к ликвидации ФСКН.

- Когда был августовский путч, его три дня по всем каналам показывали, - продолжил Асфар Юнусович, - я, конечно, этого не помню, мне было только четыре года, но я слышал это от матери.

- При чем тут вообще путч? – тихо спросил Матвей.

- Громов умер, - строго объяснил Асфар Юнусович, - сегодня в обед.

- Но как? – еле слышно пробормотал Матвей. Опасливо встав со стула, он принялся ходить из стороны в сторону. Наконец он остановился и снова впал в выжидающе-почтительное оцепенение. Асфар Юнусович усмехнулся:

- Апоплексический удар табакеркой. Откуда я знаю, Матюш? Говорят, что от старости, и это похоже на правду. Как-никак, ему было почти семьдесят. Но еще говорят, что наша верхушка пыталась на него давить и лезла не в свое дело. В частности, Петров. Так что возможна и табакерка.

Придавленный двумя новостями, стать живым свидетелем которых он совсем не надеялся, побледневший Матвей теперь смотрел даже не на Асфара Юнусовича, а сквозь него, переваривая услышанное и делая выводы – несколько заторможенные, но верные.

- Улетай как можно скорее, Матюша, - посоветовал Асфар Юнусович, - забудь про Россию, и она забудет про тебя. Впрочем, возможно, до тебя ей совсем не будет дела…

- Может быть, я не хочу улетать навсегда, - произнес Матвей, опустив поникший взгляд.

- А жареных гвоздей не хочешь? – спросил Асфар Юнусович, покровительственно усмехнувшись. Матвей решил не узнавать значение непонятной идиомы - наверняка её смысл был весьма тяжелым, конкретным и имел отношение к смерти.

- Не бойся, не навсегда. Думаю, лет через десять всё окончательно уляжется. Главное, чтобы ты следил за новостями и был в курсе происходящего.

Матвею не нужно было разъяснять щекотливые детали. Он прекрасно понимал, что свято место пусто не бывает. Слишком высока была вероятность того, что за ликвидацией ФСКН и неожиданной смертью Громова последует очередной передел рынка, и в грядущем хаосе непременно примут участие этнические диаспоры, которые занимались героином до становления невского синдиката. Не стоило забывать и о простых людях, которые знали Матвея в лицо, были в курсе его деятельности и не очень-то его любили. Вряд ли они отнесутся к нему благосклонно, когда узнают, что его больше некому защищать. Оставаться в Петербурге было опасно в любом случае.

- Почему вы ко мне зашли, Асфар Юнусович? – спросил вдруг Матвей. – Вы ведь тоже сбегаете. Можно было просто написать мне.

Он лишь грустно улыбнулся в ответ. Матвея напугала эта внезапная, несвойственная ему грусть. Асфар Юнусович никогда таким не был – во всяком случае, в присутствии подчиненных. Медленно встав с кресла, он по-отечески обнял Матвея и похлопал его по спине. Матвей непонимающе покосился на него. И новости, и резкая перемена Асфара Юнусовича озадачили его в равной степени.

- Представь, что этих трех лет не было, - деловито сказал тот, отступив назад, - нам выпал редкий шанс, о котором мечтали многие. Воспользуйся им.

Вернувшись в привычное состояние духа, Асфар Юнусович вышел в парадную и закрыл за собой дверь. Его старомодный плащ напоследок мелькнул на фоне блекло-голубой стены с бородатым атлантом и исчез вместе с утихающим стуком шагов.

Минуты две Матвей стоял на месте и напряженно вслушивался в тишину. Асфар Юнусович ушел с такой торопливостью, что у него даже возникли сомнения в его реальности. Однако разговор действительно имел место быть, а Асфар Юнусович, одетый слишком легко для петербургской зимы, явно куда-то спешил. Впрочем, тяжело было после таких новостей никуда не спешить, и Матвей решил незамедлительно последовать его примеру.

Уложив вещи в чемодан и дорожную сумку, Матвей накинул приталенную куртку из синей кожи, которая совсем не годилась для крещенских морозов, зато как нельзя лучше подходила для прохладного климата Боготы. Зимняя одежда осталась висеть в шкафу – на усмотрение владельца квартиры, которого Матвей, естественно, о своем бегстве оповещать не собирался.

Заперев за собой дверь, он кинул ключи в почтовый ящик и покатил чемодан к платной парковке. Спортивные туфли тонули в хрустящем снегу, свистящий ветер небрежно трепал светлые вихры. Чернеющий морозный воздух, пропахший волнующей свежестью, мерцал текучими огнями вывесок и мягкими всполохами фонарей.

Никто не обратил на Матвея внимания, а охранник тактично воздержался от вопросов, наличие которых выдал его удивленный взгляд. Загрузив чемодан в багажник, Матвей кинул дорожную сумку на заднее сиденье, сел за руль и проложил маршрут. Конечной точкой маршрута была Нарва, расположенная по ту сторону российско-эстонской границы.

За тонированными окнами завывал ветер, пробегающий по пушистым сугробам невесомой поземкой. Неумолимо сгущалась ночная тьма, одни светофоры сменялись другими, перекрестки перетекали друг в друга, а купеческая застройка уступали место типовой панельной. Поручив дорогу автопилоту, Матвей сначала забронировал билет на паром в Финляндию, отходящий завтрашним вечером, потом купил билет на рейс до Барселоны, берущий свое начало в Пулково, и лишь в самом конце приобрел билет на ближайший самолет, вылетающий в Боготу из нарвского аэропорта.

«Пусть ищут где угодно: у паромов, в Пулково… - мелькнула в голове Матвея злорадная мысль, когда он облегченно откинулся на спинку сиденья. – Буду жить в Канделарии, пить кокаиновый чай и есть кексы со шмалью. И ни о чем не буду волноваться».

План был прост: бросить машину на парковке, улететь в Боготу, отдаленно напоминающую Петербург, и осесть в тихом месте, условном кантоне Ури. Ничего не было – всего лишь сон, гриппозный кошмар, исчезнувший в один краткий момент. Имея шесть миллионов долларов, можно было комфортно прожить остаток жизни, просыпаясь без будильника и ни дня не работая, а можно было поступить мудрее – выгодно вложить часть суммы, став частным инвестором, и приумножить капитал. Чтобы заработать эту сумму, обычному россиянину с зарплатой в тридцать тысяч ежемесячно, пришлось бы работать тринадцать тысяч лет, не отвлекаясь на отпуски и бытовые траты. Впрочем, ни у одного обычного россиянина не было в распоряжении тринадцати тысяч лет. Матвей улыбнулся, как игрок, сделавший удачную ставку. Награда за три года, прожитых в непреходящем напряжении и статусе парии, оказалась более чем достойной. Ради такого итога стоило шнырять по Офтони, пряча в укромных местах закладки, стоило разносить еду хмурым посетителям, подавленным жизнью, стоило играть на баяне песни «Лесоповала», «Вороваек» и Михаила Круга за скудные рубли. И стоило, конечно же, работать под началом Асфара Юнусовича, хоть эта затянувшаяся работа и была сопряжена с риском – как и для его судьбы, так и для чужих.

[Покачивая бедрами, Соня проскользнула по темному коридору коммуналки, погруженной в синеватую тьму. Длинная клетчатая рубашка доходила почти до колен, а с оранжевой футболки приветливо глядел мультяшный щенок, окруженный ромашками и китайскими иероглифами. Остановившись возле грубой двери, за которой ютился Матвей, Соня осторожно постучалась – тихо и аккуратно, костяшками пальцев. Никакой реакции не последовало, но Соня ни капли не удивилась.

Конечно, вечером она уже пыталась купить у него мефедрон, а он ей грубо отказал – пожалуй, даже слишком грубо, однако Соня знала его характер и понимала, что отходчивый Матвей не сможет так долго злиться. Возможно, для порядка он поворчит, но всё же отоварит её, раз уж в полиции ему всё вернули. К тому же, не в стиле Матвея было отказываться от возможности подзаработать, не выходя из комнаты. В этом отношении Матвей походил на многих своих коллег – всех их объединяла деловитая алчность.

Осторожные, постукивания Сони по-прежнему оставались без ответа. То ли новоиспеченный драгдилер просто не желал открывать, потому что был в подавленном настроении, то ли не отзывался намеренно, чтобы заставить Соню понервничать, то ли вовсе крепко спал. Последнее было очень даже вероятно – день у него выдался слишком насыщенный. Занеся кулак для очередной попытки, Соня замерла, не донеся его до двери. Она вспомнила, что несколько часов назад мельком слышала сквозь бархатную музыку грохот мебели и дребезжание посуды. Она нахмурилась и постучала громче, уже не боясь разбудить соседей, которые с наступлением ночи разошлись по комнатам. Ответом на стук была прежняя нехорошая тишина.

- Матвей! Ты там, Матвей? – встревоженно закричала она, стуча уже кулаком. – Если не хочешь открывать, хотя бы отзовись!

Скрипнула дальняя дверь, которая располагалась возле кухни, и в сумрак длинного коридора выглянул сонный Женя. Темные волосы с одного бока были примяты подушкой, а на равнодушном щетинистом лице, которое выступало из сумрака белой кляксой, лениво шевелились веки.

- Чего орешь? – недовольно спросил он у Сони. – Люди спят.

- Женя, он не открывает, - боязливо ответила она.

- Ну а мы тут при чем? – буркнул Женя. – Это твой барыга, а не наш. Сами разбирайтесь.

- Не тупи, Женя! Ты же помнишь, в каком он был состоянии. Надо выбить дверь!

Женя, который уже намеревался отказаться от участия в таком сомнительном предприятии, припомнил мрачное равнодушие Матвея, которое сопровождало его весь прошедший вечер. На всякий случай заявив, что если Матвей останется недоволен выбитой дверью, то все расходы лягут исключительно на Соню, он принялся за дело.

Выдержав три удара плечом, дверь звякнула хлипким замком и поддалась. Погруженная в полумрак желтая комната казалась грязной и чуть отдавала вяжущим запахом сырости, а за окном ползли по ночному небу свинцовые тучи. Матвей Грязев висел в нише под трубой отопления. Голова неестественно клонилась к плечу, словно перетянутая петлей шея в момент смерти стала резиновой. На припухшем лице черной проталиной обрисовывался приоткрытый рот, а ноги в полосатых носках покачивались над бардаком обыска, опрокинутым комодом и осколками разбившейся посуды.

Матвей Грязев спрыгнул со слишком низкой высоты и шейные позвонки не сломал, чем обрек себя на медленное удушье. На шее темнели свежие царапины, покрытые присохшей коркой – следы его последних безнадежных попыток запустить пальцы под тугую намыленную петлю.]

По обе стороны автодороги, ведущей прямиком в Нарву, монументальными стенами возвышался темный массив ельника, поседевшего от выпавшего снега, а над пушистыми сугробами, которые градиентно сливались с коричневой слякотью дорожной грязи, порывисто метался ветер. Матвей ворошил старые воспоминания, от которых с каждой секундой уезжал всё дальше и дальше. Он думал про Ладу, с которой они когда-то давно, слишком давно – даже не по срокам, а по количеству накопленного опыта – гуляли в Летнем саду возле озера, по зеленоватой глади которого важно плавали белые лебеди. Он воскрешал в памяти Горбовского, с которым они как-то раз торопливо пересекали площадь перед величественным, прекрасным Зимним дворцом, добираясь до нужных координат.

Ему вспоминалась усмехающаяся Ася, которая нежилась на сочно-зеленой траве, пока далекое озеро за её спиной сверкало солнечным золотом, а вдоль его берегов бродили шелковистые от света жилистые лошади. С живой отчетливостью представлялся Гриша, который хищнически-жадно сдирал с шампура жирный шашлык, сидя в плетеном кресле на арендованной даче, а в отдалении паслись возле озера пятнистые, как лоскутные одеяла, равнодушные коровы.

Выбирался из глубин памяти расслабленный Куртов, пьющий пиво в сумрачной зелени Екатерингофского парка и резких отсветах праздничных фейерверков. Вслед за ним вставал во весь рост сконфуженный Сеня, понуро семенящий прочь от синего «порше» в сторону Спаса-на-Крови, купола которого горели в сиянии лета слепящей позолотой и пестрой эмалью.

Вырастал перед мысленным взором слякотный пустырь на окраине Петербурга, в вязком тумане которого беспомощно ползал по глубоким рытвинам избитый Матвеем закладчик, запустивший свою руку не туда, куда следовало. Обрастали деталями загородная равнина – голая, пустынная, безлюдная – и провинившийся дилер, в мертвых глазах которого отражались земля, испещренная рытвинами, сухие пни прежнего леса и поваленные деревья.

Стряхнув с себя непрошеные мысли, Матвей включил радио, чтобы разогнать тишину, и попал на Первую станцию, отличающуюся особенно высокой концентрацией госповестки. Вместо вечернего выпуска новостей, который выходил каждый день в одно и то же время, надрывно тянулась мелодия «Лебединого озера». Сглотнув, Матвей припомнил еще несколько радиостанций, служащих правящему режиму, и стал переключаться с одной на другую. На каждой станции играла одна и та же тоскливая мелодия.

По спине Матвея вкрадчиво побежали мурашки жути, и он переключился на исключительно музыкальную станцию со старой беззаботной поп-музыкой, которой было попросту ни к чему маскировать историческую неопределенность и нарастающий беспорядок балетом Чайковского.

Матвей понял, что ближайшие пять лет действительно лучше провести вне России. Идеологический коллапс, вызванный сомнительной смертью Громова, не мог закончиться утешительно, а итог был кристально ясен: очередные танковые залпы по Белому дому, скоропалительный переворот, которым в Третьем Риме обычно заканчивается старая диктатура и начинается новая, продовольственный кризис, а после на обломках самовластья расцветут стабильные распилы и поборы. Наверное, по старой доброй традиции кого-нибудь повесят на фонарях, а Кремль действительно станет немного красным. Матвею хотелось пережить этот переходный период отнюдь не здесь.

[Родя вовремя заметил, что взгляд испуганной Сони скользнул ему за спину, и резко обернулся. Краем сознания он отметил вскочившего на ноги Герыча, который держал в руке неизвестно откуда взявшийся нож, и машинально выстрелил, даже не осознав этого действия. Герыч пошатнулся, будто его толкнула невидимая рука, и неуклюже повалился на бок. Родя окостенел.

Стремительно слабеющий Герыч из последних сил шевелился, а на белой рубашке в области сердца распускался алым пневмоторакс, из которого текла мелко пузырящаяся кровь. Хрипло вздыхая, Герыч изменившимся взглядом смотрел перед собой. Сдержанность цивилизованного homo sapiens сменилась глубинным страхом смерти. Перед Родей лежал живой умирающий человек, жалобно хрипящий и истекающий кровавой пеной. Родя понял, что прежняя личность Герыча, которую он считал достаточно звериной, чтобы не жалеть его, как раз и была человеческим наполнением, и теперь ему на смену пришел смутный инстинкт животного, почуявшего близкую смерть и желающего умереть подальше от чужих глаз.

Агонизирующий Герыч был последним, что видел Родя Романов, испуганный первым в своей жизни трупом. Когда его ударили бутылкой по затылку, он перестал что-либо осознавать.

Труп Матвея нашли на следующий день. Не сумев до него дозвониться, Гриша связался с Вероникой Реми-Мартен. Когда они вошли в квартиру, то обнаружили мертвого Матвея с простреленной грудью, несколько окровавленных купюр, присохших к полу и открытый сейф с килограммовыми пакетами героина. Рядом с Матвеем лежал труп его соседа, безработного маргинала Роди Романова, у которого было перерезано горло. Вокруг его головы мелкой россыпью блестели бутылочные осколки, а на паркете виднелись липкие лужицы засохшего алкоголя.

Вскрытие, которому подвергли труп Матвея, обнаружило ожоги от паяльника и установило причину смерти – пневмоторакс левого легкого, вызванный огнестрельным ранением.

Спустя неделю состоялась гражданская панихида, организованная и оплаченная ФСКН. В центре траурного зала стоял лакированный черный гроб, в багровом атласе которого покоился, сложив руки на животе, труп Матвея, аккуратно причесанный и одетый в черную двойку с галстуком. Разлагающемуся Матвею придали приличный вид: из-за неестественного мертвецкого грима он выглядел даже румянее, чем при жизни, и оттого не совсем напоминал себя. На левом запястье его руки бликовали под мягким светом часы «Hublot», успешно пережившие еще одного владельца.

В траурном зале теснились хмурые менты и не менее хмурые бандиты. Особенно мрачен был Куртов – именно он должен был занять место Матвея. Особняком сидели Асфар Юнусович и Гриша, а возле гроба то и дело возникали серьезный Миша и расстроенный Сеня.

Панихида стала формальным поводом собраться и решить назревшие вопросы. В финале поминальной речи Асфар Юнусович зловеще заявил, что виновные понесут «соответствующее наказание», явно имея в виду не только Софью Семенову, сбежавшую в Финляндию, но и тех, кого можно было, воспользовавшись моментом, выставить виновными. Хотя Асфар Юнусович был опечален, хватку он не растерял.

Не совершая никаких религиозных обрядов и не привлекая священнослужителей, после панихиды гроб погрузили в катафалк и повезли на Новопетергофское кладбище. Засыпав гроб землей, установили деревянный крест и завалили его пышными венками с пестрыми бутонами искусственных цветов и черными лентами. Асфар Юнусович наблюдал за процессом с холодным спокойствием и ничего не говорил.

В июле деревянный крест заменили габбровым надгробием с цветной фотографией Матвея, на которой он был таким же угрюмым, как и до смерти, скромными годами жизни – 2011-2032 – и эпитафией, которую выбрал Асфар Юнусович:

Нет никакого «завтра», есть только вечное «сейчас».]

Предъявив документы сначала на российской таможне, а потом на эстонской, Матвей без проблем прошел контроль. Отъехав от границы, он свернул на обочину, остановился и вышел на воздух. Над Матвеем простиралась вязкая ночь. В полумраке сугробы, серебрящиеся под светом узкого месяца, сливались с голым березняком, сплоченные ряды которого уходили в неизведанные эстонские пустоты. Закурив, Матвей затянулся, запрокинул голову и посмотрел на темное небо, искрящееся крапинками звезд.

- Так-то, - прошептал он, блаженно улыбаясь и вглядываясь в звездное небо над его головой, - выкуси!

В дальнейший путь Матвей отправился с такой же блаженной улыбкой. Снопы фар выхватывали из темноты ровный асфальт автодороги, заснеженные обочины и далекий березняк, заслоняемый поднявшейся вьюгой. Справа мелькнула табличка с названием городка, через который Матвею предстояло проехать – Naraka. Матвей издал тихий смешок. Нарва была совсем близко.

На далекий горизонт наваливались кромешная тьма и невыносимый холод, воющий ветер, напоминающий жалобный плач, метался из стороны в сторону, с силой подбрасывая снежные крупицы. За окнами показался строящийся городок. Земля городка была покрыта мраком, сквозь который проступали невысокие дома – то темно-серые, практически черные, то грязно-белые. Между домами виднелись темные, кажущиеся бездонными ямы и матово-черные каменистые тропы. В салоне машины приглушенно играло радио.

…Стоит только захотеть, можно и звезды,
Стоит только захотеть – с неба собрать.